Сахарову А. М., июль 1920
А. М. САХАРОВУ*
Июль 1920 г. Ростов-на-Дону
Милый, милый Сакша*! Сидим на яйцах в Ростове и все никак ничего не можем вывести.* Вдалеке Сочи, Екатеринодар, Туапсе, а здесь почти то же, что и у нас….В краю родном Пахнет сеном и гавном.* Очень и очень маленькая разница, особливо ежели насчет выпить, одно утешенье, что на Кавказе, говорят, куда лучше! Все время жалеем, что ты не с нами, но успокаиваем себя тем, что осенью облобызаемся и напихаем твой рот мукой и сладостями. Это обязательство у нас даже вывешено в вагоне:
«Помним Сакшу!» Милый Сакша, просим тебя до самого пупа, сделай, голубчик, все, что возможно, с книгами.* С деньгами попроси устроить Шершеневича, он парень ходовой в этом отношении.*
Да, еще есть к тебе особливая просьба. Ежели на горизонте появится моя жена Зинаида Николаевна, то устрой ей как-нибудь через себя или Кожебаткина тыс<яч> 30 или 40.* Она, вероятно, очень нуждается, а я не знаю ее адреса. С Кавказа она, кажется, уже уехала, и встретить я ее уже не смогу. Ну, живи, милый, лопай, толстей мордой и жопой. Мы полны тобой с утра до вечера. Будь же и ты к нам таким, каким был при нашем присутствии. Если можно, черкни что-нибудь о себе, о магазине и о прочем нам близком.*
Адрес: Сочи, высший совет народн<ого> хозяйства. Трамот.* Окружн<ому> уполн<омоченному> Колобову для Есенина.
Лившиц Е. И., 11 августа 1920
Е. И. ЛИВШИЦ*
11 августа 1920 г. Минеральные Воды
Милая, милая Женя! Ради Бога не подумайте, что мне что-нибудь от Вас нужно, я сам не знаю, почему это я стал вдруг Вам учащенно напоминать о себе, конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдет и это.
Сегодня утром мы из Кисловодска выехали в Баку, и, глядя из окна вагона на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то тесно и неловко. Я здесь второй раз в этих местах* и абсолютно не понимаю, чем поразили они тех, которые создали в нас образы Терека, Казбека, Дарьяла* и вс<его> проч<его>. Признаться, в Рязанской губ. я Кавказом был больше богат, чем здесь. Сейчас у меня зародилась мысль о вредности путешествий для меня. Я не знаю, что было бы со мной, если б случайно мне пришлось объездить весь земной шар? Конечно, если не пистолет юнкера Шмидта,* то, во всяком случае, что-нибудь разрушающее чувство земного диапазона. Уж до того на этой планете тесно и скучно. Конечно, есть прыжки для живого, вроде перехода от коня к поезду, но все это только ускорение или выпукление. По намекам это известно все гораздо раньше и богаче. Трогает меня в этом только грусть за уходящее милое родное звериное и незыблемая сила мертвого механического.
Вот Вам наглядный случай из этого. Ехали мы от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что же? Видим, за паровозом что есть силы скачет маленький жеребенок. Так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил коня живого.* И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни* и ликом Махно.* Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребенка, тягательством живой силы с железной.
Простите, милая, еще раз за то, что беспокою Вас. Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый,* как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний.* Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают.
Вы плавающая и идущая,* Женя! Поэтому-то меня и тянет с словами к Вам.
Растите такой, какой я Вас видел и слышал, слушайтесь Фриду, и благо Вам будет, ибо в Фриде доброе живет сознательно, поэтому она такая милая и такая хорошая будет даже в чем-нибудь дурном.
Люб<ящий> Вас С. Есенин.
Иванову-Разумнику, 4 декабря 1920
ИВАНОВУ-РАЗУМНИКУ*
4 декабря 1920 г. Москва
Декабря 4. 1920.
Простите, ради Бога, за то, что не смог Вам ответить на Ваше письмо и открытку.* Так все неожиданно и глупо вышло.
Я уже собирался к 25 окт. выехать,* и вдруг пришлось вместо Петербурга очутиться в тюрьме ВЧК.*
Это меня как-то огорошило, оскорбило, и мне долго пришлось выветриваться.
Мне очень и очень хотелось бы Вас увидеть, услышать и самому сказать о себе. Уж очень многое накопилось за эти 2 ? г., в которые мы с Вами не виделись. Я очень много раз порывался писать Вам, но наше безалаберное российское житие, похожее на постоялый двор, каждый раз выбивало перо из рук. Я удивляюсь, как еще я мог написать столько стихов и поэм за это время.
Конечно, переструение внутреннее было велико. Я благодарен всему, что вытянуло мое нутро, положило в формы и дало ему язык. Но я потерял зато все то, что радовало меня раньше от моего здоровья. Я стал гнилее. Вероятно, кой-что по этому поводу Вы уже слышали.*
Ну, а что с Клюевым?
Он с год тому назад прислал мне весьма хитрое письмо, думая, что мне, как и было, 18 лет, я на него ему не ответил,* и с тех пор о нем ничего не слышу. Стихи его за это время* на меня впечатление производили довольно неприятное. Уж очень он, Разумник Васильевич, слаб в форме и как-то расти не хочет. А то, что ему кажется формой, ни больше ни меньше как манера, и порой довольно утомительная.
