Мужики ж, как, положим, и все, угождение любят, а видят его только в трактире…
* * *
Зайчик налил еще по стакану, выпил и только успел поморщиться да губы смахнуть рукавом, глядит — навалилась на Петра Еремеича высокая жердь, одетая в рясу, с козлиной рыжей бородкой и с рыжей гривой на самом верху.
— Садись, садись, отец дьякон… садись, еретик!
— Не сам ли сице, еретице!
Дьякон боком оглянул Зайчика, и брови взметнулись у него на дыбы:
— Воину!..
Дьякон протянул Зайчику тощую руку, зажал его руку в руке, как в клещах, несмотря что такая худая, рясную полу откинул и сел…
— Не осудите, господин офицер, сказано ибо: да не осудимы будете…
— С утра… Старшина угощал…
— У него седни как праздник…
— Выпьете, отец дьякон? — Зайчик робко спросил.
— Почту…
Зайчик мигнул половому на чайник, половой чайник схватил на бегу, держась на носочках, исчез, как видение, и скоро опять около вырос, под мышкой с белым крылом, и слегка приподнял на чайнике крышку, показать, далеко ли влага от горла и сколько, значит, вошло: до горла — бутылка, вровень же с крышкою — две…
— Не заглядывай, братец, кобыле под хвост, — говорит шестерке Петр Еремеич, — не равно только сглазишь!..
Половой махнул белым крылом и растаял в широкой улыбке.
— Миколаша, разлей…
— Гы… Гы… Еремеич сумеет сказать!..
Зайчик налил стаканы, сначала дьякону подал, потом Петру Еремеичу, потом налил себе и тут же стакан опрокинул.
Дьякон держит стакан в тощей руке, смотрит на Зайчика и, пригубив немного, говорит:
— А я к вам специально сряжался: побалакать… Люблю!
Зайчик вспомнил телегу, свинью с длинным хвостом, Пелагею и не мог решить, что сейчас-то он грезит и дьякона видит во сне иль и впрямь они пьют самогонку и Петр Еремеич рядом сидит и осовелыми водит глазами…
— Мне надо бы многое вам рассказать… мы хотя и не очень знакомы, а все же…
— Полно, дьякон, — говорит Петр Еремеич, — рассказывать, пей!..
Дьякон глаза закатил, бороду поднял, ус в стакан окунул и потянул по глоточку, как лошадь пьет холодную воду…
— Славна-а-а… ну, так вот, Петр Еремеич, друг закадычный, теперь у нас все пойдет по-другому…
— Будет все то же…
— Знаешь, Петр Еремеич, я ведь в Питер собрался…
— Как же тебя сама-то пустила?..
— Убежал!..
— Почто тебя гонят?..
— Как же, брат мой: хочу расстригаться…
— Нно-о-о?..
— Не верю… Вы, господин офицер, отсюда куда?..
— Миколаша, не брешь… Ты ведь прогулкой!
— Ну, значит, вместях и поедем.
Зайчик сидит неприкаянный, не может он глаз с дьякона с Николы-на-Ходче отвесть, есть у него тоже кой о чем его расспросить: про крест водосвятный, правда ль, тогда он в Чертухине был, и почему потом не заехал, как о том с черной телеги кричал, и почему сейчас дьякон в Питер собрался…
Снилось, дескать, али не снилось?
— Поеду к царю, — говорит дьякон, — скажу, что в бога больше не верю…
— Он те за косы повесит…
— Не повесит: я ему докажу…
— Чего тут доказывать, пей!..
— Пью, господин офицер, за ваше здоровье…
— И я за твое, Миколаша…
— Выпили: дьякон, как — лошадь холодную воду; залпом — Петр Еремеич и Зайчик.
— Хороша! — крякнул Петр Еремеич.
