— Рази это жись… наша-то… да работа, мученье одно, а не жись. Ну, вот што, — кивает он на стог, — рази это дело… три дня от зари до зари руки вывертывал, а што говорю… Хорошо вёдро, так и это сено, а чуть што промочит, — и получи — хуже навозу. Бывает. Правильно, — продолжает Прохор. — Иной год, уж на што животина, наши коровы, и те — принеси, понюхают, да и рыло прочь…..
— На то и заболотина.
— А где лучше?
— Нигде…
— Правильно дядя-то Прохор сказывает — не жись, а мученье, — горячо начинает Клюка. — Нет, братцы, всему обновленье надо, да через труд человечий, да через разумный. Вот, примерно, сено, откуда ему хорошему быть-то? Выродится сено, хуже оно будет, а в крестьянстве оно всему голова.
— Да головы-то у нас худы, Клюка…
— Тут, Чепа, вся и загвозка. — Клюка и раньше не стеснялся называть своего прежнего хозяина Чепой, а теперь особенно. — Да, Чепа, а где головы поумней — там по триста да по пятьсот пудов с десятины снимают, а мы и двадцать не снимем.
— Ну и мели, коли ветру много.
— И мелю, хорошее житье рядом в дверь просится, только ум в руки надо, и все… Вот, к примеру, — заболотье. Квадрату у нас, у загнетинских, сто десятин.
— Верно, по плану — сто. Ну? — ухмыляется Чена.
— А накосим мы всего миром загнетинским шестьсот пудов, значит, по тридцать пудов на нос хозяйский.
— Не больше, а что у людей по триста да по пятьсот — доподлинно.
— А дай-ко, — продолжает Клюка, — расчисти, да травосеяние, — значит, и у нас то же. Ежели сто да триста — што тут…
— Сена бурум было бы.
— А гляжу я, Прохор, Агафийка у тебя мастерица стоги метать, право… што выточила…
— Оказывается, Чепа, стоги не тот мечет, кто на стоге стоит, а тот, кто то сено наметывает…
— А сено-то рази такое при травосеянии: травина в вершок одна, а в аршин другая; то шабара гниючая замараха да заяшник непроглотный, а то клевер.
— И все-таки она, Агафийка, молочина, — перебивает назойливо Чепа.
Чепе зазорно, что Клюку, его бывшего работника, слушают, а Михея Митрича будто и нету.
— А правда ли молва, Прохор, будто Клюку ты в подживотники в дом метишь… Зря… Ей бы жених настоящий надо да пофартовей; вот, скажем, как мой Колюшка.
— Где нам…
— Ничево…
— А только, Митрич, ты про себя разумел бы…
— Правильно… Тут о деле, а он со своим обормотом… зубы точит…
— Чепа, Чепа и есть…
— Гы… да я к слову… зря пропадет девка. Ишь, врать-то, одно слово — пленный…
— Ладно, к тебе за солью не ходим и за советом тоже…
— Ну, товарищи… Все в сборе?
— В сборе… Пора, вон солнышко-то… — И снова зазвякали жестяные точилки…
— А ты што сидишь? — сердито обращается Прохор к Ивану. — Пойдем, что ли, неча на пне красоваться…
— Успеем, а я вот все слушаю, Прохор, чему птица эта так радуется?., а?..
— Гы, — огрызается Чепа, — а чево бы, к примеру, ты экой? Благодать да благодать, вроде тебе изюму в рот-то накладено… ну? Да и все, ишь, языками треплют, а придут домой — и пожрать неча… Жуй воду… А так и птицы твои… от глупости, не иначе… Да-а…
И, будто назло кому-то, Чепа обломал каблуками обгорелый таган, где недавно кипела вода и варила краснощекая Агафийка крепкую овсяную кашу.
Плюнул Чепа зачем-то на черный пожег и ушел. Пошел и Прохор.
Гуще упали Прохору в брови, в бороду тени.
Бормочет: «Невзаправдышные мы… вот што…»
Тени от берез тоже сгустились. Будто мертвые монахи, хлеснулись широкополые тени по луговинам. Притихли, как будто что чуют. Может, им скучно, что уходят загнетинские?..
Загнетинские уходят до нового лета…
Стоги тоже о чем-то задумались…
VII. Веселая ягода
Будто цветной говорливый поток, идут загнетинские мимо чищенья Прохорова. Торопятся. Бабам надо засветло домой к коровам и ребятишкам, девкам и молодухам — за красной морошкой, а мужикам тоже надо.
— Восемь верст — дорога и лошади, — говаривал кто-нибудь из мужиков, подымаясь с привалу.
А до дому действительно восемь верст, да болотом, и болота загнетинским ни обойти, ни объехать, как девкам и молодухам не пройти мимо ягоды.
Жадность какая-то у загнетинских девок и молодух к ягодам, особенно на морошку. Уж чего бы морошка, крепкая, с «каменным» соком — иной старухе и не разжевать, а кто «хороший человек» — если попробовал, больше и в рот не возьмет, а кто не пробовал — пожалуй, и выплюнет. Странно. И чем объяснить такую любовь к морошке, неизвестно. Может, оттого, что собирать ее хорошо, а может, оттого, что она красива, особенно на корню. Когда ее много, большие бурые кочки кажутся красными островками в мертвых зыбунах и корягах. Глянешь нечаянно, и будто красный говор стоит по болоту…
— Веселая ягода… Вот и торопятся, и говорливей цветистый поток.
Но мужикам не до ягод.
Покамест идут по сухой дороге, приятно утомленные хозяйской работой, не наговорятся. Все у них ладно. Клеится слово к слову в узорную быль, и всякая сказка кажется как возможная и близкая явь.
