а губы дрожали.
— О чем ты, Маммария? — спросил Эпикур, поднимаясь со скамьи ей навстречу. — Что стряслось?
— Ох, дай сесть, — сказала Маммария, валясь на скамью. — Ноги не держат. Конец нам пришел, Эпикур. Конец! В Афинах — чума…
— Чума? Я не ослышался, Маммария? Ты сказала: чума?
— Чума, Эпикур. Чума! Я проходила мимо дома Мелисса и услышала крики. Я постучала молотком в ворота, но никто мне не открыл. А потом я увидела скифов[19 — Скифы — так в Афинах называли государственных рабов.], которые вчетвером приближались ко мне. Они приказали мне отойти от ворот и следовать своей дорогой. «Но там что-то случилось, — сказала я, указывая на дом Мелисса. — Возможно, там нужна моя помощь». — «Там чума, — сказал мне один из скифов. — В эту ночь в Афинах уже погибли сотни людей. Разве ты не чувствуешь, чем пахнет дым, доносящийся оттуда?» — скиф указал рукой в сторону кладбищенских ворот. «Чем же?» — спросила в страхе я. «Смертью, — сказал скиф. — Там уже сжигают мертвых».
— Да, — сказал Эпикур. — Мне кажется теперь, что я тоже чувствую этот запах… Надо предупредить всех, чтобы никто не выходил за ворота. И узнать, кого нет дома. Всех надо вернуть домой и запереть ворота. — Эпикур заторопился к дому, но Маммария остановила его.
— А я, Эпикур? — спросила она. — Ты позволишь мне остаться вместе с, вами?
— Но твои рабы, подумав, что ты умерла где-нибудь на улице, могут разбежаться и разграбить дом.
— Пусть, — махнула рукой Маммария. — Мне бы только быть с вами, Эпикур. Возле вас и умереть не страшно…
— Как хочешь, — сказал Эпикур. — Оставайся. Хотя и жизнь, и смерть теперь в руках случая.
Он хотел бы идти быстрее, но не мог: еще со вчерашнего дня у него возобновилась боль в спине, которая отзывалась на каждый его шаг. Поневоле приходилось ступать осторожно, на носки, и двигаться как бы крадучись. Он знал причину этой боли: асклепиад[20 — Асклепиад — от Асклепия, бога врачевания здесь означает: лекарь, врач.] Перфин, к которому он обратился по настоянию Метродора в прошлом году, сказал, что у него каменная болезнь почек. «Если тебя не одолеет какая-либо другая болезнь, — сказал ему тогда же Перфин, — ты умрешь от этой. Но еще не так скоро, чтобы нужно было уже писать завещание. Но и не так долго ты будешь жить, чтобы уже не думать о завещании. Боли же станешь унимать тем, что будешь ложиться в горячую воду и пить теплый отвар ягод шиповника». Эпикур уже испытывал этот совет Перфина. Горячая ванна и отвар шиповника ему помогали.
Маммария увязалась за ним. Шла следом, стуча по каменистой дорожке палкой.
Остановившись, чтобы передохнуть, Эпикур спросил ее:
— Так ты не пойдешь домой?
— Не пойду.
— Тогда я пошлю кого-нибудь из моих слуг сказать твоим домочадцам, что ты здесь. Жаль, если растащат твое добро. Говорят, у тебя есть что украсть…
Маммария ничего не сказала, пошла впереди Эпикура.
— Или все же пойдешь домой? — спросил ее Эпикур через какое-то время, идя следом за ней.
— Пойду! — сказала Маммария, резко обернувшись. — Конечно, пойду! Потому что ты несносный человек…
— И потому, что тебе жаль стало твоего добра, — усмехнулся Эпикур. — Жаль? А ведь ты все равно умрешь, — сказал он, не дождавшись ответа Маммарии, — если не теперь, то потом, и добро твое все равно растащат, если не воры, то твои родственники.
— Но это будет не при моей жизни, — ответила Маммария. — А после смерти пусть все пропадет. Надо принести жертвы богам, чтобы они отвели от нас чуму.