Дьякон отвесил губу:
— Так вот, Петр Еремеич, поеду к царю и скажу: ваше величество, в бога не верю…
— Экая невидаль, — Петр Еремеич, смеясь, говорит, — да разве это стать важно: веришь ты или не веришь?..
— Я рясу ношу, мне это важно…
— Рясу ты можешь носить и в бога не верить: ты, дьякон, не знаешь писания… что про последние дни в писании сказано?..
— Это ты, Петр Еремеич, насчет премудрости, что ли, завернул?..
— Хошь бы да, что… не поймешь?.. А ведь сказано, поди, ясно…
— Как же: отдаст господь премудрость свою в руци человеци…
Дьякон пробасил и руки поднял, словно держит апостола, а не самогонный стакан…
— Да, дьякон, в последние веки… а дальше-то, дальше сказано что?..
Дьякон приставил палец ко лбу:
— Дальше — не знаю…
— Ну вот… а дальше все и понятно…
— Что дальше, Петр Еремеич? — Зайчик впился в ямщика…
— Дальше: господь отринет лицо свое от земли и забудет о ней навсегда… а ты говоришь, дьякон, важная стать: веришь ты или не веришь…
— Мудрено, Петр Еремеич, что-то выходит…
— Ничего и мудреного нет: бог в нас с тобой, дьякон, больше не верит…
— Тэк-с…
— Надо, дьякон, чтоб бог верил в людей, а люди могут в вере блудить сколь им угодно…
— Это, значит, ихнее дело, — вставил косоротый мужик.
— Заворотил, — говорит дьякон, — тут не разберешься без новой бутылки…
— Петр Еремеич уж скажет, — хмыкнул косоротый мужик.
— Лешего встренешь в наше время в лесу?.. — подмигнул дьякону Петр Еремеич.
Дьякон подумал:
— Пожалуй, что нет…
— Ну и вот: все отчего?..
— А от чего бы это… в сам деле?..
— Человек на горке, а леший внизу, а человек взял да и перестал в лешего верить…
— Ну?..
— Ну, леший и скис, как мухомор от теплой погоды: теперь что леший, что болотная кочка, у него целый день на спине просидишь, не сведаешь…
— Значит, точка!
— Вот, дьякон, и выходит: вера — единый исток дыхания и жизни здесь, на земле, оттого и не падает волос без веры, а жизнь, сила земли, стекает сверху вниз по ступенькам…
— Тебе бы, Петр Еремеич, в попы, — говорит косоротый мужик.
— Хороший бы был протопоп, — оскалил хайло рыжий дьякон.
— Езжай-ка, дьякон, к царю, он те под рясой крапивой нажгет…
— И поеду… Вместе с господином офицером поеду… Дойду до царя, потому больше нету моего терпежу: дьякон — и в бога не верю…
— Да, это правильно: дьякон без веры как мужик без порток…
— Дык, Петр Еремеич, друг закадычный, как же тут быть?.. Ты подумай…
— Запьешь от горюхи…
— И то уж пью, сколько кто поднесет…
Дьякон уронил рыжую голову, потянулся в карман за красным платком, у Зайчика сами дрогнули губы, а Петр Еремеич подставил стакан под дьяконов нос и сказал:
— Причастись!
* * *
В это самое время часто зазвонили к обедне в чагодуйском соборе, колокола так и залились с высокой колокольни, словно в припляску: веселый был в Чагодуе звонарь.
Мужики порасправили бороды, кой-кто на лоб крест положил.
Иван Петухов на табуретке поднялся в угол прилавка и, с широким крестом во все брюхо и плечи, оправил большую лампадку, остриг фитиль в поплавке, и по трактиру пошел, пробираясь золотистым лучом под махорочным дымом, тихий и ласковый свет.
Колокола заходились все чаще и чаще, все быстрее струилась колокольная дробь, и когда Зайчик выходил с дьяконом из трактира, то показалось обоим, что так уж это и надо теперь, чтобы пьяный в доску мужик в лад колокольному звону застучал каблуком и заорал во всю глотку:
Ни в бору соловушка!..