Идут загнетинские, говорят разговоры, что и как, чтобы лучше, а заходят в болото — и цветной поток рассыпается, ломается о пни да кокоры. Все вразброд. И думы вразброд. Крюкают загнетинские, прыгают с кочки на пень, с пня на колоду.
Удивляются:
— Оказия… И откуда это взялось болотище.
— Да-а-а… Обходы да переходы.
— А в мертвый зыбун не полезешь.
— Што?
— Ничево…
— Путем дорожкой, говорю, — весело покрикивает дядя Иван каждому, с кем поравняется на болоте, и ему всегда отвечали:
— Милости просим, ежели так.
— Да люба дорожка.
— Хошь и не больно дорожка, — улыбнется Иван, — а ходить можно, други. Можно еще…
А ныне кто-то ляпнул по-матерному и прибавил:
— Тоже, кадило гороховое… Нашел дорожку…
— А все от себя… — добавляет Клюка.
— Правильно, — бормочет в бороду Прохор.
Болотная сырость охватывает загнетинских. Осыпают загнетинские матерщинами каждый пень, каждую кочку, где довелось им споткнуться, и шире расползаются по болоту. Кричат:
— Куда, направо али налево? Кто куда?
— Влево ягоды больше… валяй… влево.
— Ишь наворочена дороженька, — сердито буркнул Прохор и захлюпал… где попрямей. — Вот уж лешево кладбище — лешево.
— Да-а-а… Дурачье…
А дядя Иван обертывается, снимает картуз и несколько раз крестится на утопающую в синеве золоченую маковку. Кто-то ворчит:
— Ну, игуменья, вышагивай… вон люди-то.
— Не отстанешь…
— Молись, Иван, молись, может, не утонешь…
— Мы привышные… Не утонем…
И снова обходы, и снова ругань. Хлюпают мужики по болоту, лезут, где гуще сосны, чтоб суше, а сосны цепко хватают сучьями за полы, больно стегают упругими лапами руки и лица и, будто назло, бросают пригоршнями колючую хвою в лохматые бороды.
Сосны в болоте шершавые, низкорослые. Оттого и болото кажет глухим, низколобым. Издали видно, как пялятся из-за кочек бурые пни да коряги и дремлют залипшие белыми мхами «мертвые» зыбуны.
— Нет, братцы-товарищи, где это слыхано, чтоб на самом нужном месте и ни пути, ни дороги, — горячится Мишка Клюка.
— Дурачье, говорю, вот и загибай околесины, — кто-то стонет из-за коряги.
— А по-моему, вот што, Клюка, родивсе ты тоже от нашего дурака. Значит, как жил, так и живи… этак ту легше.
— Легче, так ложился бы в жижу, вот она, чего легче, да и подох бы, а вишь нет, тоже ищешь, где суше, а нет суши — и через грязь тяпаешь.
— Нет, братцы, — пора за ум, да по-новому… — пуще горячится Клюка, — а то все пропадем…
— Ну, ладно, што бог даст, то и будет.
— Не знаю, што бог даст, ежели будем так хлюпать…
— В обход.
— В обход так и в обход… все едино, везде грязи до пупа.
— А ты гляди, а то рожу своротишь, колокольня.
— Ничево.
— Нам тут вроде у себя на сарае, каждая колода исхожена…
— А погода, братцы, благодать… Ишь солнышко-то…
И шире, все шире расползаются по болоту. Глуше становятся голоса, и будто их проглотило болото. В болоте прохладно.
VIII. Мертвый зыбун
О преставлении света, о вшах, о ноющем зубе и прочем
Ближе в ночь огнетается отяжелевшее солнце. Белесым туманом вдали закурились мертвые зыбуны, и видно, как в самые зыбуны расползаются пестрые сарафаны, будто их манит куда рогатая сухорукая нежить. Тараторят.
Крепче запахло угаром от желтых кустов колючей душницы…
— Ой, и не говори, Авдеевна, — где-то в стороне за корягами заливается большеротая Чепиха, — а по всем приметам, милая, скоро преставление.
— И антихрист, сказывают, народился… — кто-то выплывает из баб, — хорошие люди сказывают.
— Ну ищте бы не народиться. Была я ономняся в городу, матушка ты моя Фекла Серафимовна, там, о-ой, и чево только нету.
Кто-то из мужиков рассказывает в другой стороне:
— Прихожу я, брац-ты мой, позапрошлом году к фершалу, зуб прихватило. Говорю: так и так, будь доброй, — говорит, ладно, устроим. Приходи завтре, сегодня паек получать надо и масло. Ну, масло так масло… Прихожу завтре.
— Народился… народился. Гляжу это я, Серафимовна, эстоль церквей, и все будто зря… Идет мимо живой человек и храму господнему ничево, хошь бы не взаправду перекрестился, нет, а живому человеку — ни здорово тебе, ни прощай. Срамотушка прямо…
— Ну, это, Авдеевна, пустое.
— А ежели которые «блаородные», они никогда не здоровкаются… Вон у меня хозеин… у нас бывают хорошие люди,… а штоб здоровкаться, и заведенья этово нету.
— Да рази это дело, — слышится крепкий голос Митьки Клюки, — тут и отцы наши ходили — маялись, и деды ходили — не радовались, ходим и мы, всем миром загнетинским грязь топаем, и ничево не стыдно… Вишь, дожили, тово и смотри… либо по уши в грязь, либо глаза выворотит…
Болото, знакомое сызмалу, кажется глухим, незнакомым.
Глубже засасывает болотная грязь и без того уставшие ноги, и кажется всем, нет ему, проклятому, конца и нет им, загнетинским, отсюда исхода…
— Да разве кому стыдно, ежели бы мы и совсем сдохли… А?
— Пропадем…
А
