К этому же времени, времени появления таких его вещей, как «Сорокоуст», «Песня о собаке», «Исповедь хулигана», относится мое первое, искреннее и горячее увлечение его поэзией. Раньше многое мне решительно не нравилось. Так совершенно неудавшейся вещью считал я – и теперь продолжаю так думать – его «Инонию». На книжке, наиболее тогда мне понравившейся, «Исповеди хулигана», Есенин сделал мне надпись. Когда я теперь смотрю на эти строки – каждая буква тщательно выписана и стоит отдельно, – я думаю, что недаром Есенин в детстве уже видал и впоследствии любил рукописные и старопечатные книги.
Он много и охотно рассказывал мне о себе. Наивысший момент близости был тот, когда мы неожиданно встретились однажды в толпе, в фойе театра, и молча дважды пожали друг другу руки. Я потом вспомнил, как он однажды говорил о безмолвной и потому трогательной звериной ласке.
Когда я стал встречать Есенина с Дункан и он начал франтить и разыгрывать из себя денди, это мне было неприятно: чем-то все это кончится?
После его возвращения из Америки, я видал его очень редко. Я еще более, после «Стихов», вышедших в издательстве «Круг», стал любить его как поэта, но как человек он мне казался уже конченым. «Таков ли был он, расцветая?»
II
В Риме, в кинематографе, когда-то давно случилось мне видеть историю из жизни русских революционеров. Тут были и тайные совещания заговорщиков, и покушение на жизнь важной особы, и внезапный обыск, и одиночное заключение, наконец – высший момент нервного напряжения публики – бегство из тюрьмы на лихой тройке и неизбежная погоня. Была дана настоящая русская зима, великолепно ложились колеи на рыхлом снегу, тройка неслась, «бразды пушистые взрывая». Но одна подробность этой истории из жизни русских революционеров с самого начала особенно бросалась в глаза и вызывала улыбку у русского зрителя: все революционеры одеты были совершенно одинаково: в русские кучерские костюмы, острижены все были в кружок, револьверы заткнуты за кушаки.
Этот римский кинематограф и этот наряд пришли мне на память, когда я в первый раз увидал Есенина.
В Москве такого поэта еще не знали. Начинался 1916 год, последний дореволюционный. В воздухе еще стоял угар войны. Национализм, подогреваемый войной и большею частью воинствующий, был одним из самых заметных мотивов в поэзии того времени. Но в лучшей книге стихов из вышедших пред этим – «Стихах о России» Александра Блока, – была не только острая любовь – жалость к родине, но и сознание ее жертвенности, мученического венца и, наконец, благословение грядущей революции. Из стихотворений этой книги наиболее действенным было, думается мне, «Рожденные в года глухие». С неведомою силою ударяли по сердцам строки поэта:
Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего.
Горючий материал накапливался, а в тылу творились обычные безобразия.
21 января 1916 года я узнал, что в Москву приехал Николай Клюев и вечером будет выступать в «Обществе свободной эстетики». Я не очень-то любил это «Общество» и почти никогда там не бывал, но Клюева мне хотелось послушать и посмотреть. Уже четыре года как он обратил на себя всеобщее внимание. Он уже успел выпустить три книги стихов, и я лично был им очень заинтересован. Легко сказать: из глубины народной гущи являлся поэт, который вел себя не как самоучка и недоучка, рассчитывающий на более снисходительную оценку, а как равный по отношению к другим уже прославленным поэтам, чувствующий свою силу и властно требующий от поэтов из интеллигенции потесниться.
Собрание «Общества свободной эстетики» на этот раз происходило в помещении картинной галереи Лемерсье. Я прибыл в назначенное время, но тут всегда запаздывали, и я долго слонялся по залам, увешанным картинами, терпеливо ожидающими себе покупателей. Галерея Лемерсье была чем-то вроде художественно-комиссионной конторы. Потом я очутился в одной из последних комнат, где расставлены были стулья рядами и собралось уже порядочно публики. Я нашел знакомых, с которыми ранее уговорился встретиться. Стали дожидаться вместе. Наконец раздался шепот: «Приехал!»
И вот между пиджаками, визитками, дамскими декольте твердо и уверенно пробирается Николай Клюев. У него прямые светлые волосы, прямые, широкие, спадающие «моржовые» усы. Он в коричневой поддевке и высоких сапогах. Но он не один: за ним следом какой-то парень странного вида. На нем голубая шелковая рубашка, черная бархатная безрукавка и нарядные сапожки. Но особенно поражали пышные волосы. Он был совершенно белоголовый, как бывают в деревнях малые ребята. Обыкновенно позднее такие волосы более или менее темнеют, а у нашего странного и нарядного парня остались, очевидно, и до сих пор. Во-вторых, они были необычайно кудрявы. Возникало подозрение, не завит ли он или… хотелось подойти и попробовать, не парик ли.
Клюев показался мне гораздо старше, чем я думал, и к своему спутнику он обращался скорее как к любимому сынку, чем к меньшему братишке.
Распорядитель объявил, что стихи будут читать сначала Клюев, потом… последовала незнакомая фамилия. – «Ясенин» послышалось мне. Это легко осмысливалось: «Ясен», «Ясюнинские»… И когда через полгода я купил только что вышедшую «Радуницу», я не без удивления увидал, что фамилия автора начинается на «Е».
Сначала Клюев читал большие стихотворения, что-то вроде современных былин, потом перешел к мелким лирическим. Помню, как читал он свой длинный «Беседный наигрыш. Стих доброписный». Содержание было самое современное.
