И Зайчику жутко, что сейчас нет около него никого, и хорошо, что никто не увидит и не узнает, как больно ему и как ему сейчас тяжело.
Уселся Зайчик половчее на лавку, по телу мурашки ползут, свесил он ноги, и показалось ему, что сапогом он за что-то задел и в чем-то запутался шпорой.
Нагнулся Зайчик, руку вниз протянул и со шпоры отдел — не поймешь в темноте — то ли хвост, то ли клин от люстриновой юбки. Похолодела с испуга сначала рука, а потом показалось занятно, кто это под лавку, где Зайчику казалось, что нет никого, забился и так присмирел, что ни разу не чихнет от подлавочной пыли и не шелохнется, чтоб на другой бок перелечь…
Потащил Зайчик за полу или подол, казалось, тащил его долго, а ему все не видно конца.
Пощупал Зайчик на руку и к окну поднес, чтоб на звездном свету разглядеть, — видно, поповский люстрин, и по всему тоже видно, что это не юбка, а ряса…
«Дьякон, — подумал Зайчик, — никто, кроме него, сюда не забьется».
— Дьякон! — Зайчик шепнул и крепко дернул за рясу.
В ответ кто-то чуть-чуть шевельнулся.
— Разве не вы это здесь, отец дьякон? — громче Зайчик сказал.
— Нет, это… я!
— Ну, так и есть, дьякон с Николы-на-Ходче!..
— А вы… это кто?..
— Я, — говорит Зайчик, хотелось ему соврать, да самому страшновато, — я — то… я Зайцев, Миколай Митрич, чертухинский зауряд…
— Эвона, — радостно вскрикнул дьякон под лавкой, — гора, значит, с горой!
Зайчик от этого вскрикнул, выпустил полу, а дьякон зашевелился, застучал затылком под лавкой, рукой заскребся по полу, как мышь под сусеком, и скоро села рядом с Зайчиком большая оглобля, головы на четыре Зайчика выше, на верхушке широкая шляпа, под шляпой висит борода, которая даже и в темени кажется рыжей, и на ноге большенный, как окоренок, сапог…
— Гора, значит, с горой, — дьякон гудит, запахнувши рясные полы, — в Питер, значит, все же решили…
— Пожалуй… а вы, отец дьякон… как попали сюда?
— Кондуктор упрятал, сказал, что этот вагон будет в составе.
— В составе?..
— Да, питерский поезд… Я ведь вам говорил, что вместе поедем?!
— Да. Я компании рад, — хмуро Зайчик ему отвечает…
— Ну, господин охвицер, много я здесь под лавкой продумал: решил, что об этом таком даже и думать больше не стоит.
— О чем?
— Да все о том же: есть бог или нет и почему я в бога не верю…
— Да это вы, отец дьякон, больше все спьяна…
— Пьян, да умен, знаешь… почему дьякон водосвятный крест пропил на самую Пасху?.. Что он, жулик какой или вор?.. Что он, не мог бы пропить свою рясу… Почему именно крест — первый вопрос?..
— Почему?.. — улыбаясь, Зайчик спросил.
— Да оченно просто: потому что он больше не нужен… а ряса… у меня старые рясы супруга режет на юбки…
— Выходит, все в пользу…
— Да нет, в соответствии… Бога-то нет?..
— Мелешь ты мелево, дьякон: бога нет, что же тогда остается?
— Эна, о чем ты грустишь; остаться есть кое-чему — мир забит, как трехклассный вагон на большом перегоне… Рассуди: Петр Еремеич что говорил?.. бог-де от земли отвернулся, сел на облачную колесницу и, значит, поминай как звали… Тю-тю…
— Бог забыл о земле…
— Так… остался, значит, во-первых, черт?..
— Черт!
— Черт! Только рога он подтесал терпугом у кузнеца Поликарпа, оделся в спинжак и гаврилки… Служит… пользу приносит… и получает чины!
— Нет, не мелю: черт иногда даже не брезгует дьяконским чином…
Зайчик взглянул на оглоблю, волосы у него зашевелились и сами зачесались назад, а у дьякона шляпа будто немного поднялась на воздух, и на минуту над рыжею гривой мелькнули два развилкой расставленных пальца просунутой как-то сзади тощей руки… Пальцы были похожи как дважды два на рога или рожки.
— Только и это не важно, — дьякон, близко нагнувшись, шепнул Зайчику в самое ухо.
— Как же это не важно — ведь черт?..
— Просто, понятно: без бога черту нечего делать… это он со скуки идет в пристава или земские, а то в дьякона или попы… соборный наш протопоп… чертушок!..
Дьякон подвинулся ближе. Зайчик отсел.
— Разве ты это не знаешь?
— А отчего у него тогда впереди высокий зачес?.. Не иначе… потому только и можно узнать: на копытах — щиблеты, хвост подвязан на брюхо, а рожки — в зачес!
— Полно тебе, отец дьякон: у протопопа крест на груди весит три фунта…
— Да это не крест, а подкова… ты думаешь, все как бывало: все по старинке живешь… бабка на кринку покстит, положит крест-накрест лучинки, и в молоке бесенок купаться не будет, креста лучинного побоится… теперь, брат, все пошло по-другому… бог ведь не видит… он отвернулся… а человек, где крест ни положит, там для черта и щель.
— Стыдно, дьякон!..
— Ничуть даже: за что купил, за то и продаю!.. Жизнь, брат… ох, она умнее нас с тобою раз в десять!..
Зайчик хотел было сложить крестное знамение, да дьякон его за руку схватил:
— Подожди-ка… ты к баптистам сходи… они те про крест растолкуют!..
