б нож тогда случился под рукою!

Не смейся, Пифия: ужасен мой рассказ!

Вакхида

И только? Вот за что ты в гневе, Лизиас?

То Пифия была.

Пифия

К чему ты всё болтаешь!

Вакхида

Зачем скрывать? Теперь, мой Лизиас, ты знаешь:

То Пифия была.

Лизиас

С обритой головой?

Ну, скоро ж у нее роскошною косой

Успели локоны густые увенчаться!

Сам Феникс быстро так не может возрождаться;

На бритой голове коса узлом в шесть дней!

Вакхида

Боясь, чтобы болезнь недавняя кудрей

Ей не испортила, она без сожаленья

Обрилась, — а на ней чужое украшенье.

Сними ж его на миг, друг Пифия! Глазам

Ревнивец наконец пускай поверит сам.

Ты видишь, — вот она, невинная прикраса,

А вот и отрок злой, что мучил Лизиаса!

1869

«Когда б в полете скоротечном…»

Когда б в полете скоротечном

Того, что призывает жить,

Я мог, по выборе сердечном,

Любые дни остановить, —

Порой, когда томит щедротой

Нас сила непонятно чья,

На миг пленился б я заботой

Детей, прудящих бег ручья,

И, поджидая и ревнуя,

В пору любви, в тиши ночной,

Я под печатью поцелуя

Забыл заре воскликнуть: «Стой!»

Перед зеленым колыханьем

Безбрежных зреющих полей

Я б истомился ожиданьем

Тяжелых, непосильных дней.

Я б ждал, покуда днем бесшумным

Замрет тоскливый труд и страх,

Когда вся рожь по тесным гумнам

Столпится в золотых скирдах.

1870?

Крысы

К хозяину в день стачки

Сбежались прачки —

И подняли на целый дом

Содом.

Как трубы медные в ушах у господина

Трещат Настасья, Акулина:

«Извольте посмотреть на гофренный чепец!

Пришел всей прачечной конец!

Хоть мыла не клади, не разводи крахмала:

От крыс житья не стало.

Всю ночь, с зари и до зари,

По всем горшкам — и лезут в фонари.

Нахальству меры уж не знают:

Днем мы работаем — они себе гуляют!»

— «А что же делают коты?»

— «Помилуйте, разлопались скоты!

Придет, мяучит об отвесном.

Ну, выдашь; что ж ему за радость в месте тесном

С зубастой крысою схватиться? Да троих —

Для крыс не по нутру — и нет уже в живых:

Замучили». — «Постой! за ум возьмитесь сами!

Подумайте! Страшны ведь крысы нам зубами,

А зубы точатся у них на всякий час

Об корки, сухари и весь сухой запас.

Старайтесь кашу есть да пейте больше квасу,

Сухого же держать не смейте вы запасу,

Чтоб не было над чем им зубы поточить,

А чтоб в жилье злодеек не пустить —

Какая стирка тут! Работа уж какая! —

Сидите день и ночь вы, глазом не мигая,

И только бестия к вам выйдет есть иль пить —

За хвост ее, за хвост! Не смейте сами бить,

А прямо уж ко мне: я разберу всё дело».

Не знаю, много ли у прачек уцелело

Хозяйского добра; но в доме благодать:

Про крыс помину нет и жалоб не слыхать.

1879

«Это утро, радость эта…»

Это утро, радость эта,

Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод,

Эти ивы и березы,

Эти капли — эти слезы,

Этот пух — не лист,

Эти горы, эти долы,

Эти мошки, эти пчелы,

Этот зык и свист,

Эти зори без затменья,

Этот вздох ночной селенья,

Эта ночь без сна,

Эта мгла и жар постели,

Эта дробь и эти трели,

Это всё — весна.

1881?

«Заиграли на рояле…»

Заиграли на рояле,

И под звон чужих напевов

Завертелись, заплясали

Изумительные куклы.

Блеск нарядов их чудесен —

Шелк и звезды золотые.

Что за чуткость к ритму песен:

Там играют — здесь трепещут.

Вид приличен и неробок,

А наряды — загляденье;

Только жаль, у милых пробок

Так тела прямолинейны!

Но красой сияют вящей

Их роскошные одежды…

Что б такой убор блестящий

Настоящему поэту!

1882

«Так, он безумствует; то бред воображенья…»

Так, он безумствует; то бред воображенья.

Я вижу: верный пес у ног твоих лежит, —

Смущают сон его воздушные виденья,

И быстрой птице вслед он лает и визжит;

Но, гордая, пойми: их бездна разделяет, —

Твой беспристрастный ум на помощь я зову:

Один томительно настичь свой сон желает,

Другой блаженствует и бредит наяву.

Начало 80-х гг.?

