«Прах! Прах, унесенный буйным ветром! Смерть, господин капитан! Смерть — бог над нами!..»
«Я так и думал, так и думал, — шепчет мне капитан, — так и думал, слышишь, что говорит?»
Я только головой ему мотаю: дескать, как нам не слышать, уж так-де хорошо понимаю, а сам на обоих гляжу и вижу, что дело пустое, а как с ним сообразиться — не знаю!
«Знаю, — еще раз повторил их-высок и руку к самому носу Миколаю Митричу протянул, — знаю теперь, кто вы такой!.. Вы… вы…» — но не докончил.
Миколай Митрич даже вскочил.
«Позвольте, — говорит, — мне течение мысли вашей, господин капитан, не очень понятно…»
«Непонятно? Вы смеете говорить: непонятно?..»
«Непонятно, господин капитан!»
«Непонятно… так сядем… налей-ка нам, Сенька, — говорит их-высок, отбросил шашку и сел. — Вам непонятно?.. Значит, вы и в самом деле живой человек, прапорщик, тьфу, подпоручик Зайцев, значит, вы того… не черт и не дьявол?»
Допились, значит, оба, — говорит Иван Палыч, но Сенька не взглянул на него и продолжал:
«Позвольте чокнуться, господин капитан», — говорит с улыбочкой Миколай Митрич.
«Да я с удовольствием, если так… только позвольте, позвольте, как же вы это сказали?»
«Что изволите, господин капитан?» — опять улыбается Миколай Митрич.
«Да ведь, по-вашему, так и выходит, что на свете теперь ничего, кроме чертей, не осталось?»
«Это уж точно, господин капитан… бога не стало, остались одни только черти… разного вида!»
«А вы, — говорит спокойно их-высок, — хилозофию, господин навряд-офицер, изучали?..»
«Нет, — отвечает Миколай Митрич, — у меня мечтунчик с детства пристал к голове, как у некоторых бывает родимчик!»
Их-высок опрокинул стакан и — об пол.
«Так-с… слушаю, господин навряд-офицер! Хорошо-с! Извольте теперь отвечать мне по всей дисциплине: бога нет?..»
«Был!»
Умственный разговор, — перебил Иван Палыч наше общее молчание, но Прохор на него рукой махнул, как на муху, а Сенька словно не слышал:
«Так-с! Хорошо-с, господин навряд-офицер! Что нам остается?»
«Многобог! Вот кто», — поднял руку их-высок, разжал пальцы на кулаке и бросил их книзу.
«Никак нет, — упирается Миколай Митрич, — боженята!»
«Многобог!»
«Никак нет: боженята!»
«Как боженята, — шепотком прошипел командир, — какие такие еще боженята?..»
«Очень простые, господин капитан, ко всякой нации теперь приставлено по божененку… Оттого, — говорит Миколай Митрич, — и войну ведем, что эти самые боженята спать людям не дают хуже, чем блохи!»
Что тут произошло, и рассказать невозможно: их-высок за тубаретку, размахнулся — хвось по столу.
«Вы, — кричит, — немецкий шпион! Вон, распросукин сын! Вон! Сенька, вяжи его! Вяжи сукина сына! Шпиона пымали!..»
Ну, братцы, я в сени, скорее в штаб, Миколай Митрич, гляжу, за мной бежит, еле одышится, а там уж стекла звенят, пальба поднялась нам вдогонку, пули только под ногами: вжик… вжик… Спятил, рехнулся! А все из-за пустого дела, — прибавил Сенька, выбивая из трубки, — выпили бы, как добрые люди, закусили, а то нет… Ну, за то и додрыгались!
— Вот ведь какое дело, — передохнул Иван Палыч, — что же дальше-то было с капитаном?..
— Да известно: сообщил Миколай Митрич в штаб, связали их-высок и откомандировали в… лазарет!
