С тревожным, что-то роковое заслышавшим Поликарпом Никола вышел в чертополошье поле. За глухим старым терновником с ними расставалось сонное растрепанное мужичье.
— Крутогорову от нас поклон всем миром! — кланялись в пояс бородачи. — Да. И Людмиле Поликарповне! Кабы то землю отбить у живоглотов!
Дикий ветер, вырвавшись из-за терновника, рвал на них спутанные, пыльные волосы, трепал свирепые бороды, развевал полы зипунов…
— Эх! Россия!.. — махнул гневной рукой Никола. — Не сдобровать тебе с твоим мужичьем…
И повернул на шлях, не простившись с земляками.
— Серцо!.. Куды ж ты!.. — шагал за ним, вея седой вьюгой, лесовик. — Хо-хо! Мене только до монастыря… А там Егорка ждет… поводырь! Не знаешь, будем говорить, чем обрадовал ты… а коли б узнал… — улыбался в белую, развеваемую ветром, бороду Поликарп, догоняя Николу. — Хо-хо! Ты не устрашился того, кого и Бог устрашился!.. А?.. Бог сложил оружье духа… Так-тось. А ты — нет!.. Перед затворником-то.
Шли по берегу шляха, заросшего боярышником, молочаями и чертополохом. Поликарп, спотыкаясь о засохшие старые колеи и стуча грушевым посохом, клокотал глухо:
— Толь тебе, серцу мому открою ето… Тайна сия велика есть… А, чать, затворник и тут тяготу эту распускает… Хо-хо! Зло, грыть, делают, вольно аль невольно — все… Невольно, может, больше, чем вольно… Иншие и не знают о зле сном-духом… а делают… Вот и должен грыть всяк муки от духа несть… Тади Град обряшщем… А все шь мудрует он больно. Глаза б ему нужно выжечь себе… Зряч больно!..
Но все же затворника любил Поликарп. Только верил неколебимо, что никакого зла, как и блага, нет. А есть нутро, жизнь. Это-то и нужно брать. Без жизни, с благом-то, добром или злом — тошнота, смерть… А все — от губящей жизнь зрячести. Ее-то и нужно искоренять.
Тревожно молчал Никола и веще. Поликарп все так же глухо клокотал что-то позади, стучал о сухую землю посохом. Весело да лихо покрякивал.
Когда уже темным вечером подошли путники к ограде Загорского монастыря, на старой зубчатой бойнице караульщики заколотили в чугунную доску. За воротами тревожные вспыхнули огни. У каменной стены вкрадчивые зашмыгали согнутые фигуры монахов.
— Кто идет?.. Говори, эй, не спи!.. — грозно окликал из-за ворот стражник. — Из Знаменского?.. Назад!
Загрохотал глухо замок. Железную клетку стражник запер наглухо.
В сумраке, на ощупь, под ельник разбитые побрели путники. Но лихо стучал о коренья костылем лесовик:
— Эка! Таперь кажный кустик ночевать пустит…
Под елями в темноте возилось что-то и кряхтело, тупо и гнусно переругиваясь. Должно быть, укладывались побирайлы.
В рваном зипуне и разбитых лаптях на мягком седом мху раскинувшись, задрал на еловый сук Поликарп ноги. Гикнул и свистнул, — матерой залихват, да и только:
— Хо-хо! Эк! Тут тебе и хоромы!.. Тут тебе и рай!.. А завтря откутают и ворота… Утро вечера мудренее!
В ельнике, жутко развевая полами чекменя, пропал Никола.
А около Поликарпа шмыгали уже монастырские следопыты. Настырно что-то жужжали ему в уши. Тащили за полы зипуна.
— Да отлезь, погань! — огромными бодаясь осметками, гудел лесовик. — А? Што?..
— Откеда, дед?.. — суетились слежки. — Опрашивать велено… Давно ты тут?.. А пачпорт есть?.. На что! На что! Надо!.. Встань-ка!.. Тебе говорят?
— Отле-зь!.. — гукнул Поликарп сердито. — Расшибу!..
