Размышляя над «Преображением» как произведением патриотическим, П.Н.Савицкий, процитировав фрагменты третьей главки поэмы, писал: «Приведенные строфы ни в коем случае не являются политическим рассуждением в стихах <…>. И в то же время это есть несомненное сказание о России. <…>…никогда, быть может, за все существование российской поэзии, от „Слова о полку Игореве“ и до наших дней, — идея Родины, идея России не вплеталась так тесно в кружева и узоры созвучий и образов религиозно-лирических и символических вдохновений, как в этих стихах…» Далее, еще раз приведя начало третьей главки «Преображения», П.Н.Савицкий продолжал: «Это ли не „народная гордость“? „Народная гордость“ — это слово Карамзина. И на самом обращении: „Ей, Россияне!“ лежит печать карамзинского стиля, „Истории Государства Российского“…» (журн. «Русская мысль», София, 1921, кн. I/II, с. 220–221; подпись: Петроник).
Ряд откликов касался образной поэтики «Преображения». Согласно ретроспективному (1925 год) взгляду А.И.Ромма, «сложное, затрудненное сравнение, Госпожа Большая Метафора, временами переходящая в Госпожу Большую Аллегорию (Господи, отелись!) — вот что сблизило Есенина с имажинистами, и сближение это было далеко не случайно» («Чет и нечет: Альманах поэзии и критики», М., 1925, с. 36). И в самом деле, не случайно в 1920 году А.Б.Мариенгоф приветствовал «доимажинистский» образ из четвертой главки есенинской поэмы: «Почему у Есенина… „над рощами <так!>, как корова, хвост задрала заря“ <…>? Одна из целей поэта вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения. Как можно глубже всадить в ладони читательского восприятия занозу образа. Подобные скрещивания чистого с нечистым служат способом заострения тех заноз, которыми в должной мере щетинятся произведения имажинистской поэзии. <…> Поставьте перед <…> „коровьим хвостом“ <…> знак — и + перед <…> „зарей“ <…>, и вы поймете, что не из-за озорства, а согласно внутренней покорности творческому закону поэт слил их в образе» (Мариенгоф А. «Буян-остров. Имажинизм», М., 1920, с. 11–12). С этим рассуждением вступил в полемику А.К.Воронский: «Мариенгофу очень нравится у Есенина „нарочитое соитие в образе чистого и нечистого“ <…>. Правда, нарочитое соитие может „всадить“ образ в читателя, но только своей нарочитостью, а не гармоничностью, не своим внутренним соответствием тому, что хочет воплотить художник, <…> образ зари, задравшей хвост, как корова, безобра?зен и безо?бразен в итоге» (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 288; выделено автором).
В свою очередь, последняя строфа той же четвертой главки «Преображения», наряду с некоторыми лирическими стихами Есенина, была (впервые в отечественном литературоведении) трактована В.Л.Львовым-Рогачевским в терминах классификации образов, предложенной самим поэтом в «Ключах Марии»: «…метафоры застывших образов бледнеют перед его действительно струящимися образами, передающими импрессионистически жизнь природы, дрожание света, песни лучей, от этих его образов веет изумительной красотой» (Львов-Рогачевский В. «Новейшая русская литература». 2-е изд., испр. и доп. М., (обл.: М.—Л.), 1924, с. 323–324).
Об Иванове-Разумнике (псевд. Разумника Васильевича Иванова) см. комментарий в т. 1 наст. изд. (с. 467). О его роли в становлении творческой личности Есенина (вторая половина 1917 г.) писал В.С.Чернявский: «С большим уважением и любовью относился Сергей к Иванову-Разумнику, с которым неизменно встречался по делам практическим и душевным. „Иду к Разумнику, покажу Разумнику, Разумнику понравилось“, — слышалось постоянно. Статьи Р.В.Иванова, принимавшего Есенина целиком <…>, совершенно удовлетворяли и поддерживали Сергея. Такой „отеческой щедрости“ он, наверное, ни позже, ни раньше не находил ни у кого из авторитетных критиков» (Восп. 1, 221–222). Сам Есенин так отозвался о критике в письме к А.В.Ширяевцу от 24 июня 1917 года: «…есть… один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим, — это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твердая, мыслью он прожжен, и вот у него-то я сам, сам Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя. На остальных же просто смотреть не хочется».
Облаки лают… — По справедливому наблюдению Б.В.Неймана (сб. «Художественный фольклор», М., 1929, [вып. ] 4/5, с. 215), эти слова восходят к мифопоэтическому представлению туч в виде собак (Аф. I, 728).
Ревет златозубая высь. — Один из мифологических источников этого образа — Агни, златозубый бог-громовник индийских Вед, к тому же именовавшийся «водорожденным — сыном или внуком воды, т. е. дождевого облака» (Аф. II, 1; выделено автором).
Небесное молоко. — Ср.: «Прародительское племя ариев называло дождь небесным молоком» (Аф. III, 117). См. также: Аф. I, 653).
Даждь мне днесь (церковнославянск.) — дай мне сегодня; парафраза слов из «Молитвы Господней» («Хлеб наш насущный даждь нам днесь» — Мф. VI, 11).
Содом — см. комментарий к поэме «Певущий зов» (с. 298* наст. тома).
Егудиил (Иегудиил) — архангел, в обязанности служения которого входит укрепление веры христиан и ходатайство перед Богом о воздаянии им по вере их.
Лот — житель Содома, за его праведность спасенный Богом перед уничтожением города (см. Быт. XIX, 12–29).
