— робко спросил я.
118
— Куда же мы тебя возьмем в двухместную коляску? — сказал папенька.
— Мы с Сергеем Мартынычем на запятки станем.
— Собирайся проворней, — сказал мне дяденька.
Я упросил Сергея Мартыныча зарядить мое ружье крупной дробью и вынесть его из сеней, когда большие усядутся в коляске. Когда Павел Тимофеич подавал в коляску свое заряженное ружье, папенька спросил, хорошо ли оно бьет?
— Р-ружье хорчевитое, — отвечал Павел Тимофеич, — и м-м-меры не знает-с. Зи-зимой русака на 150 шагов — на повал-с.
— Пожалуйста, не ври, — сказал папенька; но в это время кучер вполголоса проговорил «пошел!» и бурые тронули крупною рысью. Мы с Сергеем Мартынычем, держащим у ноги мое ружье, стояли на запятках. Подъезжая к месту, обозначенному дяденькой, мы сначала услыхали выстрел, а затем увидали на зеленях по левую сторону дороги двух братьев Зобиных с ружьями.
— Плохо! — сказал дяденька. — Либо они нашего русака погубили, либо убили. Вот сейчас увидим… А ведь его точно нет на том месте, где я его по дозрел. Ванька! — сказал дяденька кучеру, — проехав третью десятину, поворачивай назад. Постой, постой, — поезжай шагом. Вот он! старый знакомый лежит. Брат! ты видишь? — спросил дяденька.
— Нет, не вижу, — отвечал папенька.
— Стой! — вполголоса сказал дяденька, коляска остановилась. — Пойдем, брат, сюда левее забирать. Они не любят, когда на них напрямик идут.
Папенька шел рядом с дяденькой, а мы с Сергеем Мартынычем за ними следом. Я уже держал в руке ружье со взведенными курками, но как пристально ни осматривал зелени впереди нас, решительно ничего не мог заметить.
— Теперь видишь, брат? — спросил дяденька.
— Вижу, — отвечал папенька.
— Подойдем еще шагов 20 и будем стрелять, а то, пожалуй, вскочит… Ну, теперь довольно! Ты, брат, хорчеватым-то бей на лежке, а я попробую попасть в бег.
Папенька стал целиться, а я все-таки ничего не видал, кроме озими. Хорчеватое ружье Павла Тимофеича бухнуло, как пушка. В ту же минуту большой, серый заяц вскочил перед нами. Подкидывая белыми ляжками и пушистым хвостиком и высоко насторожив белые уши с черными концами, он пустился бежать к лесу. Не успел он сделать четырех прыжков, как дяденька тоже в него выстрелил. Заяц, наклонив одно ухо круто наперед, прибавил бегу. Видя, что заяц уходит от старых охотников,
119
я и не помышлял поправить дело. Но почему же не выстрелить? Папенька все равно увидит меня с ружьем. Мгновенно решившись, я приложился, поднял цель вдоль спины уходящего зайца и спустил курок. Выстрел грянул, и в ту же минуту я увидел широко мелькнувшее белое брюхо через голову перекинувшегося зайца.
— Это ты? — милостиво спросил папенька.
— Браво! браво! — восклицал дяденька. — Ай да артиллерист! Ну, беги за своим зайцем. Я вижу, тебе не терпится.
Радость моя в ту минуту была так велика, что ее хватило на всю жизнь.
120
«НЕ ТЕ»
Если бы в мое время спросили офицера, для чего он служит, то каждый, по чистой совести, должен бы был ответить: чтоб отличиться.— Чем? Строгим знанием своего дела, вниманием к нему, умением, обратившимся в привычку, во всяком данном случае воспользоваться своим знанием, ловкостью, — словом, молодечеством.