— Вот и займись этим, — сказал Эпикур. — Но не здесь, а дома. Здесь для богов ничего не припасено. Прощай, Маммария.
— Прощай, Эпикур. — Маммария вздохнула. — А если больше не увидимся? — спросила она. — Ведь никогда не увидимся… Нет, я лучше останусь. А ты пошли слугу сказать, что я здесь. Я и сама сходила бы и вернулась, но у меня не хватит смелости снова оказаться рядом с домом Мелисса. Если скифы вынесли мертвецов, то мне придется пересечь их путь…
— Мы все время пересекаем пути мертвых, пока не найдем свой смертный путь…
Глава третья
В доме, который стоял у ручья, жил Эпикур с братом Аристобулом. Верхнюю часть дома и гинекей[21 — Гинекей — женская часть дома, обычно это комната во втором этаже.] занимала семья Метродора: сам Метродор, его жена Леонтия и двое маленьких детей — мальчик Эпикур и девочка Феодата. Это был старый дом, который Эпикур купил вместе с садом. Тогда он был и единственный. Теперь же в саду стоят еще два дома: один у запруды, за оливковой рощицей, — там живет Идоменей с женой Батидой, сестрой Метродора и другой за оврагом, у западной части ограды, — там живут Гермарх, Колот и Леонтей Лампсакский с женой Фемистой и сыном, которого они, как и Метродор, назвали Эпикуром.
С недавних пор там же поселился приехавший из Лампсака Полиэн. Полиэн ждет возвращения сына, которого он год назад отправил вместе с купцами в Египет. По его расчетам, Лавр — так зовут его сына — должен прибыть в Пирей через три-четыре дня. Заботясь о том, чтобы Полиэну и его сыну было удобно здесь, Эпикур предложил Никанору, занимавшему ранее комнату, соседнюю с той, в которой теперь поселился Полиэн, отдать эту комнату Полиэну, а самому перебраться в старый дом. Благо теперь лето, и спать можно в саду, под орехом, или на плоской крыше, под звездами, как любят спать афиняне.
Первым, кого встретил Эпикур, направляясь к своему дому, был огородник Ликон, раб, которого привезли с собой из Колофона братья. Был тогда Ликон совсем мальчишкой. Теперь ему немногим более тридцати, он светловолос и курчав, как и подобает фракийцам, крепок и подвижен, белозуб и улыбчив. Эпикур знает, что экономка Федрия опекает Ликона, выделяет его из всей челяди и втайне от всех — тайна эта, разумеется, всем известна — подкармливает Ликона из хозяйских кладовых. Федрия старше Ликона на десять лет, и Ликон в благодарность за ее заботы о нем называет ее иногда мамой…
— Обойди все дома, — приказал Ликону Эпикур, — и вели от моего имени всем собраться у источника — на нас надвигается беда…
— Какая? — спросил, белозубо улыбаясь, Ликон.
— Говорят, в Афинах чума. Быстрее созови всех. Но сначала вели запереть ворота и все калитки, привратнику скажи, чтоб никого не впускал в сад и чтобы никто не выходил.
