Чтобы быть стихотворным мастером…— Ср. со словами Есенина, записанными В. Эрлихом: «Все <…>думают так: вот — рифма, вот — размер, вот — образ, и дело в шляпе. Мастер! Черта лысого — мастер! Этому и кобылу научить можно! Помнишь „Пугачева“? Рифмы какие, а? Все в нитку! Как лакированные туфли блестят! Этим меня не удивишь. А ты сумей улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть — вот тогда ты мастер!..» (Восп., 2, 321).
Ни Блок, ни Клюев этого не знают, так же как и вся братия многочисленных поэтов ~ Это грубейшая неграмотность…— Ср. с «Ключами Марии»: «Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов. В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение. То, что было выжато и изъедено вплоть до корок рядом предыдущих столетий, теперь собирается по кусочкам, как открытие. Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности» (наст. изд., т. 5, с. 206).
Глагол с глаголом нельзя рифмовать уже по одному тому, что все глагольные окончания есть вид одинаковости словесного действия. — Ср. с переданным И. В. Грузиновым характерным эпизодом, относящимся к 1920 г.:
«Ощетинившийся Есенин, стоя в полуоборота к Мандельштаму:
— Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У Вас глагольные рифмы!
Мандельштам возражает. Пыжится. Красный от возмущения и негодования» (Грузинов, с. 5; также Восп., 1, 365).
Впоследствии у Есенина сложился более широкий взгляд на характер и роль рифмы в поэтическом произведении. В письме Г. Бениславской от 20 дек. 1924 г. (наст. том, с. 192) он подкрепляет свои мысли известной цитатой из пушкинского «Домика в Коломне»: «Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал еще более требователен. Только я пришел к простоте и спокойно говорю: „К чему же? Ведь и так мы голы. Отныне в рифмы буду брать глаголы“». Ср. «Словарь рифм С. А. Есенина / Сост. А. Н. Захаров, А. П. Зименков» («Российский литературоведческий журнал», М., 1997, № 11, с. 149–230).
…почва — ворочается…— Рифма из есенинского «Пугачева»: Мне нравится степей твоих медь И пропахшая солью почва. Луна, как желтый медведь, В мокрой траве ворочается. (Наст. изд., т. 3, с. 7).
…куда — дал…— Похожая рифма есть в поэме «Кобыльи корабли»: Им не нужно бежать в «туда», Здесь, с людьми бы теплей ужиться. Бог ребенка волчице дал, Человек съел дитя волчицы. (Наст. изд., т. 2, с. 78).
…до наших образов двойного зрения ~ были образы двойного чувствования. — См. также есенинскую статью «Быт и искусство» (наст. изд., т. 5, с. 217–220).
«Головы моей желтый лист», «Солнце мерзнет, как лужа»…— Строки из поэмы «Кобыльи корабли» (наст. изд., т. 2, с. 80 и 78).
«Мария зажгиснега» и «заиграй овражки», «Авдотья подмочи порог»…— Эти же примеры образов народного земледельческого календаря приведены в «Быте и искусстве» (наст. изд., т. 5, с. 220; см. там же коммент. на с. 504).
…это понимают только немногие в России. Это близко только Андрею Белому. — В статьях и письмах Есенина 1918–1922 гг. можно найти немало примеров как его неизменно высокой оценки прозы Белого, так и постоянного подчеркивания исключительно тонкого понимания Белым художественного слова. См. «Ключи Марии», где Есенин выделяет Андрея Белого из числа современных писателей и высоко оценивает его «Котика Летаева» (наст. изд., т. 5, с. 208–209), а также письмо Иванову-Разумнику от 6 марта 1922 г., в котором он передает свое впечатление от «Серебряного голубя» (наст. том, с. 132–133).
…Евг. Замятин в своей воробьиной скороговорке «Я боюсь»…— Есенин говорит о небольшой по своим размерам статье-памфлете Е. И. Замятина «Я боюсь», посвященной анализу современной ему литературы: «…я боюсь, что если так будет и дальше, то весь последний период русской литературы войдет в историю под именем юркой школы, ибо неюркие вот уже два года молчат» (сб. «Дом искусств», Пб., 1921, № 1, с. 43).
Имажинизму в своей статье Замятин посвятил один абзац, подчеркнув вторичность творчества поэтов-имажинистов и указав тот поэтический тупик, в котором впоследствии и оказалась группа: «Имажинистская Америка, к сожалению, давненько открыта. И еще в эпоху Серафино один считавший себя величайшим поэт писал: „Если бы я не боялся смутить воздух вашей скромности золотым облаком почестей, я не мог бы удержаться от того, чтобы не убрать окна здания славы теми светлыми одеждами, которыми руки похвалы украшают спины имен, даруемых созданиям превосходным…“ (из письма Пиетро Аретино к герцогине Урбинской). „Руки похвалы“ и „спина имен“ — это ли не имажинизм? Отличное и острое средство — image — стало целью, телега потащила коня» (с. 44).
Характеризуя имажинизм, Замятин приводит (по-видимому, в собственной редакции) цитату из указанного письма в пер. К. Д. Бальмонта: «Если б я не боялся смутить воздух вашей скромности золотыми облаками почестей, которые вам приличествуют, я не мог бы удержаться от того, чтобы не распространить на окнах здания славы тех светлых одеяний, которыми рука похвалы украшает спину имен, которые созданиям превосходным дарует молва» (Гаспари Адольф. История итальянской литературы. Т. II. Итальянская литература эпохи Возрождения. Перевод К. Бальмонта. Издание К. Т. Солдатенкова. М., 1897, с. 428).