Завернул в зипун голову. Зажал уши корявыми пальцами. И, путаясь в ускользающих обрывках яви, поплыл в голубой провал сна…
В полночь в еловом лесу загудела буря. Под темными, лапчатыми, подвеваемыми ночным вихрем ветвями раздетое, в замашной рубахе тело Поликарпа тряслось и костенело от холода… В лицо било колкое что-то и мокрое: Шел липкий снег…
Где-то вблизи глухо барахтались, охая и кряхтя, пьяные какие-то хрипачи, должно быть побирайлы, застывшие на бую…
В вое вершин, с пыткой, а поднявшись, ощупью набрел Поликарп на ствол огромной ели. Припал от бури к стволу. Растер о кору окостеневшие руки.
В лесу протяжный и страшный ахал буюн. Поликарпу чудилось, что сон все-таки не прошел: весна, цветы, лесные запахи и — снег…
III
За день перед тем, как прийти Поликарпу в Загорскую пустынь, в глухую полночь в безоконном чертовом скиту черную служил Вячеслав литургию на живой человеческой крови…
Кровь разжигала монахов-сатанаилов. Из чертова скита перли они прямо в слободку к гулящим девкам.
Вячеслав же, пьяный от крови и от человеческого жира, шел к себе в монастырь, в потайную келью…
В келье, увидев его, ярые потаскушки в диком порыве похоти бросались на него, донимая кровавыми своими ласками и поцелуями взасос да вприкуску, язык под язык…
А трясущийся, разгоряченный Вячеслав, остервенев, сразу же, на пороге кельи схватывал оголенных барынек поперек. Валял на пол. С диким ревом сек их, извивающихся, розгами из засушенных березовых веток — сладострастно и яростно, до густых кровавых потоков…
Под едкими, огненными ударами в смертной, палящей боли корчась, грызли себе потаскушки руки… Рвали свое тело, иссиня-красными, кровавыми шматьями повисшее на ляжках и ягодицах… Но молчали, судорожно сжимая стучащие зубы…
Кровь ручьями текла по ягодицам, по спинам… Но потаскушки терпели, да и было за что: монастырскую казну давно уже посулил им игумен, а сегодня был последний срок. И оне старались…
А Вячеслав, с засученными руками и высунутым языком, рубил и рубил, глухо, свирепо рыча. Жадно ловил немые, протяжные хрипы… Насыщал слизлую душу свою навеки: ведь сегодня был последний срок…
— Добирай!.. — сипло гнусили девки. — Ну и мзду ж выставляй на конь! Сейчас же…
Передернуло вдруг Вячеслава, холодным обдало потом: а где же взять мзду потаскушкам? Казна монастырская у казначея, да и пуста она. Поверить дальше не поверят… Удушат, стервы, коли узнают, что платить нечем… Надо улепетывать.
Бросив под стол красные от крови прутья и узкие закатив под лоб мутные зрачки, юркнул, точно вор, Вячеслав в порог… Но девки, все так же душно хрипя и ползая на корячках, загородили голыми своими, иссиня-багровыми тушами дверь, будто нечаянно, а вовсе нарочно, чтоб не выпустить игумена. И уже прижимались к нему ласково, облизываясь. Подставляя наперебой, не жалея, еще не окровавленные плечи, руки, груди. Богатой ждали мзды и не шевелились, не дышали: старались. И только когда Вячеслав, пригнувшись и сжавшись в комок, прыгнул козлом через тела к щеколде, вздыбились девки:
— Эй, батько, деньги! Не уйдешь! На дне моря достанем.
Глухо Вячеслав охнул, хватаясь за бок и приседая:
— О-ох… Мзды нету…
— Ага, черт долгогривый!.. — понесли потаскушки, вцепившись в полы игуменовой мантии. — Срок-то пришел!.. Жи-во!.. Казну монастырскую!..
— Деньги! А то сейчас на двор выбежим! Голые!
— Пришли, мол… на исповедь… А он — сечь?..
— На виселицу, мол, его!.. Жульничать, курвель?..
— Я ничего… Я так… — чмыхал Вячеслав, тревожно и юрко озираясь.
Жгло у него под сердцем, точило: некуда уйти. А и уйдешь, так повесят. Подымут девки бузу, голые выбегут на народ — с них сдеется! А от мужиков, известно, спасенья нет.
— Казну! — напирали потаскушки.
