— Уезжаю совсем, Миколаша…
— Что ты, Петр Еремеич?..
— Вчера в село прислали гумагу: немедля представить в Чагодуй лошадей, несмотря что кобыла, что мерин…
— Значит, на хронте квасы…
— Известно…
— Гибнем, Петр Еремеич…
— Известно, а лошади при чем при всем этом?
— На лошадях скорей убежишь…
— Нет, нет уж: лучше я на край света с лошадьми убегу…
— Знаешь, дезиков порют… корьем…
— Животину последнюю дать со двора?.. Эх, Миколаша, так ли нас пороли отцы — не страшно!..
Петр Еремеич отвернулся от Зайчика, прошелся слегка кнутом по лошадиным хребтам и, вытянув руки, напружил в руках ременные струны…
Запели старинные гусли, закружились столетние сосны, взлохматив зеленые патлы, закружились столетние ели, завихрив зеленый пробор…
Будто это в хороводе кружатся парни и девки, справляя осенний праздник-отжинки, и парни бросают в девок еловые шишки: дескать, знай, с кем дело имеешь, и девки от парней зеленым платочком закрывают лицо, а солнце на девок и парней из-за леса катит большое колесо и косы и кудри им золотит.
Смотрит Зайчик Петру Еремеичу в спину, слушает, как Петр Еремеич поет на широком облучке, как ему лесной хоровод подпевает, и рад бы Зайчик вместе с ними запеть под трехконные гусли, с расписною дугой: на дуге воркуют два голубка, как живые, дуговое кольчико держат, куда повод продет и колокольцы разных голосов подобраны… да утренняя сладкая дрема зажала Зайчику рот и нежной истомной рукой повела по глазам…
* * *
Мчитесь же, кони гривастые!..
Мчитесь же с ветром и ветра быстрее уносите кибитку и сами спешите укрыться от пометки каленым железом в чагодуйском приказе, от которой потом никуда не укрыться, так и издохнете в дышлах, катая по бездорожному полю солдатскую смерть…
Не клином сошлась в этом приказе земля…
За высокой горою, где солнце под вечер заходит, где солнце всходит поутру, лежит блаженная разголубая страна…
В этой стране нет лиходейства и злобы, коней там седлают только на пашню, да только когда едут в гости друг к другу, ни кнутом по голове их не бьют, ни по глазам кулаком…
Ни темниц, ни острогов там нет, и одна есть только темница в самом сердце страны, а под темницей есть подземелье, и в том подземелье томится колодница-смерть…
Потому-то там живет человек и никак-то нажиться не может…
Живешь хоть бы ты сто лет — мало…
Стоят там мужицкие избы на берегу у самой реки, а в реке струится живая вода: окунешься поутру в нее, идя на покос, — и снова опять молодой.
Царя у них нет, царицы век не бывало, пастух там выше министра, церкви там строят лишь для того, чтоб в них запирать молодых на первую ночь, оттого приплод здоровей и красивей, а если кто хочет молиться и душу в молитве излить — для того за околицей лес, над лесом зеленый купол, по лесу лиственный звон и постлан под ноги ради молитвы мшистый узорный подрушник.
Налогов, поборов — спокон ни полушки…
Только и есть всего одна подать, в Успенье, после отжинок от каждой деревни в казну забирают по бабе иль девке…
Для чего — неизвестно…
Вот только трудно проехать туда и пройти…
Ни проходу туда пешеходу, ни проезду туда ямщику!..
Стоит та страна за горой, на гору до самых бровей нахлобучена белая шапка, под шапкой большой великан, у великана в руках молния-пика, на груди золотой щит горит, как огневая заря, крепок сон его и тяжка походка, под чугунной ступней из земли выбивает потоком вода, великан черпает холодную воду сонной рукой и осыпает вниз мелким, звонким дождем, а чуть шевельнется или поворотится во сне с боку на бок, десятипудовые камни посыпятся словно щебенка и ринется меж камней водопад: не вздумай в неуказанный час подойти и поискать пути иль путинки и нарушить его величавый покой…
Раз только в год, когда у нас к концу подходят Петровки и мужики выходят траву делить на покос, ихний народ в большой горе открывает золотые ворота — ну, тогда въезжай, если хочешь…
Только не забудь перед этим со всеми проститься: тебя будут гнать, а ты сам не пойдешь, потому что живут мужики в этой стране и никак-то нажиться не могут…
* * *
…Так Зайчик-мечтун рассказывал мне за самогонной бутылью, до слез уверял, что все это видел и слышал, и я бы его огорчил и обидел, если б тогда не поверил ему, почему и всем нам теперь лучше поверить, хоть Зайчик в самом-то деле, верно, всю дорогу проспал, качаясь в Петровой кибитке, и проснулся только, может, в Чагодуе на постоялом дворе, за которым дымил паровоз, фукал, пугая свиней, и переставлял с места на место, казалось, без цели, так, от нечего делать, вагоны.
Глава пятая
Болотное марево
Постоялый двор
В Чагодуе был сегодня базар, и вдоль коновязи у трактира Ивана Иваныча Петухова, густо набившись, стояли телеги и дроги, задравши высоко к небу оглобли, в передках лошади сено смачно жевали, а в трактире слышались ругань и брань, и из форточки клубом валил серый, густой, как снятая сметана, смешанный с махорочным дымом пар, и в пару разгульная песня:
Ах, мне не надо бы коровы с молоком,
Эх, лучше дай-ка мне кисет с табаком…
— Пойдем, Миколаша, — тычет кнутом Петр Еремеич и трактир, — небось чайком угостишь…
— Пойдем, половинку раздавим, — Зайчик ему говорит…
— Дело, у Петуха хороша самогонка… Два раза водили в тюрьму, да за эту водичку не толь из тюрьмы — с того свету отпустят…
Вошел Петр Еремеич в трактир, Зайчик за ним, кнут у Петра закинут за пояс.
