и, следовательно, Гиг, как перевел я. Но на днях в одной статье я с ужасом увидел, что Giges переведен Гигием. Откуда зашло -ий — не понимаю! После этого всех греков на -е<; надлежало бы перекрестить в Архимидий, Ахиллий и проч. Желая сократить пределы ответа на статью г. Шестакова, не буду продолжать исповеди переводчика. Я уверен, что зоркий критик из немногих слов моих увидит направление, с которым я начал и вел ныне оконченный труд. На всякую вещь, на всякого поэта, тем более эпохи отдаленной, можно смотреть с бесчисленных точек зрения. Стараясь поставить критика на мою, я вперед убежден, что он схоластическими придирками не способен вынуждать у меня в этом отношении новых объяснений. Кажется, сказано мной скорее слишком много, чем слишком мало; и если мои наивные признания возбудят в читателе улыбку, то улыбнусь с ним и я, а все- таки прибавлю: что ж делать? Или вовсе не отвечать, или говорить, как было дело. Первого я сделать не хотел. Сличив мой перевод с разбором г. Шестакова, читатель вправе подумать, что я переводил Горация спустя рукава. Привести к подобному заключению, очевидно, не хотел сам ученый критик. В начале ответа я уж сказал, что некоторые положения г. Шестакова только по-видимому противоречат моим, но что в сущности я первый готов стоять за них. Постараюсь ответить по порядку на все замечания критика; но ответить не значит еще не соглашаться решительно ни с чем. На первой странице ученый критик обвиняет меня в том, зачем я «ограничился коротеньким обозрением жизни Горация и не написал характеристики сочинений поэта». — «Мы увидели бы (продолжает он) в этой характеристике плод многолетних занятий, результат долгого и глубокого изучения любимого г. Фетом поэта. Мы вправе объявить подобное требование и уверены в том, что г. Фет мог бы вполне удовлетворить ему, но, к сожалению, он не подумал об этом; он удовольствовался общи 161 ми фразами, повторяемыми во всех изданиях нашего поэта». На первую половину обвинения, то есть коротенькое обозрение, критик отвечает сам словами: «Жизнь Горация не богата интересными подробностями», а на вторую замечу, что обозрение жизни казалось мне необходимым введением в мир Горация, а то, что я мог бы сказать о сущности и характеристике его од, может, с помощью даже моего далеко не совершенного перевода и приложенных к нему примечаний, сказать сам себе каждый читатель, обладающий вкусом. «“Гораций (говорит г. Фет на 4 стр. своего предисловия) принадлежит к числу тех поэтов, которые черпают вдохновение непосредственно из жизни, а потому в его произведениях можно проследить за всеми современными явлениями. В них отразились все события от филиппинской битвы, Акциума и походов Друза и Тиверия до сооружения храмов и до триумфальных шествий”. Предыдущая страница посвящена г. Фетом защите нравственной стороны Горация, которая сделалась тоже общим местом горациевых комментаторов. Прочитав данную г. Фетом в немногих словах характеристику поэта, мы не можем не чувствовать, что в ответе г. Фета нет ответа, а многомного если задается вопрос. Отличен ли Гораций сколько-нибудь от других поэтов тем, что его отнесли к числу тех, которые черпают свое вдохновение непосредственно из жизни? Мы по справедливости удивляемся тому, как мог г. Фет повторить это общее место» и т. д. Итак, здесь снова являются два обвинения. Первое: зачем я сказал, что Гораций принадлежит к числу поэтов, черпающих вдохновение непосредственно из жизни. Критик называет эту фразу общим местом и удивляется, как я мог повторить ее. Не помню, почерпнул ли я эту мысль из эстетиков, но высказал ее потому, что не считаю ее нелепостью, какой она представляется г. Шестакову, а истиной, более всех известных мне поэтов приложимой к Горацию. Если б я представил его черпающим вдохновение из жизни, это еще, в строгом смысле, можно бы назвать нелепостью. Вне предела жизни нет источников для человеческой деятельности; но я говорю: непосредственно, и это одно слово изменяет дело. И Виргилий писал свою «Энеиду» на земле, но видно ли в ней что-либо другое, кроме бледной тени великого Гомера? и Гёте писал стихи в Веймаре, но слышен ли в них гром йенской битвы? и Гейне во время всеобщих смут писал: Sternelein mit goldnen Fiischen *, но про всех их нельзя сказать, чтоб они черпали непосредственно из жизни свои поэтические мотивы. * Звездочка с золотой ножкой (нем.). 162 Гораций, напротив, писал свои стихи почти исключительно на ежедневные события (Gelegenheitsgedichte) и, можно сказать, один в целом мире умел возводить эти случайности на высоту художественных произведений. За малыми, почти ничтожными исключениями у всех, даже великих поэтов, стихотворения с подобным животрепещущим содержанием выходили из рук вон плохи. Предмет должен удалиться от нас для того, чтоб всецельно пройти через горнило поэтического творчества и возвыситься в перл создания. На словах это понятно каждому, на деле такое понимание осуществляют только гениальные писатели. Первый признак гения — инстинктивное сознание своих средств, то есть того, что он может подъять и чего не может. Гораций, повторяю, едва ли не единственный лирик, управлявшийся художественно с предлежащим случаем (Gelegenheit), и к нему по преимуществу могут быть отнесены слова: «черпает вдохновение непосредственно из жизни», показавшиеся критику непростительною фразой. Следуя