— Не пойду я никуда, — Зайчик ему говорит, — ты, отец дьякон, лучше прилег бы да немного проспался: перехлебнул!
— А ты меня много поил?
— Тебя, отец дьякон, споить — надо скупить весь самогон во всем Чагодуе…
— И то, брат, не хватит!..
Дьякон залился в козлиную бороду мелким дробным смешком, сложивши на животике руки и смотря Зайчику прямо в глаза…
«Что он мне мерещится снова? — думает Зайчик. — Тогда надо крест положить… отчего он мне не дал?»
— Да крестись, крестись, если хочешь: вижу, что и меня принял за черта! Нет, брат, у меня рога отросли совсем от инакой причины.
— По семейной?.. — тихо Зайчик спросил.
— Должно быть, — дьякон вздохнул, — да черт с ней, великая важность… Ты вот что скажи: мы о чем говорили?.. У меня память девушкина стала!
— Говорили… говорили… мы, дьякон…
— Так?..
…о черте…
— Это не суть важно… важно вот что: ты, да я, да мы с тобой… да весь род человечий.
— А как же иначе?..
— Вот в том-то и дело, что род сей должен был бы… того…
— Исчезнуть?
— Да. Испариться… На наше счастье, ты говори, остались еще боженята!
— Это, дьякон, что такое?..
— Самое главное: с чего свинья сыта бывает… крошки после обеда…
— Крошки?..
— Ну да… не в точности, а что-то вроде… вроде Володи… понимаешь: бог создавал землю, как на пиру сидел, — пир, хмель отошел, бог от стола отвернулся, и на столе остались одни только крошки…
— Боженята?
— Ну да, китайцы, малайцы, болгары, татары… всякому даден свой божененок… и заметь: у всякого свой поп и свой дьякон…
— Пожалуй, это и верно.
— А как же, нету в мире единого бога… вот тут-то дьякон и прав — пьян, да умен…
— У меня, дьякон, от твоих разговоров болит голова и… под сердцем мутит…
— Недаром, значит, меня мужики прозвали гусаром?
— Пожалуй, и так, что недаром.
— Невежа ты, братец, а еще охвицер!
— Я-то… такой же офицер, как ты дьякон!
Дьякон голову назад запрокинул и так смехом залился, что сундук вот сейчас бултыхнет, и колеса на человечьем языке затараторили: «Так… так… такы… такы…»
— Все одинаково скверно: нету бога, нету человека!
Дьякон поднял кверху указательный палец, весь просветлел, с бороды красное полымя так и бьет по углам, а в углах сидят какие-то люди, не слушают их, не думают ни о чем и, положивши головы на кулаки, спят праведным сном без видений.
— Человек… бог… вот когда это стало смешно: у человека гордости мало, у бога ж еще меньше… терпенья!
— Дьякон… дьякон… ведь сказано: долготерпелив!..
— Не подфальшуем… бог отвернулся… черт стал мещанин… остались одни бесенята да одни человечки — волки да овечки!
— К царю!
Дьякон снял с живота отрепанный пояс, захлестнул его на вентилятор, а на кончик билет привязал и пятерку:
— Видишь, кондуктор будет идти, увидит и скажет: они, то есть, значит, мы, господа, подшофе, стукнет по глотке и не будет до самого Питера нас беспокоить…
— Умно!
— Не подфальшуем… Ложись, заячий хвост, и говори, что все слава богу!
Дьякон плюхнул на лавку, Зайчик рядом с ним лег, дьякон крепко обнял его, и Зайчику кажется, что нет у него сейчас большего друга, как дьякон с Николы-на-Ходче.
Чувствует Зайчик, что спит… так спит, что его никто не разбудит… за ногу дерни, с лавки стащи — ничто не поможет: дьякон крепко его обнимает, ряса у дьякона теплая, рука словно клещи, буди не буди — не подняться!
* * *
Дьякон, скажи ты мне ради всего, отчего мне хочется плакать?
— Спи! Зайчик миленький, маленький, спи и говори, что все слава богу!
— Все — слава богу!
— Слава!..
Сундук так и бросает из стороны в сторону, колеса под ним тарахтят, говорят на языке человечьем: «Так-так, так-так, рас-такы такы-таку твою-так…»
Оборотень
Вагон действительно оказался в составе; должно быть, задолго еще до полночи большой паровоз, так испугавший колыгинскую свинью свистом и паром, перевел потихоньку весь состав сперва на чагодуйский вокзал, постоял немного на станции, пофукал, попыхтел, нетерпеливо дожидаясь кого-то, потом вдруг свистнул заливисто черной трубой, сдернулся с места и покатил…
Тогда-то, знать, как показалось Зайчику, и заговорили колеса на человечьем языке, и в этом спешном говоре чугунных колес и услыхал тогда Зайчик нарочито придуманное человеком для очистки совести согласие со всем и на все, о чем и на что никогда и нигде не сыщешь ответа.
«Так-так-так, иначе быть и не может!..» — всю ночь не переставая говорили колеса, а Зайчик внимательно слушал и безмятежно, казалось ему, спал под дьяконской рясой…
Поезд был, должно быть, специального назначения, первые часа три или четыре шел, ни на одной станции не постояв ни минуты, словно вел этот поезд не машинист, а сам дьявол и ехал в этом поезде человек, куда-то спешащий и за эту поспешность продавший машинисту, то есть рогатому бесу, ни за грош свою христианскую душу…
Только после двух или трех больших перегонов паровоз подкатил на какой-то маленькой станции к столбу водокачки, повернул от него рукав к себе в брюхо и долго и жадно глотал холодную