— Ну, чего же ты стоишь и скалишь зубы? — прикрикнула на Ликона Маммария. — Делай, что тебе велено! Ты распустил своих рабов, — сделала выговор Эпикуру Маммария, когда Ликон убежал. — Они тебя плохо слушаются и задают лишние вопросы. А Федрия, как я слышала, распоряжается твоим добром как своим собственным…
— Это сплетни, Маммария, — сказал Эпикур. — Не пересказывай сплетни — износишь язык…
Время приближалось к полудню. Солнце пригревало все крепче. Пахло лавром и кипарисами. А когда ветерок набегал со стороны Ликоновых грядок, недавно политых, Эпикур явственно ощущал запах сельдерея и лука. Он сидел на теплом плоском камне у источника, в тени раскидистой ивы, слушал, как стекает вода по невысокому выступу скалы, над которой бил родник. Скальный выступ был замшелый и черный. Вода сбегала струями с его козырька, разбивалась о мелкие камни, лежащие внизу, бурлила и успокаивалась в бассейне, выложенном изнутри красными кирпичами. Из бассейна по желобу она вытекала в ручей, который терялся в овражных зарослях, где водились ужи и лягушки. В полустадии от источника еще прежним владельцем усадьбы Синдаром была сделана запруда. И там, заполнив часть оврага, образовался ставок, зарастающий в теплое время года ряской. Оттуда Ликон брал воду для полива огорода, а Мис — для полива сада. По берегам ставка справа и слева стояли водяные колеса, с помощью которых Мис и Ликон поднимали воду в поливные желоба. И всякий раз, когда они этим занимаются, Идоменей, живущий в доме у запруды, жалуется Эпикуру на скрип этих колес. Скрип водяных колес, по словам Идоменея, мешает ему размышлять над сочинениями Аристотеля, против которых он задумал написать несколько книг.
Вот и теперь Идоменей, пришедший к источнику первым, начал разговор с Эпикуром с традиционной жалобы.
— Ах, Эпикур, — сказал он, садясь рядом с ним, — эти проклятые колеса и этот топот мулов, которые вращают эти проклятые колеса, не дают мне размышлять… Я и сейчас слышу скрип и топот, Эпикур.
Эпикур усмехнулся, но ничего не сказал.
— Аристотель пишет, — продолжал Идоменей, — что для счастья необходима совместная полнота трех благ: во-первых, душевных во-вторых, телесных, каковыми являются здоровье, сила, красота и прочее из этого ряда в-третьих, внешних, каковыми являются богатство, знатность и слава. И вот я, человек с пороками, человек некрасивый и бедный, никогда, стало быть, не буду, если верить Аристотелю, счастливым. С душевными пороками, конечно, можно совладать, но как стать красивым и знатным? Некрасивых и незнатных в этом мире значительно больше, чем красивых и знатных. И значит, больше несчастных, чем счастливых. Я же, разрази меня гром, счастлив! Да, счастлив, Эпикур! Счастлив уже тем, что противоречу Аристотелю. Если бы, конечно, не эти проклятые колеса и мулы…
— Чума в городе, — сказал Эпикур.
— Я слышал, — ответил Идоменей так, словно речь шла о пустяке, и продолжал: — Аристотель называет красоту даром божьим, и, значит, если от красоты зависит наше счастье, оно полностью зависит от богов. Сократ сказал, что красота — это недолговечное царство. И значит, если следовать логике Аристотеля и верить Сократу, то счастье по меньшей мере недолговечно. Платон сказал, что красота — это природное преимущество. Стало быть, мы счастливы или несчастливы от природы. Феофраст говорил, что красота — это молчаливый обман. Значит, счастье обманчиво. По Феокриту[22 — Феокрит — современный Эпикуру греческий поэт, родом из Сицилии.], который говорил, что красота — это отрава в красивой оправе, получается, что счастье — пагубно! А кое-кто утверждает, что красота есть владычество без охраны. Получается, что счастье могут разорить и похитить, Эпикур. И вот, собрав все вместе, следовало бы сказать: счастье нам даруют боги или природа, но оно недолговечно, обманчиво, пагубно и его легко потерять. Нужно ли человеку такое счастье, Эпикур? И нужна ли ему красота?
— В городе чума, Идоменей, — повторил Эпикур. — И я позвал сюда тебя и других, чтобы обсудить вместе, как нам лучше избежать этой беды.
— Чума — это смерть, а смерть для нас — ничто, — сказал Идоменей. — Это твои слова, Эпикур. И вот я думаю: следует ли нам говорить о том, что по природе своей — ничто.
— Смерть, разумеется, ничто, — согласился Эпикур, потому что эти слова, действительно, принадлежали ему. — Но со смертью уходят люди, близкие нам. Никому не следует бояться смерти, Идоменей, если она пришла, но никто не обязан
