— Нет, Лелик, техника! Это не сказка… а впрочем, я с тобою согласен: мы теперь между Аникой и Иванушкой-дурачком!..
— Вот-вот… Только б скорее!..
— Видно, тебя проморило… Что же ты скачешь, заедем ко мне, отдохни…
— Нет-нет, не могу… Мне трудно тебе рассказать почему, но не могу!..
— Верно, опять что-нибудь с чертями неладно? Чудак-человек!
— Не поверишь! Лучше уж я промолчу… Что это, Рижский?.. Ты заплати, у меня ни полушки!..
Приятель ссадил Зайчика у вокзала, поцеловал его крепко в самые губы и сказал лихачу:
— Обратно!..
Зайчик достал портсигар из кармана, помахал им на прощанье, а приятель, поднявшись с сиденья, еще раз крикнул ему:
— Береги, это счастливый подарок!..
Зайчик улыбнулся и стал расспрашивать носильщика, где стоит последний очередной эшелон на позицию… Носильщик показал на ворота, куда въезжают ломовики, за шлагбаум: вдалеке у товарных пакгаузов дымил паровоз, а за ним тянулась (казалось, ей нет и конца) длинная лента товарных вагонов, доносились оттуда громкие крики, песни и свист и заливистые переборы тальянки…
«Туда — легко, трудно — оттуда… как с того света», — думает Зайчик, не спеша шагая к вагонам…
Ближе крик и свист. Вагоны набиты, тесно в них, как в базарный день в лавке Митрия Семеныча, все свистит, свиристит, хочется, видно, серым шинелькам заглушить сердечную боль и тоску показной веселостью, ненужным криком и не враз начатой песней, которая так же неожиданно обрывается на полуслове, как, может, скоро оборвется и жизнь…
Соловей, повада-пташка,
Не пой лету под конец,
Ты не жди меня, милашка,
На побывку под венец!..
— На позицию, ваш-бродь?.. — спрашивает солдатик с умильным, именинным лицом.
— Да, братец, — сказал Зайчик, остановившись, — опоздал на свой эшелон.
— На Ригу изволите?..
— На Ригу…
— Мы тоже, вон там офицерский… первый от паровоза…
— Да нет, туда далеко идти… дай-ка мне руку, я с вами устроюсь!..
Десять волосатых рук сразу протянулось к Зайчику, он уперся об закрай пола вагона и вмиг очутился в знакомой, пропитанной особым солдатским душком тесноте, к которой за четыре, почитай, года привык не на шутку; в углу на нарах лежали солдаты, Зайчик прилег к ним и скоро заснул спокойным ребяческим сном…
Глава седьмая
У смертельного озера
Ночная сказка
Да, так вот всегда и бывает!
Кому беда, кому еда, так уж устроено в жизни, а для нас с этой водополицы получилось вроде как праздник!
Утопло у нас всего человек полтораста, а чертухинских десятка два или поболе… Солдат ровно гриб: смерть ногой счеканет, а грибник пройдет и головы не наклонит!
Пропали, дескать, без вести, неизвестно, в каком таком месте!
Никто и не доискивается, кто да что, поставил только Иван Палыч крест в своем нарядном листу, тем и делу конец! Каждый же из нас в отдельности бог весть как рад был сам за себя и самому себе даже не верил, что сух вылез из бани!
Иван Палыч, когда перешли мы в резервы, первые дня два или три проснется в полночь, скинет штаны, заворотит до непотребства рубаху да сонный и ходит, как блаженный, по конюшне, пока его кто-нибудь не заберет под локотки да не уложит на нары или не вспрыснет холодной водой.
— Ишь ты, тьма те возьми, — скажет только Иван Палыч, очухавшись, — грезится все, что тону иль купаюсь, и будто я не Иван Палыч, а семилеток Ивашка, и будто перехожу за коровой Янтарный брод на Дубне и вода корове только по муклышку, а мне по самое горло… хоть бы домой отпустили…
— Все равно управют теперь молотьбу и без нас, — утешает его всегда Каблук или Пенкин, — поспеешь разве к пастушьей разлуке…
— Э-э… да на пастухов хоть одним глазком поглядеть… сам бы пошел в пастухи!
— Говорят, Иван Палыч, что наш командир подал рапорт, каждый, значит, на целый месяц поехал бы в отпуск, а по возвращении крест получил, да писаря его искурили…
— Известно, сукины дети! — хмуро промолвит Иван Палыч.
Иван Палыч, два Каблучка, все Морковята да уж и много других, которых не упомню, пролежали первые дни в большой лихорадке, по ночам нас всех било под одеялом, в голову лезла разная чушь и нескладиха, а по утрам ходило все перед глазами кверх-кувырком, котелок с кипятком словно набок валился, и с языка подчас срывалось такое чудное, от чего и самому потом становилось чудно.
Один только Пенкин, казалось, ничем не страдал, лежал целые дни на матрасе, набитом пахучим сеном, и все время глядел в потолок, вставая только к обеду иль к чаю, да, не глядя ни на кого, что-нибудь отмочалит да обсмеет кого, от чего никому не обидно, а только в горле щекочет…
— Иван Палыч, — скажет вдруг Пенкин, — ты умный мужик или нет?
Иван Палыч заекает кадыком и не сразу ответит:
— Дураком родная мать не зывала!
— Ну, тогда отгани мне загадку…
— Ну?
— Как шуринов племянник зятю родной?
— Смекалистая загадка… надо подумать… зятю родной?
— Да… ты долго не думай!..
— Деверь, што ли?..
— Сваток?..
— Ну… сваток! Разберись в голове, уклади по порядку…
— Нет, брат Пенкин, не знаю!
— Ну вот, Иван Палыч, а ты говоришь, что мать дураком не зывала…
— Да ты говори!
