Антигон… И ничто не мешает ему делать это: у него много учеников, а у его учеников есть свои ученики. Пусть расходятся его мысли, как круги по воде, а когда они достигнут берегов, придет час всеобщей радости. Но какую гору заблуждений надо разрушить на этом пути!.. И все же она будет разрушена. Вот и Медонт, который еще недавно жег его сад и сжимал руки на его горле, пришел к нему за словами мудрости.
Он оставит после себя книги, сотни книг. Они будут продолжать его работу. И может быть, станут делать это лучше, чем он, потому что книги не ведают страха.
Цепь облаков оборвалась, уплыла за горы и освободила солнце. И тут оно, словно соскучившись по любимому делу, к которому его долго не допускали, вонзило палящие лучи в землю, в травы, в листья, заставило червей зарываться в почву, птиц загнало в тень, заискрилось во всем, в чем можно было искриться, — в водной глади пруда, в кристалликах камней, в глянцевых спинках жуков, в ягодах, в черепках, белое сделало ослепительно белым, красное — огненным, черную землю — пышущей жаром, зеленое — прозрачным и чистым, как изумруд.
Эпикур оставил работу, отнес кирку в шалаш и поднялся по холму выше, к самой ограде, которая отделяла его сад от сада Маммарии. Он остановился в том месте, где вязы были не так густы. Отсюда через ограду был виден дом Маммарии, вернее, то, что от него осталось. Здесь была деревянная калитка, которая запиралась со стороны сада Маммарии. Маммария заперла ее лет десять назад и с того времени не отпирала: ходить к Эпикуру через холм ей стало тяжело — постарела. Теперь она пользовалась нижней дорогой, какой ходили все, пролегавшей вдоль внешней ограды.
Никакого важного дела у Эпикура здесь не было, просто решил взглянуть, как идут работы в усадьбе Маммарии. Там вот уже несколько дней трудились его огородник Никий и винодел Ликон — так он распорядился, когда узнал, что Маммария решила поднять свой дом из пепелища.
Подойдя к ограде, Эпикур увидел вдали Маммарию. Она стояла на полянке, отгороженной от ее дома густым орешником, и, воздев руки к небу, молилась.
«Странная история, — подумал Эпикур. — Почему же мне так и не удалось отучить ее от этого глупого заблуждения? Молиться богам — только время терять. И себя терять. Ведь когда человек молится, он самое униженное существо на земле. Он ниже зверя, он ниже травы, потому что обращается к несуществующему и просит у несуществующего. Какое страшное заблуждение».
— Маммария! — крикнул Эпикур, замахав над оградой руками, чтобы она увидела его. — Маммария, подойди сюда!
Она вздрогнула от неожиданности, опустила руки, растерянно посмотрела по сторонам.
— Я здесь! Я здесь! — снова позвал ее Эпикур. — У калитки!
— Тьфу! — громко плюнула Маммария. — Ты напугал меня, мучной мешок! — Мучным мешком Маммария называла Эпикура за его седину, когда злилась на него. — Чего тебе надо? Впрочем, я все равно не полезу на холм, если у тебя даже… — Она не придумала, что бы такое сказать после слова «даже», и Эпикур помог ей, сказав:
— Если даже я принес тебе дорогой подарок?
— Подарок? Дорогой? — заколебалась Маммария. — Скажи, что?
— Подойди и узнаешь! — ответил Эпикур, посмеиваясь: он понял, что Маммария поймалась на его приманку.
— Придется идти, — сказала она. — Ты так давно не дарил мне ничего, что придется идти.
Приподнимая подол белого льняного пеплоса, Маммария направилась к Эпикуру по давно заросшей тропе, ведшей на вершину холма. Она была подпоясана красной широкой лентой, в волосах ее поблескивали дорогие заколки, на руках — перстни, а ноги ее были обуты в узкие алые туфельки, в каких она любила красоваться в молодые годы. Словом, Маммария была одета совсем по-праздничному, хотя никакого праздника не было. И Эпикур догадывался, почему: старая Маммария хотела понравиться богам.