Перепел

Глупый перепел, гляди-ка,

Рядом тут живет синичка:

Как с железной клеткой тихо

И умно сжилася птичка!

Всё ты рвешься на свободу,

Головой толкаясь в клетку,

Вот, на место стен железных,

Натянули туго сетку.

Уж давно поет синичка,

Не страшась железных игол,

Ты же всё не на свободе,

Только лысину напрыгал.

1884

Романс («Угадал — и я взволнован…»)

Угадал — и я взволнован,

Ты вошла — и я смущен,

Говоришь — я очарован.

Ты ли, я ли, или сон?

Тонкий запах, шелест платья, —

В голове и свет и мгла.

Глаз не смею приподнять я,

Чтобы в них ты не прочла.

Лжет лицо, а речь двояко;

Или мальчик я какой?

Боже, боже, как, однако,

Мне завиден жребий мой!

19 января 1885?

В.С. Соловьеву

Ты изумляешься, что я еще пою,

Как будто прежняя во храм вступает жрица,

И, чем-то молодым овеяв песнь мою,

То ласточка мелькнет, то длинная ресница.

Не всё же был я стар, и жизненных трудов

Не вечно на плеча ложилася обуза:

В беспечные года, в виду ночных пиров,

Огни потешные изготовляла муза.

Как сожигать тогда отрадно было их

В кругу приятелей, в глазах воздушной феи!

Их было множество, и ярких и цветных, —

Но рабский труд прервал веселые затеи.

И вот, когда теперь, поникнув головой

И исподлобья в даль одну вперяя взгляды,

Раздумье набредет тяжелою ногой

И слышишь выстрел ты, — то старые заряды.

10 апреля 1885

Комета

«Дедушка, это звезда не такая,

Знаю свою я звезду:

Всех-то добрее моя золотая,

Я ее тотчас найду!

Эта — гляди-ка, вон там, за рекою —

С огненным длинным пером,

Пишет она, что ни ночь, над землею,

Страшным пугает судом.

Как засветилася в небе пожаром,

Только и слышно с тех пор:

Будут у нас — появилась недаром —

Голод, война или мор».

«Полно, голубчик, напрасная смута;

Жили мы, будешь ты жить,

Будешь звезду, как и мы же, свою-то,

Видеть и вечно любить.

Этой недолго вон так красоваться,

Ей не сродниться ни с кем:

Будут покуда глядеть и бояться —

И позабудут совсем».

Между 1874 и 1886

Крез

В Сардах пир, — дворец раскрыл подвалы,

Блещут камни, жемчуги, фиалы, —

Сам Эзоп, недавний раб, смущен,

Нет числа треножникам, корзинам:

Дав законы суетным Афинам,

К Крезу прибыл странником Солон.

«Посмотри на эти груды злата!

Здесь и то, что нес верблюд Евфрата,

И над чем трудился хитрый грек;

Видишь рой моих рабынь стыдливый?

И скажи, — промолвил царь кичливый, —

Кто счастливый самый человек?»

«Царь, я вспомнил при твоем вопросе, —

Был ответ, — двух юношей в Аргосе:

Клеобис один, другой Битон.

Двух сынов в молитвах сладкой веры

Поминала жрица строгой Геры

И на играх славу их имен.

Раз быки священной колесницы

Опоздали к часу жертвы жрицы,

И народ не ведал, что начать;

Но ярмо тяжелое надето, —

Клеобис и Битон, два атлета,

К алтарю увозят сами мать.

„О, пошли ты им всех благ отныне,

Этим детям!“ — молится богине

Жрица-мать и тихо слезы льет.

Хор умолк, потух огонь во храме,

И украсил юношей венками,

Как победу чествуя, народ.

А когда усталых в мир видений

Сон склонил, с улыбкой тихий гений

Опрокинул факел жизни их,

Чтоб счастливцев, и блажен и светел,

Сонм героев и поэтов встретил

Там, где нет превратностей земных.»

«Неужель собрал я здесь напрасно

Всё, что так бесценно и прекрасно? —

Царь прервал Солона, морща лоб. —

Я богат, я властен необъятно!

Мне твое молчанье непонятно».

«Не пойму и я», — ввернул Эзоп.

«Царь, — сказал мудрец, — всё прах земное!

Без богов не мысли о герое;

Кто в живых, счастливцем не слыви.

Счастья нет, где нет сердец смиренных,

Нет искусств, нет песен вдохновенных,

Там, где нет семейства и любви».

1872

«Целый мир от красоты…»

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начало.

Что такое день иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, — человечно.

Между 1874 и 1886

Лиле

Лови, лови ты

Часы веселий,

Пока ланиты

Не побледнели,

Но средь волнений

Живых и властных

Проси мгновений

У муз прекрасных.

