Типологическое сходство допускает различные сближения (совпадения). Среди источников, на которые сознательно ориентировался поэт, — произведения популярных в то время в России авторов: француза Альфреда де Мюссе, отмеченного вниманием Пушкина (см. его статью «Альфред де Мюссе» — Пушкин, VII, 209–211), и американца Эдгара По, с которыми Есенин сравнивал себя в письме к М. Л. Брагинскому в конце января 1923 г. в Нью-Йорке (см. выше, с. 690; впервые перекличка с произведением Э. По «Ворон» (1845) была отмечена А. Крученых в его кн. «Чорная тайна Есенина», с. 20). Особенно явной, содержащей полемический смысл и намеренно подчеркнутой по реалиям (человек, одетый в черное — собственное отражение, с которым постоянно встречается герой-поэт; время действия — декабрь; книга, в которую смотрит герой и призрак; воспоминание о женщине, которую любил поэт; ночная птица и метель за окном, а главное — сравнение воспоминаний о прошлом со службой водолаза) является перекличка «Черного человека» — прескверного гостя — с черным гостем из «Декабрьской ночи» А. де Мюссе (цикл «Ночи» — «Les Nuits», 1835–1837). (Подробнее см. Шубникова-Гусева Н. И. Французские источники «Черного человека» С. А. Есенина — журн. «Revue des Etudes Slaves», Paris, 1995, t. LXVII/1, р. 127–140, и ее же «Его называли Франсуа Вийоном… Сергей Есенин и французские писатели» — журн. «Российская провинция», М., 1995, № 4, с. 30–39). Ср. слова, сказанные Есениным А. И. Тарасову-Родионову 23 декабря 1925 г.: «Оно ‹сердце› у меня очень болит и очень кричит. Только не по Альфреду Мюссе» (Материалы, 244. Судя по лексике, Есенин пользовался переводом А. Мысовской в изд.: Мюссе А. Избранные соч./пер. В. Е. Чешихина и др. СПб. 1901, Русская классная библиотека под ред. А. И. Чудинова, вып. XX). Современники неоднократно сравнивали Есенина с Мюссе, см. перефразировку известного афоризма А. Мюссе («Мой стакан мал, но я пью из своего стакана») применительно к Есенину в рец. В. Летнева на «Пугачева» (журн. «Казанский библиофил», 1922, № 3, с. 90); неопубликованные тезисы выступления Ю. Н. Тынянова (1927 г. — цит. в его сб. «Поэтика. История литературы. Кино». М., 1977, с. 501); Г. А. Адамович называл Есенина «советский Musset» (McVay Gordon. Георгий Адамович о Сергее Есенине. Новые материалы — журн. «Revue des Etudes Slaves». Paris, 1995, t. LXVII/1, р. 158–159).
Жизненный материал, отразившийся в поэме, также многообразен. Ряд исследователей ставит вопрос о прототипах «черного человека» в окружении Есенина тех лет, называя В. Г. Шершеневича и даже Н. А. Клюева, и толкуют поэму как «продуманный ответ тем, кто порочил нравственный облик Есенина и искажал его поэзию (как Крученых)». «В „Черном человеке“, — писал В. Г. Базанов, — не бред больного воображения, не галлюцинация, а защитительная речь, продуманный ответ тем, кто пытался скомпрометировать, нравственно уничтожить поэта. ‹…› Поэма „Черный человек“ написана под впечатлением пережитого, в минуты сильного эмоционального экстаза. Поэма слишком автобиографична, чтобы превращать ее в отвлеченное нравоучение, в обличение людских пороков, в ней слышится бунт против тех, кто преследует поэта» (Базанов В. Поэзия Сергея Есенина. — Есенин С. Стихотворения и поэмы, М., 1975, с. 18; см. также Марченко А. Поэтический мир Есенина, с. 201).
В тексте имеется также косвенное сравнение «черного человека» с монахом («И, гнусавя надо мной, // Как над усопшим монах…» Ср. также в 4 главе «Пугачева»: «Это осень, как старый оборванный монах, // Пророчит кому-то о погибели веще»), одеяние которого обыкновенно черное (ср. «Черный монах» А. П. Чехова (1894) — источник впервые отмечен А. Крученых в его кн. «Чорная тайна Есенина», с. 20). М. Никё соотносит монаха — «черного человека» с Монахом — деревенским прозвищем молодого Есенина (РЛ, 1990, № 2, с. 196).
Так же зеркально — на сочетании противоположных значений и обращении к разнородным источникам — построены и другие образы поэмы.
С. 188. Друг мой, друг мой… — Имеется, хотя и не дословная, перекличка ст. 1 и 80 с первой строкой предсмертного стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…» (см. т. 4 наст. изд., с. 244).
Голова моя машет ~ Маячить больше невмочь. — Ср. с образом поэта — Людогуся В. В. Маяковского — определением сущности поэзии в поэме «Пятый Интернационал» (1922, газ. «Известия ВЦИК». М., 1922, 10 и 23 сент., № 203 и 214) и очерке «Париж (Записки Людогуся)» — 1922, газ. «Известия ВЦИК». М., 1922, 24 дек., № 292. В поэме «Пятый Интернационал»:
Я знаю точно — что такое поэзия ‹…›
Внимание!
Начинаю.
Аксиома:
Все люди имеют шею.
Задача:
Как поэту пользоваться ею?
Решение:
Сущность поэзии в том,
чтоб шею сильнее завинтить винтом.»
(Маяковский, 4, 108–109, см. также 4, 205).
