за собой по кустам и камням. Так говорит и Зенон.
— Остановись! — Эпикур поднял обе руки. — Остановись! Все это знают. Но вот о чем ты говорил раньше: молитвами, гимнами, жертвоприношениями, празднествами в честь богов афиняне заслуживают их благосклонность, защиту и покровительство. Не так ли?
— Так.
— Значит, молитвами, гимнами, жертвоприношениями и празднествами афиняне либо меняют первоначальные замыслы богов, либо заставляют одних богов действовать против воли других богов.
Антигон засмеялся и захлопал в ладоши.
— Браво, Эпикур, — сказал он, — ты уличил меня в том, что я невольно являюсь твоим союзником. А что ты сам думаешь о богах?
— Я думаю, что они не вмешиваются в судьбу людей так, как полагаешь ты. Мы смотрим на звезды, любуемся ими, восхищаемся, они возбуждают в нас мечты и дерзкие желания, Антигон, но звезды не смотрят на нас. Звезды заняты только звездами. Боги богами. А люди людьми.
— Мы забыли о существе спора, — напомнил Стратон. — Мы собрались — так сказано в твоем приглашении, Антигон, — чтобы установить, надо ли или не надо проводить Панафинеи.
— Нет, — возразил Антигон. — Панафинеи состоятся. Вопрос лишь в том, возвратят ли они в Афины чуму или не возвратят. И если все же возвратят, то будет ли радость, которую принесут Афинам празднества, выше горестей, которые принесет чума.
— Все будет зависеть от того, сколько людей погибнет, — сказал Стратон. — Если много, то горести, могут оказаться сильнее радостей.
— Это будет зависеть и от того, кто погибнет, — сказал Эпикур, усмехаясь. — Если погибнет даже один Зенон, — он хотел сказать «один Антигон», но не решился, — если погибнет даже один Зенон, афиняне погрузятся в такой траур, который затмит все радости Панафиней.
— А если умрешь ты? — спросил Зенон.
— И все же, — снова вмешался в спор Стратон, — и все же мы снова уходим от предмета разговора. Хотя, кажется, никакого предмета для разговора и нет. Вернется или не вернется чума, это мы увидим после Панафиней. Тогда же мы узнаем, сколько умрет людей и кто именно. Сначала повеселимся, потом поплачем. О чем же толковать?
— Издав приказ о проведении Панафиней, я поступил так, как счел нужным: афиняне должны вернуться в Афины, должны быть открыты все лавки, рынки, бани, цирюльни, харчевни, чтобы афиняне могли продолжать жить так, как они жили раньше. Было много горя, много слез, теперь пусть будет праздник, радость и веселье. Что в этом плохого? — Антигон поднялся с ложа. — Но вот Эпикур присылает письмо, в котором говорит: ты, Антигон, вернешь чуму, запрети проведение Панафиней. Я спросил у Зенона, следует ли прислушаться к мнению Эпикура, и он ответил: нет. И еще он сказал, что не следовало бы издавать приказ о проведении Панафинеи, ибо все должно вершиться само, все должно идти своим чередом. Афиняне сами или провели бы празднества, или отменили их. И если бы после Панафиней вернулась чума, они в этом не винили бы меня, Антигона, а… кого?
— Себя? Нет. Богов, — сказал Антигон. — Они винили бы богов, и это хуже, чем Антигона, потому что гнев против богов оборачивается бунтом против всех отеческих устоев. Эпикур говорит: надо запретить Панафинеи, издать новый приказ — об их запрете. Приказ против кого? Против установлений эллинских богов? Против традиций отеческих? Только безумец может издать такой приказ, потому что он равнозначен смертному приговору самому себе. Что говорит Стратон? Я спросил его об этом, когда он пришел, и он сказал: не дело философов решать за политиков, потому что это всегда кончается плохо для философов. А что скажешь ты, непреклонный Кратет?
Антигон продолжал стоять, и потому встал и Кратет. Он был высокого роста, бел, длиннолиц. Осанку имел величественную, голову держал высоко, непокорно. И голос у него был красивый, густой и низкий. Должно быть, именно за все это его называли богоравным.
— Флейтист Дионисидор гордился тем, что ни в гавани, ни у колодца, где собираются толпы, никто не слышал его игры, но все говорили, что он прекрасный флейтист. Исмений играл всюду, даже на рыночной площади, но никто не восхищался его игрой, хотя он играл лучше Дионисидора. И вот я говорю: если ты думаешь, Антигон, что мое мнение лучше других только потому, что ты его не слышал, то ты ошибаешься. Выслушай того, кто играет на рыночных площадях. А чтобы мои слова были понятны не только тебе, я скажу проще: твое решение касается всех афинян, у них и спроси совета. Так поступали все мудрые правители.
— Ну что ж, — сказал Антигон, — если философы, люди мудрые и близкие к богам, не могут единодушно решить вопрос, то не сможет решить этот вопрос и толпа. И потому я решаю за всех — и за философов, и за толпу.
— Нет, — сказал Эпикур. — За тебя и за нас этот вопрос решат афиняне.
— Что ты хочешь этим сказать, Эпикур? — сурово спросил Антигон.
— Только то, что ты слышал, Антигон, — ответил он. — Воля одного человека может вести за собою тысячи людей лишь в двух случаях: когда воля одного совпадает с волей тысяч и когда воля одного, не совпадая с волей тысяч, опирается на силу мечей. Не станешь же ты поднимать против афинян македонский гарнизон только потому, что они не захотят праздновать Панафинеи? А если они станут праздновать, значит, такова их воля. Возможно, неразумная. Я хотел к твоей воле прибавить мой разум. А надо бы прибавить мой разум к воле афинян…
— Что же мешает тебе сделать последнее? — спросил Антигон, сощурив злые глаза.