Но все же я хотел бы увидеть его. Мне глубоко интересно, какой ощупью вот теперь он пойдет?
Всего Вам, Разумник Васильевич, всего хорошего. Я очень и очень часто вспоминаю Вас. Жаль только, что не видимся, но авось как-нибудь вырвусь.
Привет Варваре Николаевне, Вашим детям* и Ремизовым.
Жму Вашу руку.
С. Есенин.
Если урвете минутку, то черкните,* а я Вам постараюсь выслать «Сорокоуст» и «Исповедь хулигана».*
На конверте: Детское село
Колпинская 20
Разумнику Васильевичу
Иванову С. А. Есенин
Ивневу Р., 1920-1925
Р. ИВНЕВУ*
Конец 1920 г. — 1925 г. Москва
Милый Рюрик. Сидит у меня тут один хер- увимчик совершенно в твоем вкусе.* Приезжай побалакать.
Твой С. Есенин.
Балухатому С. Д., 22 января 1921
С. Д. БАЛУХАТОМУ*
22 января 1921 г. Москва
Уважаемый Сергей Дмитриевич! В ответ на Ваше письмо* спешу сообщить Вам, что мы готовы издать все Ваши работы,* касающиеся образной поэтики.
Условия оплаты и срок издания мы сообщим Вам, как только Вы пришлете матерьал, но приблизительно оплата в нашем Изд<ательст>ве равняется в три раза увеличенной советск<ой> ставке. Причем половина выплачивается, как только книга сдается в набор, а остальное после выхода.
С приветом к Вам Сергей Есенин.
Б<ольшая> Никитская, 15, Магаз<ин> худ<ожников> слова.*
Головачеву С. Д., март 1921
С. Д. ГОЛОВАЧЕВУ*
Март 1921 г. Москва
Милый Сережа! Я совсем расхворался и потому в магазине* быть не могу.
Мне очень и очень нужны деньги, будьте добры подательнице сей записки* дать 150 000 р. (сто пятьдесят тыс. р.).
Привет Дав<иду> Сам<ойловичу>.
Ваш С. Есенин.
1921, март.
Сахарову А. М., апрель 1921
А. М. САХАРОВУ*
Апрель 1921 г. Москва
Милый Сакша! Привет тебе и целование. Друг мой любезный, сделай все, что возможно, с моей книгой, только по другому плану. Издай только стихи, а поэмы выкинь. Потому что они выходят на днях здесь. Озаглавь «Ржан<ые> кони», книга первая.* Я еду в Ташкент, в мае вернусь,* что тебе нужно, накажи. Я привезу. Любящий тебя С. Есенин.
На обороте: Александру Михайловичу
Сахарову
Астория
Мариенгофу А. Б., апрель-май 1921
А. Б. МАРИЕНГОФУ*
Конец апреля — начало мая 1921 г. Самара
Милый Толя! Привет тебе и целование. Сейчас сижу в вагоне и ровно третий день смотрю из окна на проклятую Самару и не пойму никак, действительно ли я ощущаю все это или читаю «Мертвые души» с «Ревизором». Гришка пьян и уверяет своего знакомого, что он написал «Юрия Милославского», что все политические тузы — его приятели, что у него всё курьеры, курьеры и курьеры.* Лёва* сидит хмурый и спрашивает меня чуть ли не по пяти раз в день о том, съел ли бы я сейчас тарелку борща малороссийского? Мне вспоминается сейчас твоя кислая морда, когда ты говорил о селедках. Если хочешь представить меня, то съешь кусочек и посмотри на себя в зеркало.
Еду я, конечно, ничего, не без настроения все-таки, даже рад, что плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь. Последнее происшествие* меня таки сильно ошеломило. Больше, конечно, так пить я уже не буду, а сегодня, например, даже совсем отказался, чтоб посмотреть на пьяного Гришку. Боже мой, какая это гадость, а я, вероятно, еще хуже бывал.
Климат здесь почему-то в этот год холоднее, чем у нас. Кой-где даже есть еще снег! — Так что голым я пока не хожу и сплю, покрываясь шубой. Провизии здесь, конечно, до того много, что я невольно спрашиваю в свою очередь Лёву:
— А ты, Лёва, ел бы сейчас колбасу?
Вот так сутки, другие, третьи, четвертые, пятые, шестые едем, едем, а оглянешься в окно, как заколдованное место — проклятая Самара.
Вагон, конечно, хороший, но все-таки жаль, что это не ровное и стоячее место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске. За поездом у нас опять бежала лошадь (не жеребенок), но я теперь говорю: «Природа, ты подражаешь Есенину».*
Итак, мой друг, часто вспоминаем тебя, нашу милую Эмилию* и опять, ОПмТЬ,* возвращаемся к тому же:
— Как ты думаешь, Сережа, а что теперь кушает наш Ваня?*
В общем, поездка очень славная! Я и всегда говорил себе, что проехаться не мешает, особенно в такое время, когда масло в Москве 16–17, а здесь 25–30.
Это, во-первых, экономно, а во-вторых, но во-вторых, Ваня (слышу, Лёва за стеной посылает Гришку к священной матери), это на второе у нас полагается.
Итак, ты видишь, все это довольно весело и занимательно, так что мне без труда приходится ставить точку, чтоб поскорей отделаться от письма. О, я недаром