— Нескладно вышло! Теперь их-высок, наверно, в отставку, зато полковника с косой полоской получит! — закончил Иван Палыч. — Интересно бы знать, кого теперь назначат нам в командиры?..
— Найдутся, — сказал Прохор, — об этом тужить нечего! Это у них всё, — похлопал он Сеньку по плечу, — от беспривычки, с богом-то так вышло!..
— Да уж нескладно! — согласился Сенька.
Закинул Прохор кверху голову и заулыбался во все скулы: над самой у нас головой высоко летела журавлиная стая, унося с собой под крылом загубленные, трудные солдатские души.
Глава восьмая
Смертный перевоз
Плавучий остров
Как говорил Пек Пекыч, так все и случилось.
Получили мы еще в резерве полковой приказ, который Иван Палыч долго вертел сначала в руках, а потом приставил к самым глазам и расстановисто всем нам прочел:
§ 17. Следствие по делу командира 12-й роты капитана Тараканова по обвинению его в бездействии власти и упущении по службе в боевой обстановке временно приостановить ввиду тяжкой болезни означенного обер-офицера.
— Эна, как нашего капитошу завалили, — пыхнул дымом Иван Палыч и палец поднял, а глаза у самого смеются и под козлиной бородкой довольный калачик собрался. — Знаете, кто теперь командир?
— Нам что ж, нам кто ни поп — все батька! Однако мы все в один голос спросили: а кто, господин фельдфебель?
Иван Палыч собрал гармошку на лбу, опять поднял указательный палец и пробасил:
— Его благородие господин подпоручик Миколай Митрич Зайцев…
— Вот это да!
— Проведен по приказу… выходит, и в сам деле вернулся!.. Вернулся… да еще с чином!
— Ну и слава с Христом, что не черт с хвостом! — крикнул радостно Пенкин…
— Говорить тоже надо по делу, — ревниво наставлял Иван Палыч, — командир — дело не махонькое…
— Да нам-то што за беда?..
— Вам-то известно… только знаете, отчего так все случилось? Я вечерысь Пек Пекыча ветрел, про Миколая Митрича, видно, он из хитрости да малого почтения ничего не сказал, а мне, видишь ли, говорит: здравствуйте, говорит, господин фельдфебель — всему голова! Да-а!
Враскосок идти на этот раз Иван Палычу даже Пенкин не стал, все были этой переменой довольны, да и не о том каждый из нас думал.
В полдни, дня через четыре, заявился и сам Зайчик.
Поздравили мы его с благополучным возвращеньем и ротой, а у него и радости-то от этих поздравлений никакой на лице…
Уставился на Пенкина и первым долгом сказал:
— Вы извините, — говорит, — меня, ребята, пожалуйста, что писем ваших я не довез: я их в почтовый ящик бросил, вот только письмо Пенкина у меня как-то за обшлаг завалилось, вот и конверт еще цел. Пенкин, вернуть тебе, что ли?
Пенкин покрутил головой.
— Вы, значит, ваше-высоко, и домой не попали?.. — спрашивает осторожно Иван Палыч.
— Нет, Иван Палыч, попал я совсем в другую сторону, — печально отвечает ему Зайчик.
— Ну и то слава богу, что целы, мы думали тогда, что немец вас прикокошил… Изволите роту принять?..
— Да, согласно приказу… Сегодня к вечеру, Иван Палыч, придет пополнение, произведем тут же разбивку и…
— Неужели ж, ваше высоко, и в отпуск не пустят после такого купанья? — отрывисто проговорил Пенкин.
— Сегодня говорил Пек Пекычу. Ни в каком, говорит, виде, потому — нету солдат…
— Чтоб у него, у черта, рога отвалились…
Зайчик вдруг заторопился уйти, и мы все подумали, что это он от повышения так гнушается нами, и не знали причины: трудно было Миколаю Митричу лгать перед нами, а сказать правду труднее — жалко было ему Прохора Пенкина!
