Утром и вечером Эпикур и винодел Никий обходили пифосы, заглядывая в них и прислушиваясь к шипению бродящего сусла. Потом, когда вино отбродило, пришла пора переливать его в амфоры и запечатывать воском. И конечно, пробовать молодое вино…
Пошли дожди. С крыш сняли тыквы и решета с фруктами. Унесли из-под навесов в сухие кладовки лук и чеснок. А однажды поутру зашумел листопад. С ночи был морозец, а потом выглянуло солнце, и листья посыпались, словно по команде, с каштанов, с тополей, с орехов, с яблонь. Оголилась лоза на винограднике. Аллеи и дорожки покрылись толстым слоем шуршащей листвы. И пока ее не убрали, Эпикур ходил по ней, прислушиваясь к печальному шороху под ногами, к постукиванию падающих листьев, к тревожному пересвисту малых пичужек на опустевших ветвях…
Он знал, что в саду осталась еще работа: надо собрать орехи, выпавшие из черной кожуры, сгрести и сжечь листья, вскопать грядки. И все же сад замирал до весны. И Эпикур воспринимал это как личную беду. Неизбежную, конечно, ежегодно повторяющуюся, но все же беду, подобную той, какую приносит разлука с другом, пусть и не долгая. В себе самом он ощущал этот листопад как замирание жизни. Было набухание почек, взрыв цветения, вспышка зелени, плодоношение, сбор урожая. Отныне — унылая тишина и холод…
Он работал теперь над двумя книгами: над тайной книгой «Об искоренении невежества» и над книгой «О Метродоре». Первую он писал днем и никому не показывал, вторую — по ночам. Ее он читал всем друзьям, когда они приходили к нему.
Однажды он увидел среди них купца Кериба. Эпикур не сразу узнал его: так он был худ и измучен. И только когда Лавр подошел к нему и обнял его, Эпикур догадался, что Лавр обнимает Кериба.
— Ты останься, Кериб, — сказал он ему, когда все стали расходиться. — Ведь ты Кериб?
— Да, я Кериб, — ответил тот.
Какое-то время они молча разглядывали друг друга. Потом Эпикур спросил:
— Можно, я обниму тебя?
Кериб первым бросился обнимать Эпикура, прижался лицом к его груди, заплакал.
— Ты так переменился, — сказал Эпикур, когда Кериб успокоился и выпил предложенную ему кружку вина. — Ты был болен?
— Был болен, и умер мир, — ответил Кериб.
Эпикур не стал спрашивать, что означают эти слова Кериба. Он ждал, когда Кериб скажет об этом сам, потому что торопить его было бы злым делом: Кериб сказал слишком страшную вещь: «Был болен, и умер мир». О таком горе Эпикур еще не слыхал.
— Я сам привез болезнь на Эвбею, — сказал Кериб. — Я был болен, но остался жив. Жена же и дети… — Он закрыл глаза рукой, потом снова отпил из кружки. — Их нет уже, Эпикур, — проговорил он, подавив в себе рыдание. — Их нет. Я знаю, — махнул он рукой, думая, что Эпикур намеревается что-то сказать, — не говори, я знаю. Умер Метродор, умер Полиэн… Да, Эпикур. Но эта беда не делает меньшей мою. И никакая чужая беда не осилит мою. Чужая беда только прибавляется к моей. И вот она уже такая, словно умер мир. Весь мир, Эпикур…
Они снова помолчали. Эпикур налил вина в свою кружку и тоже выпил.
— Я продал все, что мог, — заговорил Кериб, когда Эпикур поставил пустую кружку на стол. — А что не продал, то раздал родственникам и просто случайным людям. Мне ничего теперь не нужно. Ты это понимаешь?
— Да, понимаю, — ответил Эпикур.
— Ведь я тоже умер, — продолжал Кериб, постукивая своей кружкой по столу, — ведь меня тоже нет! И хотя я, сидящий перед тобой, ношу имя Кериба, я не тот Кериб. Тот Кериб умер на Эвбее следом за своей женой и детьми. Впрочем, нет. — Кериб отодвинул от себя кружку. — Кериб умер. А я лишь тень его. — Кериб встал и заходил по комнате. — Но разве дело во мне, Эпикур? — Кериб остановился, глядя на Эпикура воспаленными глазами. — Разве дело во мне? Ведь тысячи и тысячи эллинов обращали и обращают свой взор к богам. Сколько напрасных молитв, надежд, проклятий! И все это досталось пустому месту? Наши души кричали в пустоту?
— Да, Кериб, в пустоту, — ответил Эпикур.
— Ты давно это знаешь, Эпикур?
— Давно. Я говорил тебе.
— Что же делать, Эпикур? Кто же защитит нас?
— Боги исчезнут, когда в них перестанут нуждаться люди. А нуждаться в богах люди перестанут тогда, когда разумом своим сравняются с богами. Люди сами должны стать богами, Кериб. А мы всего лишь рабы, рабы невежества, рабы страстей, рабы денег и тиранов. Рабы страха, Кериб. Запомни это: рабы страха! Чтобы стать богами, все это надо разрушить. Ты думаешь, что это можно сделать одним криком на агоре? Выйти на агору, крикнуть: «Богов нет!» — и тем самым освободить всех от напрасных надежд? Да ведь были уже такие смельчаки, Кериб. И ты знаешь, чем все кончилось: толпа орала от возмущения, а смельчакам вливали в глотку яд.
— Что же делать, Эпикур? — во второй раз спросил Кериб.
