Узнали мы только от Сеньки, денщика командира.
Как-то день на шестой, когда всем получшало, Иван Палыч встал с утра очень в хорошем благорасположении духа. Брюки почистил, пуговицы мелком натер, сапоги смазал колесной мазью, которую ему кто-то из ленивой роты принес, нестроевой сродни был там у него, долго молился богу перед чаем, а за чаем сидел приглаженный, чистый, под кружку откуда-то блюдце с голубыми цветами по краю и золотой каемкой достал.
— Должно, что после барыньки — в саду нашел, — сказал Иван Палыч.
— Хорошее блюдце… ты не забудь… не равно — домой захвати! — усмехнулся Прохор.
— Думаю так, Прохор Акимыч, что скоро… по снежку, может…
— Нешто бы!
По небу, чистому и глубокому, словно приподнятому осенними ветрами, прогнавшими перед скорым снегом непогоду, летели гуси беспрерывной лентой. Смотрели мы на эти ленты, сидя на лавочке возле конюшен, и на душе у каждого вставали чертухинские наши родные места, опавший лес неподалеку от села, синий купол, и синее небо, и у окна привычная рябина, с которой треплют дрозды переспелую и хваченную морозцем ягоду, и уже почернелые кусты крыжовника и смородины на огороде в задах, где как-то по-особенному в последние осенние деньки попискивают синицы, подвешиваясь и боком и вниз головками к облетевшим веткам.
И не заметили мы в этой задумчивости, как к нам подошел Сенька Кашехлебов. Подошел от тихо, степенно снял фуражку и подал всем руку:
— Честной компании! — Странно даже было взглянуть на Сеньку.
На этот раз он не только не был под мухой, но смотрел как-то необычно серьезно, и около рта его не было так всегда и прыгавшей складки, готовой сложиться в беспричинную усмешку или рассыпаться в мелкие ниточки веселых морщинок по щекам, похожих у глаз на заячьи лапки.
— А-а… Семен Семеныч! — сказал Иван Палыч, раскуривая трубку. — Как ноги таскаешь?..
Сенька только рукой махнул, подсаживаясь к нему. Все так и уперлись в Сеньку.
— Что же ж такое больно не весел?..
— Откомандировали!
— Кого… тебя?..
— Да меня-то что: капитана нашего откомандировали!..
— Ну-у?.. — протянул, скрывая удовольствие, Иван Палыч. — А мы тут ничего не знаем… приказа неделю в руках не держали! Куда же?
— Да в лазарет…
— Что же такое, Семен Семеныч?..
— Хорошо не поймешь! — неохотно ответил Сенька.
— Жар, что ли, зашел?..
— Нет… в голове что-то… такое!
— Перепил, значит… Да ты расскажи по порядку…
— Да расскажу… теперь торопиться некуда… мать их за заднюю ногу, уж как капитан просил оставить меня при себе, а не выгорело!
— Полно, Семен Семеныч, у нас веселее! — утешил Сеньку Прохор.
— Мучает меня, Прохор Акимыч, места не нахожу… привык, как теленок к пойлу, а теперь, значит, — ша!.. Засну — нечистый веревку сует…
— Да, плохо-то плохо тебе без их высоко! Да что случилось-то с капитаном!..
— А я и сам хорошо не пойму… Пришли мы тогда, значит, после этого водогона в офицерский лезерв, прекрасно все, как быть не может, сбегал тут же за заливухой и только вернулся, взошел, гляжу — их-высок катается по полу в растяжку и бормочет такое несуразное, чего и до сих пор понять не могу…
«Никаких чертей я, — кричит их-высок, — не признаю!.. Признаю только одного всемогущего бога!.. Вон… вон… вон! — кричит. — Чтобы духу твоего, многорогий черт, не было!»
Я бросился было его подымать, чуть заливуху не пролил, их-высок выпучил бельмы, перевернулся на спинку и… на меня:
«Ты, — говорит, — кто это будешь, позвольте вас расспросить?»