— Скажу завтра утром! — И на другой бок повернется…
Иван Палыч посмотрит Пенкину в спину и сам про себя начнет выводить родню за родней, а все не выходит…
«Как решето голова: одни только дырки!..»
Думает, думает так Иван Палыч, кувыркнется и захрапит… Ночью проснется Иван Палыч, словно шкнет кто, и глаза не знает куда девать: не спится!
Полезет разная чушь в голову, инда и въявь станет страшно…
— Прохор, не спишь?
— Нет, сон черту продал!..
— Дорого взял?
— За твою башку меньше дадут!..
— У моей башки, Прохор, ума есть лишки, а у тебя и впереду и сзаду ни складу ни ладу!
— Шея курья, голова дурья!
— Тьфу те в прорву!
Смотрим мы на них и за животы держимся, каждому подбивало ввязаться, да на язык так горазды не были.
Долго препираются оба, потом все уладится, и Пенкин вполголоса, чтобы нас не побудить, рассказку сказывать будет; хорошо было слушать Пенкина в полусне, вроде как видишь все тогда наяву, и у Пенкина голос становится то тише, словно уходит, то будто шепчет в самые уши, а перед глазами, утонувшими в сон, все, что ни скажет Прохор, стоит как живое:
— Во время иное и в месте ином,
Может, в конце, а может, в начале земном
Стояла Гора Золотая…
Стояло на этой горе в ин-времена большое село по прозванью Праведное; и жили в этом селе правильные люди. Гора была золотая, по селу шла золотая улица, на улице стояли золотые избы, и жили в этих золотых избах люди с золотыми сердцами — правильные люди.
И мы иногда в добрый час говорим про другого: золотой человек, скажем и сами после не верим, да и трудно как-то этому верить!
Жили так правильные люди, соблюдали свой правильный закон, пахали свою золотую землю и добро копили…
* * *
Однажды, не помню, в каком году, в каком месяце, сидели правильные старцы на завалинке у понятой избы, дела свои правильные решали… Сидят старцы, в бороды свои укутались… Глядят, идет по селу чужой человек.
Кликнули старцы чужого человека и спрашивают его: откуда и куда прохожий человек идет?
— Иду я, — говорит им прохожий, — по белу свету,
— Как, — спрашивают правильные старцы, — нету? Мы, старцы правильные, и царь,
И псарь
У нас одинаково правду любят…
— Нет, — отвечает прохожий, — правда человечья
Что шерсть овечья:
Из нее можно валенки скатать и варежки сплесть,
— Как же так? — спрашивают правильные старцы.
— Очень просто, — отвечает прохожий, — правда человечья, что каша с салом,
В большом и малом
Пропитана ложью,
Не то что правда божья…
— В чем же тут различие:
— В смысле, — спрашивают правильные старцы, — или в обличии?
— Человечья правда — посох, а божья правда — крылья!
Сказал так прохожий, в сизого голубка обернулся, кверху турманом взвился, а потом сел на застреху и ворковать зачал…
Сидят старцы правильные, голубиную воркотню слушают, а сами про себя думу думают:
«Надо идти на старости лет правду божью искать, у разных людей ее поспрошать, в разных местах ее доглядеть…»
Только куда вот идти — невдомек никому…
— Пойдем, — говорят правильные старцы, — куда глаза поведут…
Вырезали старцы правильные по березовому посоху, бороды вокруг пояса обернули да — на большую дорогу; остались в селе Праведном одни только воробьи под застрехой да бабы с малыми ребятами на улице…
Только тронулись старцы правильные в путь, голубь с кровли сорвался, в синее небо за ними взвился, крыльями лоп-лоп захлопал, громко загургукал… Откуль ни возьмись налетел на него серый ястреб, крылья сизые голубиные смял, перушки мягкие выщипал, кровь сладкую выпил… Собрал ветер голубиные перья и понес их сизым облаком по поднебесью.
Летит по небу облако, словно платочком издали машет…
Летело так облако ровно три дня, шли так правильные старцы ровно три года, на третий год в Ерусалин-град пришли.
Видят старцы, что отдохнуть им пора,
Отдохнуть пора, постучать у чужого двора,
За чужим столом посидеть — закусить,
О правде божьей чужих людей расспросить…
Идут они по Ерусалину-граду, видят: навстречу им пузатый, поп!
Идет поп, как большая бочка катится, селезенка у него, у мерина, на ходу екает, а в брюхе бурлит, словно опара всходит…
— Скажи, ваше священство, — спрашивают правильные старцы, — где правда божья живет?..
Поп на них глазами уставился, словно никак дураков не разглядит, молчит, пыхтит, обеими руками за живот держится, словно лопнуть боится, потом на самую большую церкву пальцем утыкнул,
Громко икнул
И покатился…
Пришли правильные старцы в церкву, запружена церква народом, уставлена церква иконами, увешана церква лампадами, утыкана церква свечами, со всех сторон угодники смотрят: кто повиднее — под самый перед.
Кто победнее, так в самом углу…
Ходили старцы правильные по церкви ровно целый день, народ локтями толкали, лбами у каждой иконы стукали, пришли к вечеру в последний притвор, глядят: в притворе гроб стоит…
Гроб золотой парчой околочен, камнями драгоценными усыпан, а над гробом лампада большая светится — полтора пуда лампадного масла войдет…
Спрашивают правильные старцы:
Склонились старцы правильные к парчовому гробу, в землю поклон положили, смотрят: нет ли где в гробу дырки какой, на божью правду взглянуть…
Глядели, глядели — нет нигде щелки никакой, глядь, только в одном месте черный таракан сидит, длинным усом водит, старцев правильных посмотреть в щелку манит. Прильнули