Народу в трактире — со всех волостей.
Каждый привел свою лошадь, ждут в трактире приемки и заранее с горя, что не на чем будет скоро пахать, хлещут огонь-самогон, вытирая губы сермяжной полой, крестясь над полным стаканом, как будто каждый боится и нем утонуть, а опрокинув, ставит на стол с такой распрокудытвою бранью, от которой в тоске замирает душа.
Сел Зайчик за стол с Петром Еремеичем, смотрит вокруг на неприветные лица, и хочется тоже ему скорей стакан запрокинуть, залить сверху сердечный огонь огневым самогоном, вздохнуть полною грудью за тяжкой стаканной работой и на всех поглядеть сквозь туман, чтобы лучше услышать — с трезвым в трактире у нас и говорить не будут: наверно-де жулик иль барин…
— Ну, как, Еремеич: всю тройку, видно, привел? — спрашивает косоротый мужик. — По первой, наверно, пойдут…
— Откуплюсь, — отвечает Петр Еремеич, — на чем же земский будет кататься?..
— Что говорить, вот наше-то дело.
— Забирайся на бабу…
— Гы…
— Ляжку в запряжку, плешку в тележку, ну, и поезжай с богом: меньше корму уйдет…
— Гы…
Половой принес чашки, два чайника на широком подносе, играя ими на скором ходу, будто хотелось бы их уронить, да никак не уронишь, в одном чайнике чай, в другом — самогон чайного цвета, заправленный нюхательным табаком, чтоб больше на чай походил, глаза отводил, на сторону гляделки заворачивал и доходил скорее до дела.
Зайчик налил стакан под полой, поставил под стол между сапогов, Петру Еремеичу стакан под полу сунул, а в чашки разлил из другого чайника чай и сунул для виду в чашку баранку…
— Ты, Еремеич, сидишь с их блавародьем, — начал косоротый мужик, — будь другом, спроси, правда ль, что немец уделал коня из железа с стальными ногами?..
— Верно, — поспешил Петр Еремеич ответить…
— А верно ль, что дым у него идет из ушей и от дыму энтого наш брат аж валится с ног?..
— В точности, — говорит Петр Еремеич, — из ноздри пышет огонь, и копытом он на пол-аршина в землю уходит…
— Ну, коли так, к чему же наши буланки…
— Наши буланки пойдут на баранки…
Зайчик опрокинул в глотку стакан, то же сделал Петр Еремеич, в глазах у Зайчика все завертелось, и косоротый мужик будто сел кверху ногами и глядит на него сапогом…
— Хочется мне еще вас спросить: быдто немец жгет такую траву, и от этого травного дыму в этом месте трава не растет…
— От этого дыму у лошадей сходят копыта… а у людей отпадают носы!
— Ну и вот, как же тут воевать, коль воюет с тобою сам девятый дьявол?
— Не девятый дьявол, а полуденный черт.
— Это то же на то же.
— Бес… из полудённой страны! Наши-то бесы — ночные!
— Нашему бесу только бы бегать по лесу!
— Все это правда, — Зайчик обоим им говорит, — только не это обидно, и не оттого люди заходятся страхом…
— Известно, первое дело, что страх!
— Страшно всем оттого, что друг друга не видим… У смерти руки больно, брат ты мой, отросли: до нее, глядишь, надо полдня бы идти, а она хвать тебя верст из-за тридцать и отпевать попу ничего не оставит.
— Не спишь, да выспишь, дело выходит!
— Перед глазами нет никого… С глазу-то на глаз можно скорей помириться… Когда не видишь, кого ты убил, становится страшно: повадится он во сне приходить, и его ничем не прогонишь. Так ведь и до веревки недолго…
— Правильна речь, — говорит косоротый мужик.
* * *
За прилавком стоит Петухов, хозяин заботливый, скорый на руку и счет, рядом жена, опаристая, грузная баба, с двойным подбородком и лицом, как прижаристый блин, а за ними низкорослая дочка на полку чашки, чайники ставит в порядок, в одну сторону ставит, с другой — половым подает, задевши щепотку из банки с чайной трухой, — дочка, значит, ворочает всею посудой, мать режет хлеб и колбасу, а сам Иван Петухов, — строгий, с достоинством в каждом движении, с разглаженной лампадным маслом скобой, с руками на счетах, где так и заскачут костяшки, — дивиться надо такому проворству, с которым денежка к денежке льнет.
Звенят по прилавку пятаки и семитки, как листочки с высокого древа, что за Петуховым, как живое, стоит на картинке, на которой выписаны славянскою вязью: направо на каждом суку — добродетель, налево — порок, а под древом будто сам Петухов идет со своей грузной, семипудной супругой, за ними цепочкой, мал мала меньше, по возрасту дети, и у всех под ногами у них не земля, а пушистый облак постлан цветным ковром на ступени.
Сидят мужики в Петуховом трактире, от шуб их пахнет свежей овчиной, крепким дегтем от сапогов, ото всех вместе здоровьем и несметной силой, висит махорочный дым над головами, как полог, и под пологом, как ангелы божьи, в белых рубахах,