Осенница — дождливая холодная погода.
Малиновкой… / / Слетит в кусты звезда. — См. комментарий к словам «Ласточки-звезды <и т. д.>» из поэмы «Пришествие» (с. 324* наст. тома).
И выползет из колоса, / / Как рой, пшеничный злак, / / Чтобы пчелиным голосом / / Озлатонивить мрак… — Прояснению истоков этих строк помогает следующее место из есенинской «Инонии»:
Чтобы поле его <народа> словесное
Выращало ульями злак,
Чтобы зерна под крышей небесною
Озлащали, как пчелы, мрак,
— а также соответствующий пункт перечня образов в «Ключах Марии» (1918), где значится:
«Звезды — <…>, зёрна, <…>, ласточки».
Здесь, по слову самого Есенина, идет «струение» или даже «переструение» различных мифопоэтических образов. Ср.: «Припомним, что в звездах арийские племена видели, с одной стороны, души блаженных предков, а с другой — рои небесных пчел» (Аф. III, 217–218); «Чудесное свойство вдохновлять поэтов, наравне с медом, приписано было и пчелам. Древние называли пчел — птичками муз» (Аф. I, 403); «…Боги весенних гроз… засевают землю разными злаками», а «поэтическое представление дождя» — «хлебные семена» (Аф. I, 572–573), то есть зёрна; наконец, «исходя из тех же уст, откуда звучит и речь человеческая, слюна была сближена с словом, получила вещее значение, и тем легче могла отождествиться с шумящим дождем» (Аф. I, 397–398; выделено автором).
Рушит скалы златоклыкий / / Омеж <т. е. сошник, лемех>.— См. пояснение к словам «златозубая высь» (с. 331*). Ср. также: «В гимнах Ригведы облака и тучи постоянно изображаются горами и камнями. Своею громовою палицею Индра <бог-громовник> буравит облачные скалы…» (Аф. II, 350; это — первая страница главы XVIII, имеющей название: «Облачные скалы и Перунов цвет»).
По тучам бежит / / Кобылица. / / Шлея на кобыле — / / Синь. / / Бубенцы на шлее — / / Звезды. — А.М.Авраамов считает, что здесь говорится о луне (в его кн. «Воплощение: Есенин — Мариенгоф», М., 1921, с. 25). Возможно и другое толкование, поскольку «кобылицею» в Ведах называется заря (Аф. I, 594). Ниже у Есенина читаем: «Над тучами… / / Хвост задрала заря», поэтому последнее толкование выглядит предпочтительнее.
С небес… / / Дождит молоко. — Ср.: «Одно из древнейших и наиболее распространенных верований представляет дождевые облака — быками и дойными коровами Индры, а дождь — молоком…» (Аф. I, 653; выделено автором). См. также пояснение к словам «небесное молоко» (с. 332*).
Мудростью пухнет слово. — Вот что сказано в «Поэтических воззрениях…» о мудром (вещем) слове и его происхождении: «В дуновении ветров признавали язычники дыхание небесного владыки, в <…> шуме падающего дождя слышали его дивную песню, а в громах — его торжественные глаголы; выступая в весенних грозах, он <…> будил ее <природу> от зимней смерти своей могучею песнею, вновь творил ее своим вещим словом. Слово божье = гром есть слово творческое» (Аф. I, 392–393; выделено автором).
Над тучами, как корова, / / Хвост задрала заря. — Выше (с. 328–329*) приведена полемика А.К.Воронского с А.Б.Мариенгофом относительно трактовки этого есенинского образа. Обращает на себя внимание также сходство употребленной здесь поэтом лексики со следующим местом из «Поэтических воззрений…»: «Вместо того, чтобы сказать: „заря занимается“, „рассветает“, — древние поэты Вед говорили: <…> «Заря выгоняет на пастбище светлых коров» (Аф. I, 658).
Зиждитель… / / Ризою над землею / / Свесивший небеса. — См. пояснение к словам «облачные ризы» в комментарии к поэме «Пришествие» (с. 322 наст. тома*).
Солнце, как кошка, / / С небесной вербы / / <…> / / Трогает мои волоса. — Б.В.Нейман сближает эти слова с загадкой «Белая кошка — Лезет в окошко» (сб. «Художественный фольклор», М., 1929, [вып. ] 4/5, с. 207). Однако, по А.Н.Афанасьеву, эта загадка означает «дневной рассвет» (Аф. I, 647; выделено автором), а не солнце. О последнем в «Поэтических воззрениях…» приведена украинская загадка с более близкой Есенину образностью: «Сидыт пивень на верби, спустыв косы (=лучи) до земли» (Аф. I, 519).
Он <светлый гость>, в ладью златую свесясь, / / Уплывет в свои сады. — Ср.: «У греков был миф о золотой солнцевой чаше, в которой Гелиос переплывает воздушный океан, что совпадает с изображением солнечного бога плавающим в ладье, какое встречается на египетских памятниках» (Аф. II, 288; выделено автором).
И <…> / / Как яйцо, нам сбросит слово / / С проклевавшимся птенцом. — Этот образ возникал и в письмах, и в разговорах поэта того времени: «…Слово, которое не золотится, а проклевывается из сердца самого себя птенцом…» (из письма Иванову-Разумнику, конец декабря 1917 г.); «слова до?роги — только „проткнутые яйца“» (из конспективной записи разговора с Есениным 3 января 1918 г., сделанной А.Блоком: Восп., 1, 175). Ср. также в «Инонии»: «Я сегодня снесся, как курица, / / Золотым
