двенадцать часов, а в час мы поедем. Ведь ваша братия, кавалеристы, плохие ходоки.
— Да как же, любезный друг, я-то вотрусь? Ведь она при мне и петь не станет.
— Ну, это я как-нибудь оборудую. Едем, что ль?
— Хорошо, приходи.
На другой день хотел было я велеть запрячь свою скромную пролетку, но подумал: Григорьев без гитары не придет. Убеждать его — дело напрасное. А куда я в мундире поеду через всю Москву с каким-то не то кучером, не то торбанистом, что подумает плац-адъютант? Я велел нанять извозчичью карету.
В двенадцать часов вошел Григорьев с гитарой, в поддевке, в плисовых шароварах в сапоги, словом, по всей форме.
— Что ж это мы в карете? — спросил он.
Я сослался на зубную боль, которою, в добрый час молвить, во всю жизнь не страдал. Однако он догадался, и начались препирания.
Тем не менее мы доехали до Грузин и бросили карету невдалеке от цыган. Григорьев быстро зашагал звонить, а я подоспел вовремя, когда дверь отворили.
В передней уже слышалось бряцание гитары и два голоса.
— Это она, — шепнул Григорьев и вошел в залу. Я за ним.
— Здравствуйте, Стеша! — сказал он, протягивая руку сидящей у окна девушке с гитарой. — Здравствуй, Иван Васильевич!
Продолжайте, я вам не помеха.
Но девушка, ответив на его рукопожатие, бросила недоверчивый взгляд в мою сторону и, положа гитару на стол, быстро пошла к двери, ведущей во внутренние покои. Григорьев так же быстро заступил ей дорогу и схватил ее за рукав.
— Куда вы? Что за вздор? Ну, не хотите петь, не пойте.
Что ж из себя дикую птицу корчить? Для кого? Иван Васильевич, да уговори ее посидеть с нами! Я пришел ее, дорогую, проведать, а она вон. Ну, садитесь, садитесь, моя хорошая, — говорил он, подводя ее на прежнее место. Начался разговор про разные семейные отношения членов хора, в продолжение которого Григорьев, между речами, под сурдинкой наигрывал разные мотивы. В течение всей этой сцены я, чтобы скрыть свое неловкое положение, пристально рассматривал в окно упряжку стоявшего по другую сторону улицы извозчика, словно собирался ее купить.
— Присядьте, — сказал мне подошедший Иван Васильевич.
Я сел.
— Ты об нем не беспокойся, — сказал Григорьев, — он, братец, не по нашей музыкальной части. Его дело — лошади. Он, пока мы поболтаем, пусть себе посидит да покурит.
Я махнул отчаянно рукой и снова обернул голову к окну изучать извозчика. Между тем Григорьев, наигрывая все громче и громче, стал подпевать. Мало-помалу сам он входил в пассию, а как дошел до своей любимой:
Под горой-то ольха,
Любил барин цыганочку,
Она замуж вышла,
очевидно, забыл и цель нашего посещения и до того загорелся пением, что невольно увлекал и других. Когда он хлестко запел:
Эх — стеганула,
Моя дорогая,
ему уже вторил бархатный баритон Ивана Васильева. Вскоре, сперва слабо, а затем все смелее, стал проникать в пение серебряный сопрано Стеши.
— Эх, господи! Да что же я тут вам мешаю, — воскликнул Григорьев. — Мне так не сыграть, а не то чтобы спеть. Голубушка Стеша, спойте что-нибудь, прибавил он, подавая ей ее гитару.
Она уже без возражений запела, поддерживаемая по временам Иваном Васильевым. Слегка откинув свою оригинальную детски задумчивую головку на действительно тяжеловесную с отливом воронова крыла косу, она вся унеслась в свои песни. Уверенный, что теперь она не обратит на меня ни малейшего внимания, я придвинул свой стул настолько, что мог видеть ее почти в профиль, тогда как до сих пор мог любоваться только ее затылком.
Когда она запела:
Вспомни, вспомни, мой любезный,
Нашу прежнюю любовь,
чуть заметная слезинка сверкнула на ее темной реснице. Сколько неги, сколько грусти и красоты было в ее пении! Но вот она взяла несколько аккордов и запела песню, которую я только в первой молодости слыхивал у московских цыган, так как современные петь ее не решались. Песня эта, не выносящая посредственной певицы, известная:
Слышишь ли, разумеешь ли…
Стеша не только запела ее мастерски, но и расположила куплеты так, что только с тех пор самая песня стала для меня понятна как высокий образчик народной поэзии. Она спела так:
Во моем ли саду
Соловей поет,
Громко свищет.
