Отступив назад, алой светя улыбкой. За нежную закинула, за белую, увитую тяжелыми золотыми жгутами кос шею гибкие руки. Запустила в душу Крутогорова синие бездонные зрачки свои, пророча ему напасти и беды:
— А все-таки я несчастная. Несчастнее меня нет никого на свете!.. Крутогоров! Несчастная я…
— Я научу тебя любить… — сомкнул Крутогоров руки больно и горько. — Убийство — это казнь, тому, кто убивает… Но я пойду на казнь!.. Я… убью!..
— За что?.. — склонила Люда бело-розовое лицо свое на бок, тихий сыпля жемчужный смех.
— За то, что люблю тебя!.. — вспыхнул Крутогоров. — Кровь, убийство, ненависть — вот что зажигает души любовью!.. Без ненависти не было б любви! Я ненавижу тебя… Я люблю тебя. Люда моя, Люда.
Синими жгла Люда душу Крутогорова безднами:
— А тужить не будешь?.. Крутогоров! Люб ты мне до смерти… А мучить не будешь?
С горы, облитой голубым серебром теплой луны, бросая в опадающий осенний лес синие звезды, сходил Крутогоров в жизнь, овевающую мир сладкой чарой и бурлящую грозным дыханием хаоса, — за жуткими вещими зовами, жегшими сердце, как расплавленное слово. И зовы эти были — зовы ночи… Ах, в ночи думы и зовы, как и звезды, бушуют и разгораются небывалым огнем! И Крутогоров, благословивший жизнь, каждый лист, каждую былинку, солнце, радость и бездны, — в ночи в зеленом сумраке перед открывшимися провалами, с душой, взрытой до дна тревожными таинственными голосами, охваченный неистребимым огнем, проклял землю. И воззвал к Сущему сердцем:
— Доколе?! Доколе это надругание?.. Ты видишь — зверь полонил землю?.. А хлеборобы голодуют… Обливаются кровавым потом над землей — и голодуют… Ей!.. Земли хлеборобам!.. Земли!.. Земли!..
В осеннем желтом лесу голос Крутогорова звенел жутко и страшно.
— Так будь проклята!.. — клял Крутогоров землю. — Зачем отдалась двуногим?.. Ты все уже вымотала из нас… Нет у нас силы, кроме силы клясть… Прокли-на-ем!.. Земля! Проклинаем тебя!
Но и благословлял Крутогоров землю — за ночь, за солнце Града и огонь сердец…
В скалистом глухом ельнике, точно желтые листья, развеваемые ветром, хрустя и стуча топорами, кружились дровосеки.
Из сосен и камней, от приозерной дороги бросала на озеро багровый свет лесная кузница. Молодые кузнецы месили раскаленное железо молотками. Гикали и пели дикие песни…
А внизу беспокойные волны, смутную рассказывая сребропенную сказку и жемчугом осыпая падающие листья и желтые травы, шли в синюю даль, точно обреченные. Над ними, склоняясь, золотые шумели клены и липы.
За темным синим провалом уходящих хвойных горь горели полуночные зори. Меж сосен плавали голубые лунные светы. И Крутогоров, одержимый звездами и недрами земли, глядел, как бродили, работали и пели люди, а ветер жизни развевал их, словно осенние листья…
В кузнице смолкли молотки. Кузнецы, повысыпав на дорогу, следили за Людой, внезапно дико и смело спускавшейся по крутому, залитому синим светом обрыву в поздних, опаленных осенним ветром цветах и жемчуге рос, с золотой короной тяжелых пышных волос на голове.
Осенняя лунная ночь несла земле свежесть. Грустным обдавала шумом желтый, опадающий яблоневый сад. Шелест осеннего сада отдавался в сердце Крутогорова. Вещие будил зовы и думы. Но не было слов, ибо все было святыня. И Крутогоров шел навстречу гордой, скрывающейся и гулко, жутко хохочущей Люде тихо и молча, хоть в душе его и пело, и огненная заря говорила таинственными, ей одной ведомыми голосами…
— Держите меня, гей!.. — дико и гулко хохотала Люда, словно дьявол, разбрасывая синие бездны и грохоча срывающимися каменьями. — Я — колдунья!.. У-ух и ж-ар-кая ж я!..