— Старость, — ответил Эпикур, — только старость.
— Благодарю тебя за откровенность, — сказал Антигон. — Я выпущу тебя из дворца только в первый день Панафиней. И вас тоже, — обратился он к другим философам. — Пир продолжается. Вам будет подано все лучшее из моих запасов. А вы беседуйте. Я хочу узнать, придете ли вы хоть к одному общему решению. Я хочу узнать, чего стоит мудрость, — с этими словами Антигон ушел, оставив философов в роскошном зале у богатых пиршественных столов.
Кратет и Эпикур снова опустились на ложа. Воцарилось гнетущее молчание. И только когда у выхода из зала появилась вооруженная стража, Стратон сказал:
— Кажется, у нас была возможность уйти отсюда, ведь до сих пор выход не охранялся.
— Мы давно уже пленники, — заметил Эпикур, — пленники своих заблуждений, главное из которых заключается в том, будто своеволие тиранов нуждается в разуме философов. И вот всем нам наука: мудрость не должна откликаться на зов тирана. Мы — судьи, а не советники.
Никто из философов ему не возразил. Кратет, унаследовавший Академию, знал, чего стоило заблуждение, о котором сказал Эпикур, основателю Академии Платону: тиран Сиракуз Дионисий продал его в рабство, а когда тот много лет спустя снова приехал в Сиракузы к сыну тирана Дионисию Младшему, новый тиран едва не казнил его.
Стратон, унаследовавший Ликей, знал, чем кончилась для основателя Ликея Аристотеля его дружба с Александром Македонским — угрозами Александра в адрес философа, бегством из восставших против Александра Афин и смертью в Халкиде.
У всех у них были свои счеты с тиранами, но Зенон чаще других забывал об этом. Он сказал:
— Антигон вернется, чтобы еще раз выслушать нас. Давайте же продолжим обсуждение без него…
— Обсуждение чего? — спросил Кратет.
— Пустое занятие! — с сердцем произнес Стратон. — От слов Антигона воротит душу, а от его угощений выворачивается желудок… Кстати, — сказал он, глядя на Эпикура, — почему ты не ешь? Разве не ты учишь, что высшее наслаждение в обжорстве?
— Нет, не я, — спокойно ответил Эпикур. — Я говорю, что высшее благо — наслаждение. Но никогда не утверждал, что наслаждение надо искать в обжорстве, пьянстве, распутстве, роскоши, праздности. Тот, кто приписывает мне такое утверждение, клевещет на меня. Ты, Стратон, оклеветал меня в своей книге «Об образах жизни». Зенон следует твоему примеру в своих речах, которые он произносит в Стое. Кратет ничего дурного обо мне не сказал, но не сказал и ничего хорошего, он умалчивает обо мне, как умалчивают за обедом о вещах, вызывающих чувство брезгливости… Отсутствие боли и страха — вот все, что нужно человеку и что доставляет ему подлинное наслаждение. А это достигается не обжорством, не пьянством, не роскошью, а разумом.
— И ты знаешь путь к такому наслаждению? — усмехнулся Стратон.
— Да, — ответил с достоинством Эпикур. — Я знаю.
— Научи нас, — сказал Кратет, и Эпикур услышал в его словах, в том, как он произнес их, скрытую иронию.
— Бесполезно учить тех, кто убежден, будто уже достиг вершин мудрости. Бесполезно учить и глупцов, потому что мудрость — это пища, которая им не по зубам. Так, кажется, говорил Пифагор, — ответил Кратету Эпикур и спросил, обращаясь ко всем: — Разве мы не попытаемся выйти отсюда, разбросав стражу?
— Ты вспомни, сколько тебе лет, Эпикур, — засмеялся в ответ Зенон. — Я же едва передвигаюсь на моих больных ногах. Стратона принесли сюда на носилках — так он слаб. А у Кратета кулаки слабее детских, он никогда не поднимал ничего, что тяжелее камышинки для письма…
— В таком случае я обойдусь без вас, — сказал Эпикур. — Я сделаю то, что никогда не придет в голову ни одному из вас: я просто уйду. — Он поднялся с ложа, выпил глоток вина и направился к выходу.
— Опомнись! — попытался остановить его Зенон. — Ты и себя, и нас опозоришь. Многие сочли бы за честь погостить у Антигона хоть час, нам же предоставлена возможность пробыть здесь несколько дней. Это сладкий плен, Эпикур!
— Вот, — Эпикур остановился и обернулся. — Ты сказал: сладкий плен. Я же говорю: всякий плен — зло и унижение. Именно за это, Зенон, ты не любишь меня. А Антигон лишь испытывает нас. Стражники расступятся, как только я подойду к двери. Но Антигон был убежден в том, что никто из нас на это не решится, потому что мы, думалось ему, еще более рабы, чем те, которые куплены. Такому унижению мог подвергнуть нас только тиран, которому вы, кажется, хотели услужить.
Он миновал неподвижных стражников и вышел из дворца. Там его уже давно поджидал Метродор.
— Антигон грозился продержать меня во дворце несколько дней, — сказал Метродору Эпикур.
— Я все равно ждал бы тебя, — ответил Метродор.
Была безлунная ночь, какие обычно наступают в начале гекатомбиа[58 — Гекатомбий — июль — август.], словно нарочно для того, чтобы бег факельщиков в первую ночь Панафиней по темным улицам Афин был зрелищем более впечатляющим — огни в безлунную ночь горят ярче, чем при луне, и рассыпаются искрами, и брызжут огнем, и летят в темноте, словно звезды в черном небе, сами, своею силою, без факельщиков.
— Ты сказал свое слово Антигону? — спросил Метродор, когда они вышли на безлюдную агору.
— Да.
— И он не прислушался к твоему совету?