По мнению М. Петровского, одним из источников образа, созданного В. В. Маяковским, послужила известная сказка английского писателя Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес» (1865) (глава V «Синяя Гусеница дает совет», см. об этом сб. «В мире Маяковского», кн. 2, М., 1984, с. 362–378), где героиня превращается в человека, состоящего из головы и шеи (см. рисунок автора, где Алиса изображена стоящим на земле деревом — см. факсимиле. 1864 г. в кн.: Кэрролл Л. Алиса в Стране чудес. Алиса в Зазеркалье. М., 1991, с. 302.).
В первой четверти XX в. вышло несколько переводов «Алисы» на русский язык — М. Д. Гранстрем, Allegro (псевдоним П. С. Соловьевой) и А. Н. Рождественской и др. Два последних до выхода отдельными изданиями публиковались в детских журналах «Тропинка» и «Задушевное слово». Несомненно, Есенин также был знаком с этим произведением.
В противоположность герою Маяковского, который сравнивает свою развинчивающуюся шею со «стоверстной подзорной трубой» (4, 134), Есенин строит метафору в соответствии с народными представлениями о душах как существах летающих, крылатых (Аф. I, 541), и образом человека-дерева (см.: А. М. Марченко в ее кн. «Поэтический мир Есенина», с. 167, а также С. П. Кошечкин в сб. «В мире Есенина», с. 384).
В исследовательской литературе предлагались различные расшифровки есенинской метафоры. Например, А. А. Волков видел ее разгадку «в фигуральном уподоблении дереву с тонким и слабым стволом» (в его кн. «Художественные искания Есенина», с. 417); В. И. Баранов — в образной аналогии («голова — птица, шея — ее нога») (в его кн. «Время — мысль — образ», с. 206).
Черный человек // Водит пальцем по мерзкой книге… — В зеркальном повороте — Книга Жизни из Откровения святого Иоанна Богослова. Ср.: «И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» (Откр. 20, 12–20, 13). Герой есенинской поэмы стоит не перед Богом, а перед «черным человеком». Здесь миф о книге передан в апокрифическом варианте: за судьбой человека следит не только Бог, но и Дьявол (Мекш Э. Б. в сб. «Вечные темы и образы в советской литературе», с. 58).
По народным поверьям, «ангел записывает все добрые дела человека, а дьявол учитывает злые, а когда тот человек умрет — ангел будет спорить с дьяволом о грешной душе его. Кто из двух победит — известно Единому Богу» (Максимов С. В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила, с. 265)
Метафора «мерзкая книга» совмещает противоположные значения. Одно, связанное с «болезнью» героя, истолковал Н. Н. Асеев, слышавший поэму в исполнении автора в ноябре 1925 г.: «А ведь эта книга — книга жизни самого поэта.
Ведь это та самая „Голубиная книга“, в страницах которой так жадно копошились руки его почитателей. ‹…› Этих „самых отвратительных“ громил и шарлатанов, громил всякого нового душевного движения и шарлатанов поэтической алхимии ненавидел Есенин всем гневом своего поэтического темперамента» (Асеев Н. Дневник поэта, с. 177). Другое толкование, связанное с «болезнью мира», дал В. М. Левин, который был знаком с Есениным с 1917 г., встречался с ним в Нью-Йорке в начале 1923 г., когда тот писал поэму и мог беседовать о ней с Есениным: «„Черный человек“ перевернул пальцем страницу в „мерзкой книге“. И „светлая весть“ оказалась частицей жизни вовсе не „какого-то прохвоста и забулдыги“, а нашей собственной. ‹…› Снова в наши дни на наших глазах поэт „взял на себя наши немощи и понес наши болезни“. Это — покаяние перед всем миром, это ноша истязующая, возложенная им на свои плечи добровольно» (РЗЕ, 1, 311).
С. 189. …Проживал в стране // Самых отвратительных // Громил и шарлатанов. — Перекличка с поэмой «Страна Негодяев» (1922–1923, см. наст. т.).
И метели заводят // Веселые прялки. — Оба полюса первобытного дуализма славян — жизнь и смерть — выражены посредством прядения нити: «Метели, крутящиеся вихри связывают с дьявольской пляскою» и с представлениями о злых демонах ночи и смерти (Аф. I, 329–330, III, 355). По народным поверьям, ночью небесные пряхи и ткачихи «прядут нить человеческой жизни и посылают смерть» (Аф. I, 243).
С. 190. …Изломанные // И лживые жесты. — Здесь имеются в виду не только «жесты слов» (см. статью «Отчее слово», где Есенин неявно полемизировал с концепцией А. Белого о «жестах звуков», развернуто изложенной в его статьях 1917 г. «Жезл Аарона» и «Глоссолалия» — т. 5 наст. изд., с. 421, 428, 476, 495), но и расширительное понимание жеста как поступка, необходимости добровольно принимать на себя ту или иную личину, элемента актерской игры в жизни поэта. Ср.: «Казаться улыбчивым и простым — // Самое высшее в мире искусство». Первая четверть XX в. в искусстве отмечена особым вниманием к языку жестов. В эпоху немого кино язык жестов был единственным способом сказать что-либо с киноэкрана. «Царицей жеста» называли А. Дункан (Луначарский А. В. «Наша гостья» — газ. «Известия ВЦИК», М., 1921, 24 авг., № 186).
С. 190–191. В грозы, в бури… ~ То ли ветер свистит… — Существует поверье, что метель и свист ветра происходят от злых духов. В то же время сильный ветер (ураган, буря) является вестником божественного откровения. Бог отвечает Иову из бури; в грозе и буре получает Откровение Иоанн Богослов (Откр. II, 11–20).
С.