— Деньги?.. А ежели… брильянты? — трусился Вячеслав. — Чего взъерепенились?.. Мзду достану… У казначея… у черта… а достану! Подождите тут…
Осторожно, прячась от девок, достал в сундуке громадный ключ от собора. Взял в углу железный посох и вышел, прикрадаясь, из кельи. Девки следили за ним зорко.
Когда в тускло освещенную каменную сторожку, приделанную к собору сбок алтаря над низкой чугунной потайной дверью, вошел Вячеслав, навстречу ему лежавший на лавке краснобородый Андрон загудел спросонья:
— Хто там? Аль дубины отведать захотелось?.. Што тебе?
— Поговорить с тобой надо… — стрельнул Вячеслав сучьими своими щелками по стенам. — Ты не спал?.. Ать?..
— А собор караулить кому ж?.. — сердито гукнул Андрон. — Подковыривай!
— Я ж тебе кусок хлеба дал… Перезвал сюда… — зафыркал Вячеслав, стуча железным посохом о пол… — А ты… все фордыбачишь!
Темным и недобрым сверкнув взглядом, загрохотал Андрон глухо и отрывисто:
— Пес!.. Кусок хлеба!.. Ты думаешь… с чево я пошел в монастырь?.. С жалости к табе! Смердь. Тяжко на твоей хваленой воле-то, вижу… Ну, да я облегчу!..
— Ты потише-то! Душитель!.. Я давно до тебя добирался!.. — ощетинившись, загремел вдруг Вячеслав железным костылем. — Вон отсюда…
Андрон, подняв голову, тряхнул медной широкой бородою грозно. Белые уставил на Вячеслава, острые, как буравцы, зрачки. Подскочив на аршин и крякнув, схватил вдруг его за плечи. Притиснул железными корявыми руками к дивану, давя за горло.
— А-а… — задыхаясь, пустил под лоб мутные глаза Вячеслав. — Подожди ж… Дух жив…
И, взметнувшись, нырнул под диван, оставив в руках Андрона грязную желтую косичку.
— Собор хотел обчистить? Я те обчистю!.. — глухо дыша, грохотал Андрон. — Ну, да это ж твоя красная смерть. Все равно прикончу!..
— Дух… живет где хощет… — стучал из-под дивана Вячеслав зубами. — Я ничего… я так… Не губи! Андрон… Ты ж мне брат…
Грузно Андрон полез за ним, держа наготове свернутую из полотенца петлю и гудя глухим гудом:
— Пошла душа в рай… Так и надо, штоб в рай… Брыкайся, пес!.. Об тебе ж пекусь!..
Вячеслав, словно мяч, выскочил из-под дивана. С оскаленными, залитыми кровью зубами и высунутым языком, посинелый, дико кося глаза, размахнул гулкий свой костыль и со всех рук ахнул по голове Андрона. Глухо тот как-то и сипло, коротко крякнул. И притих. Подломившись, упал навзничь… Побелевшее, веснушчатое, с пустыми раскрытыми глазами лицо и огненная борода бурой облились рудою.
Подобрав костыль, прислушавшись, не идет ли кто, уткнул Вячеслав в брата узкие щелки глаз… Кровь била из расколотой головы черной пеной. Острые белые глаза еще горели, но уже были неподвижны. Дрогнуло что-то в сердце следопыта… Брата убил! Но и потухло… Эка! Не на то ведь волю вольную дал Тьмяный, чтоб разбираться, что можно, а что нельзя… Все можно!.. Не Вячеслав бы убил Андрона — так Андрон удушил бы Вячеслава. Не Вячеслав бы прикокошил брата — так все равно красносмертники повесили бы его. Не вынес бы он тяготы. Задушил бы десяток-другой, а и его задушили бы… А теперь Вячеслав, решив Андрона, спас его от пекла, себя же — от рая, — этого страшилища, этой тюрьмы света, куда сатанаил попадет разве за особые провинности перед Тьмяным…
Белые мертвые глаза Андрона вдруг повернулись. В груди что-то прохрипело, оборвалось… Залитые рудой под медными усами синие губы раскрылись шире и мертвее, показав белые крепкие зубы.
Шибко забормотал над ним Вячеслав отходную, крестя его и поднося к губам его выхваченную из-за пазухи какую-то ладонку…
Перешагнув через труп, отомкнул низкую чугунную дверь. Вошел в алтарь, прикрадаясь и не дыша…