— Поставить против невежества знания, против страстей — разум, против денег — умеренность, против тиранов — непокорность. Бесстрашие против страха. Именно этим я и занимаюсь всю жизнь, Кериб. А ты хотел обвинить меня в том, что я молчу. Сотни книг, которые я написал, беззвучно беседуют с людьми. Беседуют о природе — о природе земли, Солнца, звезд и планет, о природе самой материи беседуют о человеке — о его разуме, о его чувствах, о его жизни, о мечтах, надеждах и целях, об образе жизни, достойном человека и недостойном его, обо всех его делах, больших и малых, о болезнях и здоровье, о страданиях и наслаждениях, о смерти и о том, что бывает после нее о власти — о царях и тиранах, о завоевателях и покоренных, о рабовладельцах и рабах… Теперь ты видишь, Кериб, какой огромный круг вещей человек должен по-новому охватить своим разумом, чтобы сделать хоть один шаг вперед. А ты говоришь, что я молчу…
Кериб подошел к окну и долго глядел на него. Потом сказал, не поворачивая головы:
— И все же я пойду на агору и буду кричать: «Богов нет!»
— Это безумие, — ответил ему Эпикур, — это самоубийство.
— Ведь и смерть чему-то учит других, Эпикур. А жить я не могу! — выкрикнул он и направился к двери.
Остановить его не удалось.
Глава пятнадцатая
— Я поеду к Колоту, — сказал Гермарху в тот день Эпикур. — Ведь Колот тоже рвется с криком на площадь.
— Но ты болен, — возразил Гермарх. — Я соберу совет друзей, и мы запретим тебе ехать в Лампсак.
— Посмотрим, сумеете ли вы доказать свой правоту, — усмехнулся Эпикур.
Совет друзей, который заседал в присутствии Эпикура, решил, что прав Эпикур: закон дружбы — высший закон, и он каждому предоставляет право пострадать ради друга и умереть ради него. Было назначено лишь, что Эпикур отправится в Лампсак не один, а вместе с Гермархом и Никанором, который вернулся, и не тотчас, а весной, в месяце анфестерии. Эпикур с решением совета согласился и начал готовиться к путешествию. Нет, он не собирал и не укладывал в сундук вещи — эту заботу он возложил на Федрию, не вел переговоры с купцами, плавающими в Лампсак, — этим занимался Никанор. Он приводил в порядок свое, только ему одному подвластное хозяйство: он дописывал свою тайную книгу «Об искоренении невежества» и книгу «О Керибе». Он торопился, работал по ночам, лежа у жаровни с углями. Он решил завершить обе книги до отъезда. Почему до отъезда? Потому что в ту ночь, когда заседал совет друзей, ему приснилось, что он умер на корабле… Эпикур не верил снам, как и всяким другим предсказаниям, но подумал тогда, что смерть, настигающая его на корабле, не такая уж невозможная вещь. Он сказал себе: «Мудрец обязан закончить начатое» — и принялся за работу. А когда работа стала идти к концу, он начал вспоминать о друзьях, которых давно не видел и которым не все сказал, что считал нужным сказать. Он написал письмо Геродоту из Колофона, с которым в юности часто спорил о природе: о возникновении всего сущего, о Вселенной, об атомах, о других бесчисленных мирах, о том, как приходят к людям знания, о том, как люди мыслят, слышат, видят, обоняют, осязают, чувствуют вкус пищи, о человеческой душе, о движении небесных тел, о безмятежности философов, о счастье философов, познавших природу. Он написал Геродоту все, что думал об этом теперь.
Он вспомнил о Пифокле из Митилены, с которым некогда вместе занимался изучением причин небесных явлений: восходов и заходов Солнца, Луны и прочих светил, убывания и прироста Луны, затмений, продолжительности дня и ночи, образования облаков, грома и молнии, вихрей, землетрясений, града, снега, росы, льда, радуги, возникновения комет, падающих звезд… И тоже написал письмо Пифоклу, в котором рассказал обо всем, что удалось ему узнать обо всех этих явлениях без него…
Последнее письмо он написал Менекею за два дня до отъезда. Менекей давно не появлялся в саду. Заметив это, Эпикур спросил у Гермарха, а потом и у Феодаты, не знают ли они, почему не приходит Менекей. Гермарх пожал плечами, а Феодата сказала, что Менекей решил целый год не приходить в сад, чтобы проверить, так ли сильно он любит ее, Феодату, как думает, и не забудет ли о нем она, Феодата, через год.
— Да, — покачал головой Эпикур, — это важно проверить. И для тебя, и для него. — Он коснулся ладонью шелковистых волос Феодаты. — Важно, но так трудно. Правда?
— Правда, — ответила Феодата, пряча глаза. — Если бы ты приказал Менекею отменить его решение… Ведь забывают друг друга не потому, что не любят, а потому, что долго не видят друг друга. Так мне сказал Лавр.
— Хорошо, — пообещал Эпикур. — Я напишу ему письмо и посоветую отказаться от глупого решения. Он будет приходить.
Эпикур так и написал Менекею в конце письма, которое отослал ему с Лавром, сыном Полиэна: «Рассуждать о любви — не дело философов, как не дело философов — рассуждать о приготовлении пищи. Но рассуждения — это одно, а дело — совсем другое. Пифагор сам готовил себе пищу, когда отправлялся в длительные путешествия: средство от голода составлял он из макового семени, оболочки морского лука, из цветов асфоделя, листьев мальвы, ячменя и гороха, нарубленных равными долями и разведенных в гиметтском меду. Любовь же, Менекей, — это тоже длительное путешествие. И оно немыслимо без любимой». В остальной же, большей части письма Эпикур преподал Менекею урок хорошей жизни, которой достигают только философы. Он просил Менекея не забывать о философии и заниматься ею всю жизнь.
Едва Лавр ушел с письмом к Менекею, Эпикур почувствовал такую сильную боль в спине, какой еще не бывало,
