Твой Сергун.
Привет Конёнкову, Сереже и Дав<иду> Самойл<овичу>.
P. S. Прошло еще 4 дня с тех пор, как я написал тебе письмо, а мы еще в Самаре.
Сегодня с тоски, то есть с радости, вышел на платформу, подхожу к стенной газете и зрю, как самарское лито кроет имажинистов.* Я даже не думал, что мы здесь в такой моде. От неожиданности у меня в руках даже палка выросла, но за это, мой друг, тебя надо бить по морде.
Был Балухатый,* рассказал очень много интересного. Он собирается в Петербург. Я просил его зайти к тебе. Приюти его, возьми рукописи и дай денег.*
С. Е.
Иванову-Разумнику, май 1921
ИВАНОВУ-РАЗУМНИКУ*
Май 1921 г. Ташкент
Дорогой Разумник Васильевич! Я послал Вам письмо, книги, еще письмо,* ждал от Вас хоть какого-нибудь ответа и не получил его, и мне кажется, что Вы, по-видимому, обиделись на что-то. Уж не за Клюева ли и мое мнение о нем? Не за Блока ли?*
Я очень много думал, Разумник Васильевич, за эти годы, очень много работал над собой, и то, что я говорю, у меня достаточно выстрадано.* Я даже Вам в том письме не все сказал, по-моему, Клюев совсем стал плохой поэт, так же как и Блок. Я не хочу этим Вам сказать, что они очень малы по своему внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, как некогда пришибленный им,* не сумел отойти от его голландского романтизма.* Но все-таки они, конечно, значат много. Пусть Блок по недоразумению русский,* а Клюев поет Россию по книжным летописям и ложной ее зарисовки* всех приходимцев,* в этом они, конечно, кое-что сделали. Сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их главным образом как мастеров в нашем языке.
Блок — поэт бесформенный, Клюев тоже.* У них нет почти никакой фигуральности нашего языка. У Клюева они очень мелкие («черница-темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи»,* «Зой ку-ку загозье, гомон с гремью шыргунцами вешает на сучья»,* «туча — ель, а солнце — белка с раззолоченным хвостом»* и т. д.). А Блок исключительно чувствует только простое слово по Гоголю, что «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем».*
Дорогой Разумник Васильевич, 500, 600 корней — хозяйство очень бедное, а ответвления словесных образов — дело довольно скучное. Чтобы быть стихотворным мастером,* их нужно знать дьявольски. Ни Блок, ни Клюев этого не знают, так же как и вся братия многочисленных поэтов.*
Я очень много болел за эти годы, очень много изучал язык* и к ужасу своему увидел, что ни Пушкин, ни все мы, в том числе и я, не умели писать стихов.
Ведь стихи есть определенный вид словесной формы, где при лирическом, эпическом или изобретательном выявлении себя художник делает некоторое звуковое притяжение одного слова к другому, т<о> е<сть> слова входят в одну и ту же произносительную орбиту или более или менее близкую.
Но такие рифмы, какими переполнено все наше творчество: Достать — стать Пути — идти Голубица — скрыться Чайница — молчальница и т. д. и т. д. — ведь это же дикари только могут делать такие штуки. Положим, язык наш звучащих имеет всего 29 букв, а если разделить их на однородные типы, то и того меньше будет, но все же это не годится. Нужно, если не буквенно, то хоть по смысловому понятию, уметь отделять слова от одинаковости их значения.
Поэтическое ухо должно быть тем магнитом, котор<ый> соединяет в звуковой одноудар по звучанию слова разных образных смыслов. Только тогда это и имеет значение. Но ведь «пошла — нашла», «ножка — дорожка», «снится — синится» — это не рифмы.
Это грубейшая неграмотность, по которой сами же поэты не рифмуют «улетела — отлетела». Глагол с глаголом нельзя рифмовать уже по одному тому, что все глагольные окончания есть вид одинаковости словесного действия.* Но ведь и все почти существительные в языке есть глаголы. Что такое синица и откуда это слово взялось, как не от глагола синеется, голубица — голубеется и т. д.
Я не хочу этим развивать или доказывать перед Вами мою теорию поэтических напечатлений. Нет! Я единственно Вам хочу указать на то, что я на поэта, помимо его внутренних импульсов, имею особый взгляд, по которому отказался от всяких четких рифм и рифмую теперь слова только обрывочно, коряво, легкокасательно, но разносмысленно. Вроде: почва — ворочается,* куда — дал* и т. д. Так написан был отчасти «Октоих» и полностью «Кобыльи корабли».
Вот с этой, единственно только с этой точки зрения я писал Вам о Блоке и Клюеве во втором своем письме. Я, Разумник Васильевич, не особенный любитель в поэзии типов, которые нужны только беллетристам. Поэту нужно всегда раздвигать зрение над словом. Ведь если мы пишем на русском языке, то мы должны знать, что до наших образов двойного зрения*: «Головы моей желтый лист» «Солнце мерзнет, как лужа»* — были образы двойного чувствования.* «Мария зажги снега» и «заиграй овражки», «Авдотья подмочи порог» —* это образы календарного стиля, которые создал наш Великоросс из той двойной жизни, когда он переживал свои дни двояко, церковно и бытом.
Мария — это церковный день святой Марии, а «зажги снега» и «заиграй овражки» — бытовой день, день таянья снега, когда журчат ручьи в овраге. Но это понимают только немногие в России. Это близко только Андрею Белому.* Посмотрите, что пишет об этом Евг. Замятин в своей воробьиной скороговорке «Я боюсь»* № 1 «Дома искусств».