Между 1874 и 1886

«Юноша, взором блестя, ты видишь все прелести девы…»

Юноша, взором блестя, ты видишь все прелести девы;

Взор преклонивши, она видит твою красоту.

Между 1874 и 1886

«О, не вверяйся ты шумному…»

О, не вверяйся ты шумному

Блеску толпы неразумному, —

Ты его миру безумному

Брось — и о нем не тужи.

Льни ты хотя б к преходящему,

Трепетной негой манящему, —

лишь одному настоящему,

Им лишь одним дорожи.

Между 1874 и 1886

«Чем доле я живу, чем больше пережил…»

Чем доле я живу, чем больше пережил,

Чем повелительней стесняю сердца пыл, —

Тем для меня ясней, что не было от века

Слов, озаряющих светлее человека:

Всеобщий наш отец, который в небесах,

Да свято имя мы твое блюдем в сердцах,

Да прийдет царствие твое, да будет воля

Твоя, как в небесах, так и в земной юдоли.

Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,

Прости нам долг, — и мы прощаем должников,

И не введи ты нас, бессильных, в искушенье,

И от лукавого избави самомненья.

Между 1874 и 1886

«Он ест, — а ты цветешь напрасной красотою…»

Он ест, — а ты цветешь напрасной красотою,

Во мглу тяжелых туч сокрылася любовь,

И радость над твоей прелестной головою

Роскошною звездой не загорится вновь.

И жертва зависти, и жертва кривотолка,

За прелесть детскую погибнуть ты должна;

Так бьется, крылышки раскинув, перепелка,

Раздавлена ногой жующего вола.

30 марта 1886

«На зеленых уступах лесов…»

На зеленых уступах лесов

Неизменной своей белизной

Вознеслась ты под свод голубой

Над бродячей толпой облаков.

И земному в небесный чертог

Не дано ничему достигать:

Соберется туманная рать —

И растает у царственных ног.

23 июля 1886

«В те дни, как божествам для происков влюбленных…»

В те дни, как божествам для происков влюбленных

Бродить среди людей случалося не раз,

При помощи собак, Дианой обученных,

Пресветлый Аполлон овечье стадо пас.

Любил своих овец сей пастырь именитый;

Как их улучшить быт — не мог придумать сам:

Тяжелорунные, конечно, овцы сыты;

Жаль только одного — свободы нет овцам.

Хитер на выдумки, влекомый чувством братства,

Меркурий пастыря в раздумье увидал

(Он только проходил с ночного волокрадства)

И пред задумчивым владыкою предстал.

«Не надивлюсь, — сказал, — как может ум великий

В потемках там бродить, где ясно всё как день?

Ты начинай с собак: оставь их для прилики,

Но только ты на всех намордники надень».

— «А волки?» — «Что?» — «Придут». — «Пустые это толки:

Им про намордники нельзя узнать в лесах.

Не тронут». — «Ну, пускай; пусть волки будут волки;

Но как с овцами быть? Подумай об овцах!»

— «А сами овцы что ж? Иль на себя не глянут?

Ведь жеребец ведет табун свой как тиран».

— «Баран не жеребец: их слушаться не станут.

Подумай сам, какой уж набольший баран!»

— «Всё больше дива мне, признаюсь откровенно!

Препятствия во всём нарочно ищешь ты.

Пусть сами выберут своих, а ты мгновенно

Им лапы отрасти да закорючь хвосты».

«Мысль — дать собачий чин — отличная, признаться:

Науки обретут и пользу в ней и честь;

Но стражи новые должны же и питаться:

Не лишнее спросить — что оборотню есть?»

— «Конечно, натощак служить накладно миру,

Но может ли вопрос возникнуть в том какой?

Тут овцы, поглядишь, готовы лопнуть с жиру:

Дозволь такой овце всеядной быть овцой».

Так всё улажено. Все овцы без оглядок

Бегут, жуют кусты и суются под тень.

Собакам из овец кусок служебный сладок,

А прежние — глядят, да на носу ремень.

Промеж овец везде доходит уж до драки —

Знать, стало невтерпеж порядки эти несть, —

И каждой хочется из них попасть в собаки:

Чем накормить собой другого, лучше есть.

В дрему и болотах все овцы побывали, —

Не знают, как бежать, укрыться только где б, —

И овцы извелись, и овцы зачихали…

Не знаю, долго ли над ними бился Феб.

1886

«Чуждые огласки…»

Чуждые огласки,

Слышу речи ласки,

Вижу эти глазки,

Чую сердца дрожь, —

Томных грез поруки,

Засыпают звуки…

Их немые муки

Только ты поймешь!

31 января 1887

«Озираясь на юность тревожно…»

Озираясь на юность тревожно,

Будь