Покойный император глубоко понимал это, когда, на последнем своем смотру в Елисаветграде, на прощаньи, вызвал к себе всех офицеров 2-й кирасирской дивизии и сказал: «Благодарю вас, гг., вы показали себя истинными молодцами. Вы славно мне служили, и я уверен, что вы так же славно будете служить моему сыну, моему внуку». Надо было видеть блеск этих сотен глаз, вспыхнувших восторгом. Если бы царь указал на пропасть Кур- ция, всякий из охватившего его круга всадников, краснея, ринулся бы в бездну.
Молодцы, только что в течение трех утомительных дней ни на минуту не потерявшиеся в разнообразии неожиданных построений и местности, потерялись от восторга. Я видел, как у старого полковника, в свое время первого ездока и мазуриста, слеза пробелила дорожку по сплошной, черноземной пыли, превратившей всех нас, счастливцев, в эфиопов. При последнем царском слове толстая шея полковника еще глубже ушла в кирас и из открытого рта вырвалось: у!! Этот звук, как электрическая искра, облетел весь круг неподвижных, со спущенными за шпору палашами, офицеров. Ур… — вырвалось из каждой груди. Но в тот же миг государь поднял палец и обвел всех серьезным взглядом, сопровождаемым тою мягкою, очаровательною улыбкой, которою он умел высказывать милость. Зарождавшееся богатырское ура замерло на звуке ур… «Гг. офицеры, в свои места!» Палаши поднялись, и сверкающие кирасами всадники, как сноп лучей, разлетелись по фронту.
Самые лучшие войска могут и на смотру, как в сражении, показаться несостоятельными. Правда, в другой раз они возьмут свое. Но где взять этого другого раза на армейском царском смотру?
После двух дней неудачного царского смотра, я вошел в кабинет нашего корпусного командира, барона, ныне графа, С., человека не только примерной храбрости, но высокого духа. Стоя
121
в обычном своем положении, с закинутым правым носком за левую ступню, барон встретил меня словами, произносимыми нараспев: «Государь нами недоволен. Но я совершенно покоен. Войска в примерном состоянии». На следующий день слова эти оправдались. Прощальные маневры были исполнены с такою отчетливостью и изумительною точностью, что государь засиял восторгом. «Недостает одного, чтобы С. подоспел с своим корпусом». Не успел государь окончить этих слов, как один из свиты доложил: «С. идет», и в тот же миг не замеченные до того густые колонны всадников стали на полных рысях стройно вырываться из глубокой балки, сухим руслом которой они пронеслись на огромном расстоянии.
Но кто может поручиться, что представится случай исправить неудачу? Как воздержаться от желания приложить все силы, словом, отличиться, когда человек полагает в этом цель жизни? Как в данную минуту определить границы должного? Надо в один миг, на собственный страх, решиться на то или другое, и чуть перепустил усердия — вышла каша. Это излишнее усердие и бывает постоянным источником того столбняка, который в критическую минуту находит на самых дельных и спокойных начальников или ставит их в те, со стороны комические, положения, которые всякому старослуживому хорошо известны.
В подтверждение расскажу случай, подробности которого врезались в моей памяти, так как при этом мне пришлось скорее быть страдательным, чем действующим лицом.
Нашим корпусом командовал уже не С., а барон О., опытный кавалерист, человек снисходительный и невозмутимый, нередко повторявший на своем немецко-русском языке: Надо всикда колодно и кровно. Мы понимали, что он говорит о хладнокровии, которым не отличался наш начальник дивизии барон Ф., добрый, трудолюбивый специалист-кавалерист, но при малейшей неудаче закипавший до пены у рта.
Хрипливый голос истинно русского хлебосола и добряка бригадного генерала, неотвязчиво заявлявший, за отсутствием высшего начальства, требования, не всегда согласные с уставом и естественными средствами кавалерии, совершенно замолкал в минуту опасности.