В яблоневом саду Крутогоров, схватив за гибкие руки, поднял, сжег ту, что вошла, неведомо когда, в его сердце, словно в свой дом, загадкой, страшной, как жизнь и смерть.
— Задушил, ой!.. — ликуя, задыхалась и билась Люда и сгорала в огне всеопаляющей любви. — Крутогоров! Люб ты мне!.. Ой, да люблю ж я тебя!.. Да смучу ж я тебя!..
Бредил ночным лунным бредом сад…
Из-за сада выехал вдруг всадник. Повернул к Крутогорову. Это был Гедеонов.
— Ну-ка… Лесовуха! Поди сюда!.. — покачиваясь в седле, кивнул он сердито головой Люде: — Тебе говорят!
Вплотную подъехал к ней и, склонившись с седла, бросил строго и гнусаво:
— С хлыстом?.. Безобразие!.. Целоваться при всех!.. Да еще с хлыстом!..
— Гадина!.. — змеей извившись, кинулась на Гедеонова Люда. — Проваливай!.. Смерд.
Выпрямилась гибко и стройно, огневые собрала в тяжелый пук волосы.
— За что ты, черт бы тебя побрал, стерва!.. — опомнившись и ухватившись за щеку, заскулил Гедеонов. — Ах ты хлыстовка проклятая!.. Да я вас всех загоню туда, где Макар…
В синей луне Люда изгибалась, как дьявол. Багряные губы ее страстно шевелились, как будто расцветали. На алых висках светлые вились тельными завитушками и цеплялись за венок золотые волосы.
Но что было жутко и грозно у нее, так это глаза. Это две синие бездны, что озаряют мир…
Высокая юная грудь ее крепко и мерно подымалась. Тонкие полотняные ткани обхватывали гибкий ее стан и свободными падали на ноги складками.
Хохоча и хмелевым обдавая вихрем, ворвалась вдруг она в толпу подошедших кузнецов, затормошила их. Радостное что-то, хмелевое запела. Но Гедеонов, подскочив к ней, оборвал ее:
— В Сибирь законопачу! Целоваться при всех!.. Ах ты стерва!
Люда дико, страстно, до боли обняла какого-то широкоплечего, вымазанного в угольную пыль кузнеца. Поцеловала его в губы взасос, долгим тягучим поцелуем. Глухо Гедеонов захохотал. Невидные острые глаза его вспыхнули, словно бурые извивающиеся косицы. Не выдержал — повернул и уехал.
А у Крутогорова сгорало сердце и расцветало…
Люда подводила свои зрачки-бездны к его глазам.
— Я люблю тебя!.. — вздохнул Крутогоров. И затих.
— Да люблю ж я тебя!.. — вздохнула Люда. И затихла.
Отдал всего себя солнцевед злой и дикой Люде, высокой и стройной, неведомой, но жутко родной. И положил ее на сердце, зажженное неутолимым огнем… И слил с собой омоченные холодной росой огненные ее уста:
VI
Шалыми ноябрьскими ночами ощерившиеся монахи из Загорской пустыни ловили по лесным ущельям, засыпанным опавшими листьями, шатающихся бродяг. Крепко-накрепко прикручивали их к горелым пням ржавыми цепями, чтоб не подбирались под монастырское добро… Но вахлачи все-таки разбивали цепи и шли на ножи монахов-караульщиков.
Застращанная злыдота ушла в скиты и пещеры. Только Мария ходила по страданиям одна бесстрашно. За зло Сущего, за проклятие мира распинала себя… С нищими и бродягами, с гонимыми, осенним отдавшись лесным тайнам, несла неотвратимо, глухо печать отвержения и кары…
В монастыре мучил ее нечистый. Изводил кровью, страстями и тьмою. В келье ли или в толпе, в церкви, подхватывал вдруг на воздух и бил о камни. Ломал суставы, обдавал сердце зловещим…
Но загадочная душа Марии, вешняя и темная, пела в пытке, огне и буре псалмы жизни. Ибо и в бездне ей открывалось небо и солнце Града…
Уже с красными последними листьями падали медленно голубые снега, чистые и светлые, словно алмазы.
В лесных оврагах синие плавали призрачные туманы. Все, что ни жило, — глубокая охватывала дрема. В снежной мгле далекие тонули горы, белые хаты.