— Значит, уж узнавать перестал, — заметил было в сторону Прохора Иван Палыч, но тот и не обернулся, уставившись в Сеньку.
«Да… чего вы, — я говорю, — ваш-высок, спятили, что ли?.. Или уж я очень долго ходил, что у вас не хватило терпенья?..»
«Извольте, — говорит, — извольте мне отвечать: кто вы такой?.. Кто вы такой?»
«Да я же это… я, ваш-высок!»
«Многобог?»
«Вы лучше, — говорю, — выпили бы… а не то меня побили! Пейте, — говорю, — ваш-высок, пейте и мне немножко оставьте!»
Глотнул он чутельку, гляжу, в глазах прочистилось, зубы оскалил, смеется.
«Дурак, — говорит, — ты, Сенька, ничего не понимаешь!»
Известно, дурак, я уж к этому привесился, с дурака меньше спрашивается, лишь бы не дрался.
«Ты что, — говорит, — Сенька, можешь на это сказать?..»
«Ничего, — говорю, — ваш-высок, окромя хорошего!»
«Тогда, — говорит, — садись и стукнем! Ты, — говорит, — Семен Семёныч, самый умный мужик есть на свете!»
«Лестно, — говорю, — слышать от ваш скородия такие слова…»
Сенька остановился и взял из рук Иван Палыча трубку, чтоб прикурить «козью ножку», которую заворотил толщиной чуть не в палец, запыхал сразу, глубоко вдыхая в себя махорочный дым и понемногу выпуская его из ноздри. Мы, мало что толком разобравши, глядели на Сеньку, да и Сенька был сам на себя не похож.
— Ну-к что ж, — сказал Иван Палыч, принимая трубку обратно, — я еще во всем этом ничего такого худого не вижу!
— В том-то и дело, все пошло как и надо: выпили, закусили, потом опять выпили, два раза в этот день бегал за заливухой, а потом… сызнова все зачалось!
Иван Палыч трубку положил на коленку, нас оглядел, да и мы все переглянулись: видно по всему, что Сеньке на этот раз не до шуток.
— Ну? — поторопил Иван Палыч.
— Ну… только это было мы к вечеру с их-высок расположились, слышу — в дверь кто-то скубется… Их-высок обернулся с походной кровати, будит меня разутой ногой, а я спал возле на полу, на шинели, побледнел и заорал во всю глотку:
«Кто там, в рас-пруды-на-туды-твою вас?..»
А из-за двери кто-то чужим голоском, инда и мне стало страшно.
«Это я, — говорит, — господин капитан… пришел доложиться по случаю приезда!»
«Какого приезда?.. — кричит их-высок. — Кто там еще может приехать?..»
«Да я, — говорит, — я!»
«Да кто там за «я», в рас-пруды-на-туды?»
«Да я же, — говорит, — навряд-поручик Зайцев».
Их-высок так и подернуло, привстал он с кровати, смотрит на меня и вроде как сказать ничего не находит, а мы как раз перед этим приходом говорили о Миколае Митриче, потому что в этот день было в приказе: пропал!
А мы и того не знаем, — перебил Иван Палыч.
— Как же… по приказу он исключен… как без вести… и в чин произведен!
— Семен Семеныч, что-то больно нескладно выходит!
— Да ж я же не знаю, как там решило начальство… только в тот самый вечер их-высок как раз мне и говорил, что Миколай Митрич вовсе не без вести, а просто учесал к немцам и теперь у них служит шпионом…
— Ну, городи! Вроде как что-то не больно…
— Их-высок так говорил… Это, говорит, так уже беспременно верно, потому что все на это похоже… Ну, значит, каково же было его удивленье, когда сам Миколай Митрич пришел, да еще преставляться по случаю производства.