Слышишь ли,
Разумеешь ли,
Песня исполнена всевозможных переливов, управляемых минутным вдохновением. Я жадно смотрел на ее лицо, отражавшее всю охватившую ее страсть. При последних стихах слезы градом побежали по ее щеке. Я не выдержал, вскочил со стула, закричал:
браво! браво! ив ту же минуту опомнился. Но уже было поздно.
Стеша, как испуганная птичка, упорхнула.
— Что же вы на это скажете, скептическая девица? Разве эта Стеша не любила? Разве она могла бы так петь, не любя?
Стало быть, любовь и музыка не так далеки друг от друга, как вам угодно было утверждать?
— Да, конечно, в известных случаях.
— О скептический дух противоречия! Да ведь все на свете, даже химические явления происходят только в известных случаях. Однако вы пьете воды и вам надо рано вставать. Не пора ли нам на покой?
Когда стали расходиться, кактус и при лампе все еще сиял во всей красе, распространяя сладостный запах ванили.
Иванов еще раз подсел к нему полюбоваться, надышаться и вдруг, обращаясь ко мне, сказал:
— Знаете, не срезать ли его теперь в этом виде и не поставить ли в воду? Может быть, тогда он проживет до утра?
— Не поможет, — сказал я.
— Ведь все равно ему умирать. Так ли, сяк ли.
— Действительно.
Цветок был срезан и поставлен в стакан с водой. Мы распрощались. Когда утром мы собрались к кофею, на краю стакана лежал бездушный труп вчерашнего красавца кактуса.
(1881)
А. А. ФЕТ
Кактус. Печатается по изданию: Фет А. А. Сочинения: В 2-х т. Т. 2. М.:
Художественная литература, 1982.
С. 413. Благоговея богомольно… — строфа из стихотворения Пушкина «Красавица» (1832).
Не кончив молитвы… — строфа из стихотворения Лермонтова «Есть речи значенье…» (1840).
С. 414. Кропило — пушистая кисть, применяется в церковном обряде для окропления водой.
С. 415. Ровно 25 лет тому назад — в 185Ь году.
…со старым товарищем и однокашником Аполлоном Григорьевым. — Фет и Аполлон Григорьев вместе учились в Московском университете (поступили в 1838 г.), и с 1839 г. Фет в течение нескольких лет был квартирантом в доме родителей Григорьева.
Дюма-сын Александр (1824-1895) — французский писатель.
…он постоянно менял убеждения — ошибочное мнение, возникшее еще при жизни Григорьева; сам же он незадолго до смерти утверждал, что всегда был фанатически предан «своим самодурным убеждениям».
Слово Соломона — имеется в виду библейский текст: «Что было, то и есть и будет».
Просперироватъ — процветать.
В означенный период он был славянофилом… — 1 ригорьев никогда не был славянофилом, хотя относился к славянофилам с уважением; был почвенником и первый четко сформулировал существенные отличия почвенничества от славянофильства.
…не существующий в народе кучерской костюм. — 1 ригорьев носил поддевку — обычную одежду мещан и мастеровых.
Фильд Джон (1782 — 1837) — английский пианист, долгое время живший в России.
С. 416. …любимою его песней была венгерка… — Венгерка — народная песня, впоследствии ошибочно стала отождествляться с «Цыганской венгеркой» — стихотворением Аполлона Григорьева.
Грузины — район Грузинских улиц в Москве.
Иван Васильев — в 50-х гг. XIX в. руководитель московского цыганского хора, хороший музыкант и прекрасный человек, пользовавшийся дружбой многих московских литераторов. Есть сведения, что именно Иван Васильев — автор музыки к «Цыганской венгерке» Григорьева.
С. 417. Пролетка — открытый экипаж.
Торбанист — торбан — струнный щипковый музыкальный инструмент, во второй половине XIX в. уже вышел из употребления.
Плац-адъютант — офицер при штабе; Фет в то время служил в гвардии и в Москве находился в отпуске.