Что касается до ближайшего начальника, полкового командира барона Б., при котором я пять лет выездил в качестве полкового адъютанта, то этот примерный хозяин и специалист и во фронте, и в кабинете, глаз-на-глаз со мною, не скрывал страха потерять в один час всю трудовую карьеру и заслуженную известность. Сколько раз, во время царских смотров, я слышал от
122
него: «Скажите, что в сравнении с этим значит броситься в атаку? Чем я там рискую? Жизнью, и только! а тут все может рухнуть, начиная с чести!» Между тем не помню случая, чтоб очевидная беда или невзгода произвели в нем торопливость и суету. Внимателен он был, невзирая на болезненный шум в ушах, неутомимо. Если в общем гуле он не слыхал команды, значит никто ее не слыхал.
Полк наш, сформированный при Екатерине из Георгиевских кавалеров, носил название кирасирского Военного Ордена, а на каске и лядунке — Георгиевскую звезду, но на штандартах 1709 года значилось: Гренадерский Ропа полк*
Следующие затем по нумерам полки дивизии: Принца Петра Ольденбургского, Принца Альберта Прусского и Великой Княгини Елены Павловны первоначально носили тоже иные имена. История каждого передавалась из уст в уста; причем красноречивыми рапсодами событий польского похода 30 и 31 годов являлись старослуживые очевидцы.
Накануне эпизода, который я обещался рассказать, кавалерии отдан был приказ выходить на одну из Елисаветградских больших дорог и к шести часам утра выстроиться в резервном порядке в общую колонну, тылом к городу, так чтобы в промежутках между правыми и левыми полками приходилась самая дорога. Начальник дивизии просил выехать молодцами, женихами. В полночь принесли из дивизии, на нескольких листах, так называемое словесное приказание: выходить в походной форме. Эскадронные командиры возбудили вопрос: фабрить или не фабрить усы? Напрасно указывал я на походную форму, мне указывали на слово женихами. Во избежание могущего вкрасться разнообразия, разъяснено: не фабрить.
В 2 часа утра офицеры генерального штаба разбили места полкам, а высланные к ним линейные унтер-офицеры воткнули на отмеренных местах пики. К 4 часам эскадроны сторонкой по стене, справа рядами и стараясь не пылить, стали подходить к сборному месту. Все, что должно сиять, сияло как зеркало. Эскадроны спешились и в каждый прибежали запасные, пешие солдатики со щетками и копытною мазью.
— Карл Федорович! — заметил я через полчаса полковому командиру, — 1-я кирасирская дивизия садится.
— Тем хуже для них, — ответил барон, — пока мы будем равняться, их утомленные кони станут разравниваться. А вы знаете, что большую, разравнявшуюся массу кавалерии снова никакая сила не выровняет. Это те же кривые раки: тот вперед,
* Ныне драгунский Военного Ордена (Примеч. А А Фета).
123
этот назад, а этот в сторону боком. Вы думаете, государь этого не знает? Посмотрите, он не заставит нас дожидаться!
— Это так, — заметил я, — но что скажут начальник дивизии, корпусный и инспектор, если заметят нас пешими или за линией?
— Ничего не скажут. Будут смотреть, как мы входим в пики и равняемся. В ожидании царя они ведь тихенькие. Что хочешь делай, только бы вышло хорошо.
К 5 часам все полки вошли в свои места, все успокоилось и голоса отдельных начальников мало-помалу затихли. Только полковые командиры продолжали шнырять пред колоннами, одним движением палаша или громким голосом равняя невнимательных или неловких.
— Затылки!! — покрикивал нам Карл Федорович. — Горелик! Правый шанкель! Много! — Так. — Эй, ты там! Как тебя. 3-й эскадрон, 4-й взвод, задняя шеренга, 2-й ряд. Эй! Не слышишь, что ли? заснул. Чер-рт! Последнее выражение было единственным бранным словом барона и изменялось только, соответственно степени волнения, умножением букв «р».
За несколько минут до 6 часов по войскам разнеслось электрическое слово: едет! и вслед за тем, среди мертвой тишины, за спинами нашими послышался приближающийся топот царской свиты. Известно, что покойный государь никогда не возвышал голоса до крика,