за порядком мыслей в статье г. Шестакова, перехожу ко второму обвинению, распадающемуся на два пункта: 1) Зачем нужна защита нравственной стороны Горация; имеют ли смысл нападки на нее? Какое имеют отношение все эти нападки к поэтической деятельности Горация? и 2) Ученый критик «к сожалению, должен сказать, что не может согласиться со мною в том, что у Горация развернувший наудачу сочинения найдет ожесточенное восстание на испорченные нравы своего века и проч.» То есть, ученый критик говорит, что уж если я завел речь о духе сочинений поэта, то напрасно стараюсь увидеть в них Горация римлянином, по тогдашним понятиям и условиям, нравственным. Напротив, в сочинениях своих он постоянно является с этой стороны в самом невыгодном свете... ну, пожалуй, безнравственным циником. Если б ученый критик знал, в какой мере обрадовали меня en touttes lettres * ** напечатанные слова: «Но какое отношение имеют все эти нападки к поэтической деятельности Горация?». Никакого, никакого, г. критик; и если есть цинизм, то он заключается не в тихом созерцании Аполлона Бельведерского, а в привешивании к нему смоковного листа. Но для чего же и для кого повесил я этот ненавистный мне лист на статую Горация? Для madame de Курдюков, г. критик. Это преопасная дама. Она воспитана на французском диалекте и каждую книжку прочит для невинной дочери, хотя бы книжка эта была астрономическая или ветеринарная. Сличите в XXXV оде * Стихотворения на случай (нем.). ** буквально, откровенно, напрямую (фр.). 163 первой книги стихи от 13 до 17 Injurioso ne pede proruas* с моим переводом, тогда вы станете, быть может, на мою точку зрения и поймете историческое значение смоковного листа. Второй обвинительный пункт можно для краткости выразить так. Я повесил смоковный лист и говорю: под этим листом нет ничего безнравственного, а вы говорите, напротив: листа не нужно, а дело нечисто. Посмотрим, на чем ученый критик основывает такой приговор? На том, во-первых, что отец Горация (с которым знакомят нас только воспоминания поэта, и то с самой прекрасной стороны) как вольноотпущенный камердинер мог смотреть с своей точки зрения на гражданственность Рима и передать это воззрение сыну. Во-вторых, на том, что Гораций в Афинах не сделался главой философской школы, а остался верен своей поэтической натуре. Может быть, подобные догадки блестящи, но чем доказать их непогрешимость? А может статься, ничего этого не было? Но пусть говорят за себя факты. Г. Шестаков не мог не согласиться со мною в том, что важнейшие политические события отразились в одах Горация. Улика налицо. Выкинуть их оттуда нет средств, зато, по словам критика, поэт им слабо сочувствовал. Возражать многими примерами значило бы сделать ответ свой бесконечным; достаточно указать на XXXVII оду первой книги «К друзьям-собеседникам» (по поводу акциумской победы); на IV оду четвертой книги «К городу Риму» (по поводу победы Друза над винделиками) и спросить: где же, у какого другого поэта есть такая благородная сила полета? «Нет (продолжает г. Шестаков), лира Горация не занималась действительною жизнью Рима, ибо в душе поэта не было никакой существенной связи с этою жизнью. У него своя virtus ** — довольство тем, что было у него, умеренность — желание необходимого; у него свое отечество (?), это его сабинское поместье, у него своя слава, это быть первым римским лириком; у него свои боги». Итак, у Горация своя virtus — желание необходимого (quantum sat). Но история Фабриция, Курия Дентата, этого косматого философа, Цинцинната и проч. доказывает нам, что и во времена республики понятие доблести virtus не только не исключало понятия умеренности, которое отчасти придает ему Гораций, но что последнее было одною из существенных сторон первого. Мало того, по существу природы, человек с корыстным, эгоистическим сердцем никогда не был и не может быть героем. Гораций, говорите вы, был равнодушен к окружающим его явлениям и увлекался апофеозой Августа. Виноват, тут есть про * «Чтоб ты не ринула карающей ногою...» (лат. — Пер. АЛ. Фета) ** доблесть (лат.). 164 тиворечие. Положим, он точно увлекся величием Августа. Я не вижу еще в этом для него беды, напротив, тут новое доказательство того, что он поэт, которому Парка судила в душе неподкупной Дать (мне) немного полей во владенье. Ему что велико, то и хорошо. «У Горация своя слава — это быть первым римским лириком» . Эта беда случалась и случается не только с поэтами, но и с каждым истинным специалистом. Неужели его умеренность и страсть к поэзии пороки, которых нельзя простить и через две тысячи лет? Но что ж такое, наконец, он сам? Эпикуреец, стоик или эклектик? Из этого лабиринта лучше всего выводит нас опытная рука критика. Ни то, ни другое, ни третье (говорит г. Шестаков). «Гораций только истинный поэт». У него своя правда — поэтическая, которую поэт не должен смешивать с жалкой обыденной правдой, коли она нейдет к делу. Пушкин заставляет поэта сказать: Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман. Пословица говорит: «о вкусах не спорят». Можно сказать: о зрении не спорят, — и это будет правда. Вот факт для оправдания этой фразы. Гораций, как великий мастер, даже в одах, писанных по заказу, не берется прямо за тему, а окружает ее самыми причудливыми арабесками. Начнет или попойкой, или дивным образом орла, и в двух-трех стихах рельефно