Шел вечер. С поля метель вставала седым маревом и плыла на леса, на деревни…
В мутном снежном дыму путались пробиравшиеся к селу оборванные мерзляки-нищие. Топли в сугробах, лязгая зубами. В кучке хромоногих, горбатых старух босая, закутанная в рогожу, в рваной куцынке билась Мария люто. Черные, перебитые вьюгой, измоченные и обмерзлые спутывались на висках твердыми узлами кольца волос. За воротник куцынки острый сыпался, как яд, снег и, тая, стекал по голой спине и груди огненно-холодными отеками. Но смуглое, облепленное снегом лицо горело, как огонь. Острый, едкий снежный огонь жег и все худое, хрупкое тело кликуши. А она, об острые спотыкаясь мерзлые глыбы пахоты и голыми костенеющими ногами меся сугробы, — смеялась. За пазухой у ней копошились мокрые птички. Щекотали лапками грудь. А окровавленный зверек прижимал рыльце к открытой шее…
— Отогрелись, — дрожа всем телом и стуча люто зубами, пришептывала кликуша. — Отжили!.. зверьки мои вы…
Подстреленного, истекающего кровью зверька нашла Мария в колючем терновнике. А замерзших чечеток подобрала на дороге.
— Забуровила, лешева крутня, черт… — чертыхались и скрежетали зубами слепцы со старухами-хромоножками, ползая на четвереньках по шишакам. — Хучь бы шалаш где али стох… А то замерзнешь — как раз черту на корыто!..
Мутные залуннели вдруг за пологом, в темной стенке хвои, огни. Нищие, спотыкаясь и падая, полузамерзшие, поползли по сугробам на село.
А кликуша, добравшись до землянки, в грязный соломенный постелень, загораживавший дверь, уткнулась завьюженною кудрявою головою… В темноте какие-то хари схватили ее за руки. Поволокли в землянку.
— Я сама пойду… Оглоеды!.. Отвяжитесь!.. — рванулась Мария. — Я по мукам хожу — чего мне бояться?! — Прижалась к лутке. Гордую опустила голову тяжко. И вороненые кольца волос ее, рассыпав снег, закачались над пылавшим, словно пожар, лицом. Вывернувшийся из-под куцынки зверек прыгнул под ноги харе. Шевельнул усами. Дернул раненой лапкой и затих. А раскрылестевшиеся птички под лавку поползли.
— Эй!.. — гукнул из угла Андрон. — Пропустить ее!..
Сердито тряхнул бородой. Бросил как будто сурово, но в сердце нежно:
— Небойсь… Мария! Входи.
Вошла в курившую навозом, грязную и мокрую землянку кликуша. Повернула голову к божнице и окаменела. На нее, острой крутя рыжей головой и виляя узкими раскосыми глазами, глядел Вячеслав.
— По-стой… энто…
— Ну, ты… как жа?.. Людмилу будем спасать?.. А?.. — загудел Андрон, тяжелыми ворочая, мутными, осоловелыми от чада глазами. — Говори…
За печкой больная догорающая Власьиха билась в навозе, покрытая гнойными струпьями, мокрицами и червями. Шепотом звала Марию из-под мусора. А Мария, ощерившись, жуткий ловила голос чернеца, извивавшегося под божницей и как-то изнутри блеявшего:
— Дух живет где хощет… Облаву!.. С энтими молодцами да дремать?.. Ать?.. Это дело мое… я за все отвечаю!.. Человеки просили с Людой штоб познакомить… Ой! Наделаем мы делов!.. Эй, молодцы!.. Энту ночь Людмила будет у отца своего Поликарпа… Выжег себе глаза который… Ну! За Людмилой!.. Спасать надо.
Крутнул головой. Сучьи кинул глаза свои на Марию. Буркнул вкрадчиво, тонкую вытянув, длинную шею.
— И Марию спасать… Гм…
— Погибели мне — не спасенья!.. — ощерилась та. — Да вы, гады, и погубить-то по-людски не погубите… А так… нагадите только…
— Я же, понимаешь, за тебя… — съежился Вячеслав. — Я — демократ…
О порог грохнулась, заколотилась Мария. Как раненный и истравленный зверь, что дергал под лавкой размелюзженой лапой, замерла. Смуглое, опаленное лицо ее под черными, отливающими вороненым серебром кольцами застыло. В глазах огненные круги пошли… Не выдержала — зазвягала по-собачьи, закукарекала, как петух,