Серафино — С. Аквилано (Serafino Aquilano; наст. фам. Ciminelli; 1466–1500), поэт итальянского Возрождения, один из основателей поэтической школы, отличающейся злоупотреблением метафорами, стремлением к «ослепляющей оригинальности». Пиетро Аретино (1492–1556) — итальянский писатель и публицист эпохи Возрождения. Герцогиня Урбинская, Елизавета Гонзага (Elisabetta Gonzaga) — супруга герцога Гвидобальдо Урбинского (Guidobaldo da Montefeltro; 1472–1508), одного из высоких покровителей Аретино.
…он вместе с носом Чуковского, который ходит, заложив ноздри в карман, хвалит там Маяковского…— В своей статье Замятин дал высокую оценку поэзии Маяковского: «И по-прежнему среди плоско-жестяного футуристического моря один маяк — Маяковский. Потому что он — не из юрких…» (с. 43). И далее: «Лошадизм московских имажинистов — слишком явно придавлен чугунной тенью Маяковского. Но как бы они ни старались дурно пахнуть и вопить — им не перепахнуть и не перевопить Маяковского» (с. 44). В словах «Лошадизм московских имажинистов» обыгрывается название центрального поэтического сборника Шершеневича «Лошадь как лошадь» (1920).
Шутливо намекая на большой нос К. И. Чуковского, Есенин говорит и об опубликованной в том же номере «Дома искусств» его пространной статье «Ахматова и Маяковский» (с. 23–42), имея в виду следующие оценки Чуковским Маяковского: «поэт грандиозностей» (с. 32); «поэт движения, динамики, вихря» (с. 33); «повышенное ощущение огромных пространств свойственно в великой мере Маяковскому» (с. 32). В своей статье Чуковский особенно подчеркивает словотворческую роль Маяковского: «… он исподволь приучает к этим процессам и формам наше языковое мышление, делая наши слова более податливыми, плавкими, ковкими, мягкими, выводя их из окостенения и застылости. Имена существительные он плавит не только в глаголы, но и в имена прилагательные <…>. Что хорошо у Маяковского, это те колкие и меткие метафоры, которые в таком огромном количестве рассыпаны у него по страницам» (с. 37). Чуковский констатировал: «Вообще быть Маяковским очень трудно. Ежедневно создавать диковинное, поразительное, эксцентрическое, сенсационное — не хватит никак человеческих сил» (с. 38).
…Маяковского, лишенного всяческого чутья слова. У него ведь почти ни одной нет рифмы с русским лицом…— Есенин неоднократно подчеркивал разницу между своим творчеством и творчеством Маяковского: «— Знаешь, почему — я — поэт, а Маяковский так себе — непонятная профессия? У меня родина есть! У меня — Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него — шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда» (Эрлих, с. 5; см. также Восп., 2, 321).
Известны взаимные инвективы двух поэтов, в том числе в области поэтики: «рифма ребячья» — Маяковский о стихах Есенина (РЗЕ, 1, 117). Отзывы Есенина о словотворчестве Маяковского приведены в воспоминаниях Грузинова (Грузинов, с. 8; см. также Восп., 1, 368) и других мемуаристов. Хорошо понимая его значение («Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном <…> и многие о него споткнутся». — Восп., 1, 411), Есенин упрекал Маяковского в подражании «западным модернистам» (Ройзман, с. 107; также Восп., 1, 391) и У. Уитмену: «Неоднократно Есенин утверждал, что Маяковский весь вышел из Уитмана» (Грузинов, с. 9). Ср. с приведенной мемуаристом есенинской частушкой: Ой, сыпь! ой, жарь! Маяковский бездарь. Рожа краской питана, Обокрал Уитмана. (Грузинов, с. 9; см. также наст. изд., т. 4, с. 251).
…гипербола — теперь была…— Рифма из поэмы Маяковского «Война и мир» (впервые: газ. «Новая жизнь», Пг., 1917, 13 авг., № 100): Куда легендам о бойнях Цезарей перед былью, которая теперь была! Как на детском лице заря, нежна ей самая чудовищная гипербола.
…лиласьструя — Австрия…— Рифма из стихотворения Маяковского «Война объявлена» (впервые: журн. «Новая жизнь», М., 1914, № 8): Газетчики надрывались: «Купите вечернюю! Италия! Германия! Австрия!» А из ночи, мрачно очерченной чернью, багровой крови лилась и лилась струя.
Это стихотворение Есенин выделял из числа других произведений Маяковского. И. Грузинов приводит эпизод 1920 г., когда Есенин «вспоминает отрывки из двух стихотворений Маяковского о войне: „Мама и убитый немцами вечер“ и „Война объявлена“.
Читает несколько строк с особой, свойственной ему нежностью и грустью» (Грузинов, с. 9; также Восп., 1, 369).
Передайте Евгению Ивановичу, что он не поэта, а «Барыбу увидеть изволили-с». — Иванов-Разумник, первым опубликовавший в редактируемом им журнале «Заветы» повесть Замятина «Уездное», главного персонажа которой — Анфима Барыбу — упоминает здесь Есенин, был близко знаком с ее автором (о том, что сближение с Ивановым-Разумником началось именно после «Уездного», Замятин указывает в автобиографии 1929 г.). Есенин намекает здесь на портретное сходство Маяковского с замятинским персонажем: «Тяжкие железные челюсти, широченный четыреугольный рот <…>. Да и весь-то Барыба какой-то широкий, громоздкий, громыхающий, весь из жестких прямых и углов. Но так одно к одному пригнано, что из нескладных кусков как будто какой-то выходит и лад: может, и дикий, может, и страшный, а все же лад» (журн. «Заветы», СПб., 1913, № 5, май, с. 46–47 первой пагинации).
Недаром, у него, как у алжирского бея, под носом Вячеслав Шишка! — Перефразируя заключительные слова из «Записок сумасшедшего» («А знаете ли, что у