«Входите, — кричит их-высок, — господин навряд-офицер, я к вашим услугам!» — а сам за стакан да за шашку, в одной руке стакан, а в другой — шашка:
— Ну, думаю, да-а-а!
Дверь потихонечку отворилась — и Миколай Митрич… в натуральном виде… Чуть малость выпимши.
Сенька опять прикурил у Ивана Палыча и посмотрел на всех исподлобья. Мы подвинулись ближе, а у Сеньки складка у рта совсем подобралась и в глаза уткнулись три желтых морщинки.
— Да рази Миколай Митрич вернулся?.. — спрашивает Пенкин.
— Выходит, что да, хотя опосля того вечера он мне не попадался… так что, пожалуй, я даже толком не знаю, потому уж больно в тот вечер мы были все трое сизо!
— Скоро-ти обернул, — протянул Иван Палыч.
— Ну так и вот… входит, значит, их благородье, их-высок разинули рот, я, братцы, потому уж больно не ждали, тоже малость подобрался, — что дальше будет?
Он молчит, и мы молчим!
«Здравия желаю, господин капитан, — говорит Миколай Митрич, чуть шатаясь, а руки по швам, — здравия, — говорит, — желаю!»
«Нет… не-ет, — закричал их-высок, — вы скажите сначала, навряд-офицер, живой вы сейчас… али мертвый?..»
«Что вы, господин капитан?.. Как же так можно… я, можно сказать, преставляться!..»
«Извольте, — говорит, — по всей дисциплине мне отвечать: живой али мертвый? С того света аль с этого изволите прибыть?..»
«Что вы, — отвечает Миколай Митрич. Видно, что тоже не в себе, в глазах словно дым, губы трясутся, и подбородок дергается, — что вы, — говорит, — господин капитан, разве на том свете есть штабс-капитаны?..»
«То есть как это так, господин навряд-офицер? Вы изволите… что… смеяться надо мной?» — еще пуще закричит их-высок и — за шашку. Я сзади за кончик держусь, думаю, отсадит руку — отсадит, а драться не дам.
«Никак нет, — говорит спокойно Миколай Митрич, — и не думал даже, не капитаны, а… штабс-капитаны. — Достал из кармана бутылку и на четыре звездочки капитану показал, взял табуретку, сел и говорит: — Как вам известно, у капитана погон чистый, а у штабс-капитана четыре звезды! Да-с! Налей-ка нам, Семен Семеныч!»
Ну, думаю, пронесло! Их-высок даже выронил шашку и тоже сел.
Налил я им по стакану, себе чашку под столом набурлыкал, смотрят они друг на друга пронзительно, и, вижу, в руках стаканы дрожат.
«Я, — говорит Миколай Митрич, — больше вас, господин капитан, не боюсь. Мне теперь ничего не страшно, окромя во… воды!»
«Ну, мне это, — отвечает их-высок, — это только приятно… я трусов да мертвецов терпеть не могу!»
«Тогда за ваше здоровье», — обрадовался Миколай Митрич и потянулся чокаться, не донес стакана и так его пропустил в один дух, что их-высок свой оставил и «Здорово! — говорит. — Гдей-то вы так расхрабрели?»
«Долго рассказывать, господин капитан… Давайте, — говорит Миколай Митрич, — поговорим лучше о чем-нибудь таком душеполезном… Я ведь знаю, что вы совсем не такой солдафон! Ведь вы в семинарии были…»
«Да, — говорит их-высок, — метил в попы, а оказался, как видите, лоцман!»
«Очень, — говорит Миколай Митрич, — даже приятно… Вот… вот… Как вы, — говорит, — полагаете, господин капитан, есть у нас теперь бог или остались одни только черти?..»
Их-высок как вскочит и — за шашку, а Миколай Митрич ни в чем, только малость привстал на табуретке…
«Ага, — закричал их-высок, — черти?.. Черти? Ага, я знаю теперь, кто вы такой!.. Что, есть бог, господин