Ни в дому золовушка!..
По колено кровушка!..
Пропадай-ай, головушка!
Стоит Зайчик с дьяконом возле Петровой кибитки, а Петр Еремеич оправляет своих лошадей, снимает с них овсяные мешки, поправляет шлеи и уздечки, хомуты стягивает супонью, упершись левой ногой…
Кони уши подняли, глазами уставились в купол, где галки собрались грачей провожать, откуда льется такой развеселый перезвон колоколов, от которых, кажется, сами так вот и ходят копыта…
В дуге шевельнул языком колоколец, пробуя голос в дорогу, с ошейника брызнули бубенцы, когда головой мотнул коренной…
Дьякон подошел к Петру Еремеичу и тихо спросил:
— Куда теперь, Петр Еремеич?
— И сам, брат ты мой, не знаю… Поеду куда глаза поглядят…
— Ну, значит, пути да дорожки…
— Спасибо, простая душа… А ты, Миколаша, трогай домой, поклон передай и Аксинье скажи, что вернусь, наверно, со снегом… на мерине пегом!
— Уж не дралка ли, Еремеич, хочешь задать? — Дьякон уперся длинными руками в колешки.
— Мудреного нет ничего… Ты, Миколаша, Аксинье непременно скажись!
— Хорошо, Петр Еремеич: Аксинье сказать, чтоб тебя дожидалась!
— Пускай, да не больно, а то одолеет в дороге икота… Ты, самое главное, дьякон, запомни: коль нет царя в голове, так незачем ехать к царю! Не поминайте по лиху…
Петр Еремеич коренному всадил сразу кнута, пристяжки вошли в хомуты, дуга голубками вспорхнула, заплакал под ней колокольчик, и скоро колеса пропали, завернулась чагодуйской пылью кибитка, и только за пылью Петр Еремеич издали машет кнутом, будто кнутом им кажет на солнце.
Зайчик и дьякон с Николы-на-Ходче смотрят вслед Петру Еремеичу и не могут сказать друг другу ни слова…
Город Чагодуй
Город наш Чагодуй в губернии самый старинный.
В чагодуйском соборе, в главном престоле, под большою плитой упрятан золоченый сундук, в том сундуке лежат вот уж какую сотню годов на серых коряблых листах славянские записи, сделанные кем и когда — неизвестно.
Говорится в этой летописи больше о вере, о том, что есть истинный бог, и как можно найти о том откровенье, какой человек больше богу угоден и сколь ненавистны богу попы. Писал их, эти записи, верно, заядлый раскольник, сектант и смутивец, которых в старое время было столько в нашей округе, сколько в лесу теперь не осталось волков.
О вере судить по нашему времени трудно.
Только известно, конечно, не без причины и простой народ их любит не больно, каждый мужик ждет, что непременно обломится ось, если увидит, что ряса переплыла дорогу… По сей-то причине наши попы, напавши на эту летописную запись, конечно, сразу ее сначала в поповский бездонный карман, а потом, дабы сектанты опять не украли, подняли плиту в соборном престоле, вырыли вроде могилы, сделали гроб золотой, в гроб положили коряблую книгу и навеки ее там погребли.
А имя сей книге: «Златые Уста»!
Об этом знают во всем Чагодуе два-три старожила, и даже теперешний соборный наш протопоп об этом, наверно, не знает, потому что приехал недавно совсем в Чагодуй и с низшим священством кумовства и знакомства не водит…
Ну, да потом обомнется, не обомнется, так обомнут…
Это не старое время — бить попов крестом по башке, как это случалось со старым владыкой, который, к слову сказать, хоть и был злее черта, а дьякона с Николы-на-Ходче очень любил за худобу и смиренье.
Так вот в этой-то книге, которая тайно лежит в гробу в чагодуйском соборе, и есть указанья, при ком и когда