Лицо ее покрылось капельками пота, она тяжело дышала, обмахиваясь листом лопуха, сорванного на тропе. Но при этом она улыбалась и глаза ее живо бегали, ища, должно быть, обещанный Эпикуром подарок.
— Ты о чем молилась, Маммария? — спросил Эпикур.
— Обо всем, — ответила Маммария. — Обо всем, что у меня было прежде и чего у меня нет теперь: о даровании мне молодости, красоты, здоровья, богатства, благополучия…
— Не много ли ты хочешь?
— Много? Но ведь все это у меня было, Эпикур. И куда все делось? Кто пользуется теперь всем этим? Зачем боги у меня все это отняли? Разве кому-то все это нужнее, чем мне? Я просила вернуть мне мое… Мое, Эпикур, мое. А ты говоришь: много.
— А зачем нарядилась, нарумянилась?
— На дряхлых старушонок богам смотреть не интересно, — ответила Маммария, посмеиваясь.
— Может, и так. Но с другой стороны, тебе следовало бы подумать и о том, что богов надо разжалобить своим несчастным видом. А так они посмотрят: красивая, молодая, нарядная женщина просит о молодости, красоте и богатстве. И подумают: «Экая ненасытная!»
— Так подумают? — встревожилась Маммария.
— Конечно. Впрочем, уже подумали.
— А если я пойду переоденусь?
— Поздно, — сказал Эпикур, пряча улыбку. — А увидят тебя переодетой, скажут: «Эта Маммария — обманщица».
— Как же быть, Эпикур? Всегда я была глупой, всегда. Как же быть? Что делать?
— Ничего не надо делать, Маммария. Совсем ничего.
— Это почему же? Выходит, что я теперь так и останусь старой, некрасивой, больной и бедной?
— А разве ты слыхала когда-нибудь, что старухи превращались в юных дев? Разве боги совершали такие чудеса? Где и когда?
— Не знаю, — ответила Маммария. — Но разве им это не под силу? Не делали раньше, пусть сделают теперь! Когда-то надо же им заняться настоящим делом!
— Правильно, Маммария! Так их, бездельников! — засмеялся Эпикур.
— Это твои слова, — возразила Маммария. — Я не говорила, что боги бездельники!
— Разве? Но ведь это ты сказала, что им пора заняться настоящим делом?
— Ну, я, — неохотно ответила Маммария.
— Значит, если они не занимаются настоящим делом, то, в лучшем случае, занимаются пустяками. А заниматься пустяками или ничем не заниматься почти одно и то же. Значит, боги бездельники. И это сказала ты, Маммария.
— Ох, ты меня запутал, — замахала руками Маммария. — Разговаривать с тобой — только богов гневить. Давай твой подарок, и я пойду.
— Какой подарок? Ах, подарок! А что бы ты хотела получить: зеркальце, благовоние, ожерелье, браслет, подвески, брошь, цепочку, сердолики? Что?
— Что дашь, то и возьму. Ты же знаешь, у меня дом сгорел… Правда, моя горничная спасла мои украшения… Ну, что ты там принес, Эпикур? — нетерпеливо потребовала Маммария. — Показывай!
— Вот! — Эпикур поднял руки и разжал ладони. — Бери!
— Что? — возмутилась Маммария. — Ты меня обманул? Ты ничего не принес?
— В руках у меня действительно ничего нет, — ответил Эпикур. — Но ведь ты сказала: «Что дашь, то и возьму». И вот я хочу подарить тебе истину, Маммария.
— Истину? Ах, старый ты обманщик, мучной мешок! Какую истину-то? Неужели твои истины чего-нибудь стоят?
— Стоят, Маммария. И некоторые — очень дорого. Так дорого, что расплатиться за них можно только жизнью.
— О-хо-хо-хо-хо! — вздохнула Маммария, поняв, что Эпикур обманул ее. — Ладно, давай хоть истину.
— Я хотел сказать тебе, Маммария, что богов нет. Нигде! Ни на Олимпе, ни под землей. А если они существуют в межзвездных пространствах, то им нет до нас дела. И стало быть, молиться им не надо. И бояться их не надо. И думать о них не стоит. Никогда.
— И это все? — строго спросила Маммария.
— Все, — ответил Эпикур. — Разве мало? Разве дешев подарок?