— Послали письма, Иван Палыч?.. Известили?.. — спросил он, обернувшись.
— Как же… мы уж об этом забыли.
— Обсохли! — злобно пробурчал Пенкин.
Ночью в новом составе — хорошо еще и не разглядели наших новичков, сброд какой-то совсем непонятный: кто из Луги, кто из Калуги, народ мореный, по два раза, по три под огнем побывали, — ночью перешли мы на линию, только на новое место, не хотело начальство остатки прежней двенадцатой мокрыми окопами пугать, выбрало местечко посуше.
* * *
Место это нам мало по духу пришлось, та же Двина, те же окопы на том берегу, хотя у немцев ни деревца, ни кусточка, а у нас за спиной высокие сосны, ели по земле подолами пушатся, кое-где у них сбиты макушки, как ножом обрезаны пулеметным огнем сучья с боков, сперва можно подумать, что в этом месте стрельбы большой не бывает, но в первую же ночь оказалось иначе.
На левом фланге у нас, посредине Двины, был небольшой островок, принесло его бог знает откуда в этот последний разлив и, словно на грех, остановило против нашей двенадцатой роты; немцы на нем успели уже укрепиться, с обоих углов островка глядели бойницы, вылупившие на наши окопы ничем не прикрытые раструбы, островок был забит пулеметами, минометами, и житье в этом месте у нас было совсем горевое…
Хорошо, что Иван Палыч с разбивкой так подгадал, что островок больше пришелся на пришлых.
Зайчик показывался редко в окопах, больше сидел в блиндаже, чему мы мало дивились, незачем было зря высовывать нос: тому руку оторвет, тому ногу минометом выхватит, а то так и совсем разнесет, подметок от сапог не оставит, плохие прогулки!
Пробовали было наши артиллеристы раза два или три по этому островку пострелять, да сначала все перелет брали, потом, как вздумал молодой подпоручик взять островок этот в вилку, так и вкатил чуть ли себе не в затылок.
И как только немцев на этом острове угораздило укрепиться?
Должно быть, в первый же день, как у нас беготня была по случаю наводнения.
Правду-то говоря, и немец не страсть что от этого островка получал, только снаряды попусту изводил да себя беспокоил, выбил он у нас человек двадцать солдат за все время, попортил малость блиндажи да окопы, одна докука только, но, видно, уж надоело пивному немцу стоять на двух верстах одному да на нас глаза без толку пялить, обрадовался он развлеченью: как-никак, а игра природы, под самый нос подставила нам Двина поганый островишко, на котором и мышке побегать негде, а немец и его приладил на зло и погибель нашу.
Сенькина кошка
Однажды сидели мы в блиндаже, Иван Палыч только что благополучно воротился с обхода, залегли мы было все по-хорошему спать, иные уже спали, разинувши рот до ушей и вызывая храпом дремоту другим на глаза.
Пенкина было что-то давно не слыхать, он все больше спал иль притворялся, что спит. Сенька с тех пор, как его отчислили после болезни Палона Палоныча в роту, тоже как скис, мучился без заливухи, и если говорил, так больше ругался заковыристой бранью, да и в денщиках Сенька ходил у Палон Палоныча не по закону, потому Сенька был кавалер, сам же капитан Тараканов, хоть и по пьяному делу, но крестик навесил, а кавалеру в денщики никак нельзя. Ну да какой же закон, если его нельзя обойти? Капитан же без Сеньки ни часу не мог обойтись, потому и сходило до время…
В этот же вечер и Сенька, и Прохор молчали, лежа на нарах, у прочих же разговор не ладился и приходил к концу, каждый ворочал слова, словно большие колеса из кузницы катил, круглые, тяжелые, окающие, не скоро их изо рта выпихнешь языком, но только Иван Палыч пожелал храпевшему Пенкину спокойного сна, который ни «да» ни «нет» на это пожелание ему не ответил, Сенька вдруг прямо к Иван Палычу