Вероятно, по внушению Алексея Михайловича он вместе с носом Чуковского, который ходит, заложив* ноздри в карман,* хвалит там Маяковского, лишенного всяческого чутья слова. У него ведь почти ни одной нет рифмы с русским лицом,* это помесь негра с малоросской (гипербола — теперь была,* лилась струя — Австрия*).
Передайте Евгению Ивановичу, что он не поэта, а «Барыбу увидеть изволили-с».*
Думаю, что во всем виноват тут Ремизов.
О, он хитрая бестия, этот Ремизов! Недаром у него, как у алжирского бея, под носом Вячеслав Шишка*!
Простите еще раз, Разумник Васильевич, если как-нибудь приношу Вам огорчение. Не люблю я скифов, не умеющих владеть луком и загадками их языка. Когда они посылали своим врагам птиц, мышей, лягушек и стрелы, Дарию нужен был целый синедрион толкователей.* Искусство должно быть в некоторой степени тоже таким. Я его хорошо изучил, обломал и потому так спокойно и радостно называю себя и моих товарищей «имажинистами». Помните, я Вам кой-что об этом говорил еще на Галерной, 40*? И даже в поэме «Сельский часослов» назвал это мое брожение «Израмистил».* Тогда мне казалось, что это мистическое изографство. Теперь я просто говорю, что это эпоха двойного зрения, оправданная двойным слухом моих отцов, создавших «Слово о полку Игореве» и такие строчки, как*: На оболони телегы скрыпать, Рцы лебеди распужени.*
Дело не в имажинизме, которое притянула к нам З. Венгерова в сборнике «Стрелец» 1915 г., а мы взяли да немного его изменили.* Дело в моем осознании, преображении мира посредством этих образов. Вспомните: Как яйцо, нам сбросит слово С проклевавшимся птенцом…*
Тогда это была тоска «Господи, отелись»,* желание той зари, которая задирает хвост коровой,* а теперь…*
Бениславской Г. А., 5 октября 1921
Г. А. БЕНИСЛАВСКОЙ*
5 октября 1921 г. Москва
Милая Галя!
Я очень и очень бы хотел, чтоб Вы пришли сегодня* ко мне на Богословский к 11 часам.
Буду ждать Вас!
За д… Спасибо.*
Без*
С. Есенин.
1921. 5 окт.
На обороте или на конверте: Шереметьевский
д. 3, кв. X
Галине Артуровне
Бениславской
Мариенгофу А. Б. и др., 19 ноября 1921
А. Б. МАРИЕНГОФУ и Г. Р. КОЛОБОВУ*
19 ноября 1921 г. Москва
Ура! Варшава наша!*
Сегодня 19 ноября, пришло письмо от Лившица, три тысчи герм<анских> марок, 10 ф. сахару, 4 коробки* консервов и оттиск наших переведенных стихов на еврейский язык* с «Испов<едью> хулиг<ана>» и «Разочарованием».* Америка делает нам предложение через Ригу, Вена выпускает к пасхе сборник на немецком,* а Берлин в лице Верфеля бьет челом нашей гениальности.*
Ну что, сволочи?! Сукины дети?! Что, прохвосты?!
Я теперь после всего этого завожу себе пару кобелей и здороваться буду со всеми только хвостами или лапами моих приближенных.
Что там Персия? Какая Персия?* Это придумывают только молодожены такое сантиментальное путешествие. Это Вам не кондукторы из Батума, аВагоновожатые Мира!!!*
Ах, Клопиков,* Клопиков, как же это ты так обмазался своей кондукторшей? Что это? Как это? Неужели шведская кровь* настолько горячая, что ты даже без толкача напролет просиживаешь и пролеживаешь с ней ночи? Где ж девалась твоя былая ретивость? Поймали конягу! Обидно даже. Добро бы вервием каким, а то так, недоуздком паршивым. Ну да ладно! Все это простится тебе, если я скоро получу от тебя не менее ведра вина. Живу, Ваня, отвратно*. Дым все глаза сожрал, Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного.* А книгу всё печатают и печатают.* Особенного, конечно, кроме этих немного обманывающих вестей от Лившица, ничего нет. Итак, жду вина. С поцелуями Сергей и Кузя.*
Клюеву Н. А., декабрь 1921
Н. А. КЛЮЕВУ*
Декабрь 1921 г. Москва
1921. Декабрь.
Мир тебе, друг мой!* Прости, что не писал тебе эти годы, и то, что пишу так мало и сейчас. Душа моя устала и смущена от самого себя и происходящего. Нет тех знаков, которыми бы можно было передать все, чем мыслю и отчего болею. А о тебе я всегда помню, всегда во мне ты присутствуешь. Когда увидимся, будет легче и приятней выразить все это без письма.
Целую тебя и жму твою руку.*
Сергей Есенин.
Ройзману М. Д., 1921
М. Д. РОЙЗМАНУ*
1921 г. Москва
Милый Мотя!
Нам нужны были деньги. Мы забрали твой миллиард триста, а ты получи завтра.* На журнале сочтемся.* С. Есенин. Целуюкрепко.
Мариенгофу А. Б., февраль 1922
А. Б. МАРИЕНГОФУ*
Февраль 1922 г. Ростов-на-Дону
Милый Толя! Черт бы тебя побрал за то, что ты вляпал меня во всю эту историю.*
Во-первых, я в Ростове. Сижу у Нины и ругаюсь* на чем свет стоит. Вагон ваш, конечно, улетел.* Лёва достал купе?, но в таких купе? ездить все равно, что у турок на колу висеть, да притом я совершенно разуверился во всех ваших возможностях. Это всё за счет твоей молодости и его глупости. В четверг еду в Тифлис* и буду рад, если встречусь с Гришей, тогда конец этим мукам.
Ростов — дрянь невероятная, грязь, слякоть и этот «Сегёжа*», который торгуется со всеми из-за 2-х коп. С ним всюду