— А кто вернет мне молодость, здоровье, красоту?
— Никто.
— Боги дают надежду.
— Напрасную надежду.
— А твои истины отнимают ее!
— И возвращают нас к той жизни, которая есть. Взамен и я жду от тебя подарка, Маммария.
— Подарка? Какого? — захохотала Маммария. — Ты несказанно нагл, Эпикур!
— Подари мне горшочек сыра, Маммария, — сказал Эпикур. — Мой Ликон говорил, что тебе привезли из деревни. Я бы пороскошествовал, а то совсем устал от бобов.
Маммария помолчала, потом взяла руку Эпикура, похлопала по ней ладонью и сказала:
— Ладно, так уж и быть. Твоя истина стоит горшочка сыра. Я пришлю тебе с Ликоном. Или сама принесу. Кажется, мне пора всерьез заняться твоей философией. Коли нет богов, надо идти к Эпикуру, не так ли? — улыбнулась она.
— Ты хорошо сказала, — похвалил ее Эпикур. — Благодарю.
Глава одиннадцатая
Метродор возвратился только к вечеру. К Эпикуру он пришел вместе с Гермархом и Идоменеем. Был бледен и встревожен.
На столике, стоявшем рядом с ложем, горела плошка, освещая сложенные в стопку листы папируса, пиксиду[63 — Пиксида — чернильница.] и воткнутую в нее камышинку. Ложе Эпикура было жесткое, из досок, застеленных потертой овчиной.
В комнате, кроме ложа и низкого столика, были четыре складных дифра, деревянное, грубой работы кресло с высокой спинкой и ларь для одежды, на котором стоял кувшин с водой и глиняная кружка.
Когда Метродор, Гермарх и Идоменей вошли к Эпикуру, он поднялся с ложа и встретил их стоя.
— Что случилось, друзья мои? — спросил он. — Беда?
— Беда, — ответил Идоменей. — Колот схвачен и заключен под стражу. Из этого следует…
— Подожди, — попросил Идоменея Эпикур, зная, как тот многословен. — Пусть скажет Метродор.
— Его схватили у дома Пулитиона после того, как он произнес речь на площади. Схватили по приказу Антигона. Я слышал этот приказ от глашатаев. Там сказано: «Колот из Лампсака, ученик философа Эпикура, речами своими возбуждает афинян к бунту, за что должен быть немедленно арестован и заключен под стражу до суда».
— Ты видел Колота? — спросил Эпикур.
— Да, я видел его у Помпейона[64 — Помпейон — гимнасий, где хранились принадлежности для торжественных процессий в честь Афины.], где он произнес речь. Я передал ему твои слова, Эпикур, твою просьбу возвратиться домой. Он отвернулся от меня и сказал: «Я устал жить в покое». Тогда я сообщил ему о приказе Антигона. В ответ он рассмеялся, потом велел уйти и не мешать ему.
— Да. В Помпейоне было много людей, которые готовят к празднику священную триеру.
— И что Колот им сказал?
— Он сказал, что говорил прежде на агоре, в Акрополе, у Одеона, у Старого Булевтерия, в цирюльне Фесиппа, на пиру у Тимарха, у фонтана близ Диахоровых ворот… Он говорил: «Панафинеи возвратят в Афины чуму».
— Что еще?
— Еще он говорил самое страшное: что воля афинян сильнее любого приказа. И добавлял: «Если даже боги прикажут афинянам идти на бессмысленную смерть, афиняне не подчинятся им».
— Надо бы узнать, так ли это? — снова заговорил Идоменей, которому трудно было молчать. — Прав ли наш Колот, говоря так об афинянах?..
— Слова сказаны, Идоменей, — остановил его Гермарх. — Значит, следует думать не о словах, а о поступке.
— Я согласен, что речь — это уже поступок. Но смысл такого поступка заключен в смысле произнесенной речи. И стало быть…
Эпикур снова не дал Идоменею договорить. Он поднял руку перед лицом Идоменея и сказал:
— Мы все это обсудим, когда вместе с нами будет Колот. Как помочь Колоту?
— Если мы поднимем всех наших друзей и попросим их употребить