Народилось железное царство
Со Вильгельмищем, царищем поганым. —
У него ли, нечестивца, войска – сила,
Порядового народа – несусветно;
Они веруют Лютеру-богу,
На себя креста не возлагают,
Великого говенья не правят,
В Семик-день веника не рядят,
Не парятся в парной паруше
и т. д.
«Наигрыш» этот напечатан был потом в «Мирских думах». Клюев поражал своею густою красочностью и яркою образностью.
Очередь за другим поэтом. Он также начал с эпического. Читал об Евпатии Рязанском. Этой былины я нигде потом в печати не видел и потому плохо ее помню. Во всяком случае тут не было того воинствующего патриотизма, которым отличались некоторые вещи Клюева. Если тут и был патриотизм, то разве только краевой, рязанский. Потом перешел к мелким стихам, стихам о деревне. Читал он их очень много, разделял одно от другого короткими паузами, читал, как помнится, еще не размахивая руками, как было впоследствии. «Жарит, как из пулемета!» – сказал мой сосед слева. Большинство прочитанного поэтом вошло потом частью в «Радуницу», частью в «Голубень».
– «Это что-то вроде Кольцова или Некрасова, которых я терпеть не могу», – сказала моя соседка справа, художница.
Потом был перерыв, потом опять читали в том же порядке. В перерыве и по окончании в гардеробной слушатели обменивались впечатлениями о стихах и о наружности поэтов. Сосед мой слева, поклонник Тютчева, одобрял Клюева.
– «Какая образность!» Например, «месяц – проныра», «солнце – колокол». Помните у Тютчева: «раздается благовест всемирный победных солнечных лучей». Другой поэт, деревенский парень, ему не понравился.
Еще резче отнеслась к нему моя соседка справа, художница. Когда на лестнице к ней подошел Клюев, с которым она уже была раньше знакома, и спросил: «Ну как?», она с дерзостью избалованной женщины отвечала: «Сначала я слушала, а потом перестала: ваш товарищ мне совсем не понравился».
«Как? Такой жавороночек!» – и в тоне Клюева послышалась ласковость к своему «сынку» и сожаление.
– Впрочем, о вкусах не спорят, – смягчила свою резкость художница. – Может быть, кому-нибудь другому он и пришелся по вкусу.
Впоследствии, глядя на Есенина, я не раз вспоминал это определение Клюева: «жавороночек». В стихах Клюева нашел я и другие ласковые эпитеты: он называл Есенина «своим васильком», «отроком вербным, с голосом слаще девичьих бус» и т. д.
Но среди слушателей раздавались и голоса, отдававшие предпочтение безвестному до сих пор в Москве Есенину пред гремевшим в обеих столицах Клюевым. Я жадно прислушивался к этим толкам. Мне лично Клюев показался слишком перегруженным образами, а местами и прямо риторичным. Нравились отдельные прекрасные эпитеты и сравнения, но ни одно стихотворение целиком. А всего больше запомнилась фраза, как Вильгельмище, царь-поганище, «хотел Волгу на бутыли разлить». Не скажу, чтобы этот образ мне понравился, но почему-то он более других застрял в моей памяти. Есенина я, как и многие другие, находил проще и свежее. Тут были стихотворения, понравившиеся мне целиком, напр. «Корова», где уже сказалась столь характерная для позднейшего Есенина нежность к животным. «Песня о собаке», написанная на однородную тему, конечно, лучше, но и здесь типичный мотив: «для зверей приятель я хороший».
Не дали матери сына,
Первая радость не впрок,
И на колу под осиной
Шкуру трепал ветерок.
Кажется, в первый раз в русской литературе поэт привлекал внимание к горю коровы.
Еще более произвело на меня впечатление: «В хате» – «Пахнет рыхлыми драченами», а особенно три последние строчки:
От пугливой шумоты,
Из углов щенки кудлатые
Заползают в хомуты.
И ночью, уже ложась спать, я все восхищался этой «пугливой шумотой» и жалел, что не могу припомнить всего стихотворения.
Это о стихах. Сами же поэты, главным образом их наряды, особенно внешность Есенина, возбудили во мне отрицательно-ироническое отношение. Костюмы их мне показались маскарадными, и я определял их для себя словами: «опереточные пейзане» и «пряничные мужички». Тогда-то и вспомнился мне римский кинематограф и русские революционеры в кучерских кафтанах, остриженные в кружок.
Впоследствии я к этой стилизации отнесся более терпимо. Надо принять во внимание, каково было большинство публики, перед которой они выступали. Тут много было показного, фальшивого и искусственного. Были тут, между прочим, какие-то грассирующие, лощеные юноши, у которых весь ум ушел в пробор, «белобилетники», как их тогда называли, были разжиревшие и обрюзгшие меценаты с бриллиантовыми перстнями и свиными глазками. Была одна поэтесса так хорошо загримированная, что к ней приложимы были слова сатирика: «в ее твореньях красок нет, а на лице их слишком много». Всякая была публика. Пресыщенных господ, эстетов и морфинистов потянуло на капусту, т. е. к народу, к поэтам народным, но, конечно, не настоящим, а стилизованным. Клюев и Есенин, что ни говори, а люди себе на уме, прекрасно учли, что от них требуется. Отчего же не облапошить господ!.. Конечно, не в таком костюме ходил Есенин, когда полтора или два года посещал университет Шанявского, где, кажется, усердно занимался.
И еще одно убеждение осталось у меня от этого вечера, когда я впервые увидал Есенина (насколько мне известно, это было
