выставит главный предмет.
Оставим на минуту Горация и возьмем для примера другого деятеля. Художник-ювелир с особенной любовью, до мельчайших подробностей, обделывает матовое серебро, в которое намерен вставить алмаз. Мы оба глядим на работу, и что же видим? Ученый критик видит ясно, что для ювелира все заключено в матовом гнезде для камня, а камень пришел сам собою и против воли художника вторгнулся в работу. Мне, напротив, кажется несомненным, что для художника камень все и что не стал бы он с такой любовью обделывать простой голыш. Придет третий и увидит, что художник дорожит не камнем или кадром отдельно, а той художественною вещью, которая произойдет от мастерского их соединения. Третий зритель, кажется, и будет прав по преимуществу.
Но где же факты, подтверждающие слова мои?
Развернув наудачу сочинения Горация, трудно не попасть на одно из мест, где он с ожесточением восстает на испорченность сво
165
его века и только в самодержавии Августа видит единственную возможность избавления от всех бедствий и преступлений, и проч.
Не буду выписывать таких мест из третьей и четвертой книги: пришлось бы выписывать обе книги почти сполна. По примеру критика, ограничимся первой книгой.
«Развернув наудачу первую книгу од», г. Шестаков с трудом попадает на одно подобное место. Попробуем и мы развертывать эту книгу, не будем ли счастливей?
Ода II, ст. 21.
Да, некогда про меч, покрытый кровью брата, Назначенный блистать победой над врагом,
Услышит молодежь, от отчего разврата Уж малая числом.
Там же, ст. 29.
Где очиститель, нам Юпитером избранный?
Ода III, ст. 21.
Вотще премудрый Бог решил разъединить Брега между собой широким океаном,
Коль святотатственный челнок перескочить Дерзнул чрез глубину в насмешку ураганам.
Там же, ст. 38.
Мы в небо просимся, безумием (stultitia) влекомы.
Таков смысл всей VIII оды к Лидии:
Зачем ты, Лидия, изнеженной любовью отвлекаешь Сиба- рина от воинственных занятий, которые не только в духе римских преданий, но которыми сверстники его еще щеголяют. Ты его просто губишь (amando perdere).
XII оду «К цезарю Августу» можно назвать без преувеличения систематическим сводом римских верований. Тут иерархическая таблица главных богов и героев со строгим соблюдением местничества от Зевеса до Цезаря включительно.
Такова вся высоколирическая, исполненная неподдельноримского чувства XIV ода «К Республике».
Вы ищете иронии?
Посмотрите, с какой злой иронией заставляет поэт в XV оде смотреть Нерея на изнеженного Париса, ст. 13.
Венеры баловень, вотще власы свои Ты чешешь весело и женщинам так страстно На цитре сладостной бряцаешь гимн любви и проч.
166
Что сказать про торжественный строй известной всему миру XXII оды «К Аристию Фуску?»
О Фуск, поверь: тому, кто сердцем уцелел Средь искушений зла и черного обмана,
Не нужно ни копья, ни ядовитых стрел,
Ни тяжкого колчана.
Человек, у которого в груди не было струн, отзывавшихся на голос старинного благочестия (pietas), никогда не избрал бы темы для лирического произведения, какую Гораций развивает в XXVIII оде «К Архите Тарентинцу».
Ужели равнодушие к современной испорченности говорит устами поэта в XXXV оде, начиная с 29 ст.
Увы! нам стыдно ран, нам стыдно преступлений Братоубийств. Каких мы не свершали зол В железный век? На что печати оскверненья Не клали?
и т. д. до конца оды? Но довольно.
«Перейдем теперь к переводу», — говорит критик на 570 стран<ице>. Переходя вслед за критиком к тексту, позволю себе сказать еще два слова насчет последнего довода г. Шестакова в пользу того, будто Гораций был плохим патриотом. Ученый критик говорит: Гораций мало того что бежал при Филиппах, еще сам над этим смеется. Итак, он трус, не патриот, не римлянин. Что он бежал, этот факт еще не доказывает, чтоб Гораций был трусом. Это горе, беда, стыд, но может случиться и с храбрецом, точно так же, как самый жалкий трус может подчас наделать чудес храбрости. Последнюю мысль доказывает, если не ошибаюсь, Сю в шутовском рассказе «Hercule hardi» *. Но (relicta non bene parmula**), продолжает критик: «в этой иронии над самим собою не видно ли полного отречения от древнеримского духа? » Еще не из чего не следует, чтоб тут была ирония, а если она и есть, то разве сквозь слезы, по пословице: «шила в мешке не утаишь», и отнюдь не такая резкая, какой она является в русском переводе г. Шестакова, он переводит non bene «не честно». В статье своей критик вообще указывает на то, как трудно переводить поэта, а немногие слова, которыми он переводит стих Горация, служат тому доказательством. У меня non bene переведено словом «бесславно». Человек самолюбивый, как Гораций, еще с горем пополам мог сказать, что сделал вещь бесславную, неприго
* «Отважный Геракл» (фр.).
** оставленный не хорошо (неподобающим образом) щит (лат.).
167
жую, но никакой порядочный человек не станет хвастать бесчестным поступком. Останавливаюсь на словах г. Шестакова не в укоризну, а в доказательство того, что, переводя Горация, я по крайнему разумению обдумывал каждое слово, которым передавал смысл подлинника; и если впадал в промахи и недосмотры, то в своем месте откровенно в том сознаюсь и поблагодарю указавшего на них.
Следя по порядку за выписанными г. Шестаковым местами в моем переводе, показавшимися ему почему бы то ни было не выдерживающими критики, встречаем прежде всего на стр. 566 7-й и 8-й стихи I-й оды.
Тому, коль ветреной квиритскою толпой
Он предназначен вновь для почести тройной.
«Эти два стиха (говорит ученый автор) переданы г. Фетом неверно. Смысл подлинника следующий: тому приятно, если толпа ветреных квиритов ревностно хлопочет о возвышении его тремя высшими почестями, то есть эдильством, преторством и консульством. Поэт говорит, следовательно, о тех гражданах, которые ищут как можно скорее пройти все три ступени высших почестей. В переводе г. Фета неверность заключается в том, во- первых, что он назвал три почести тройною почестью, и, во-вторых, в том, что он прибавил наречие вновь. Это наречие может быть отнесено только к одному консульству, потому что консулом мог быть назначен один и тот же человек два, три раза и более; должности эдила и претора мог занимать каждый только один раз». Посмотрим, как понимает это место Прейс, один из ученейших и добросовестнейших толкователей Горация? Он говорит: «honoribus можно принять за творительный, вместо per honores, и за дательный, вместо ad honores. Вероятно, honores здесь не почет, как, например, рукоплескание в театре, или разрешение триумфа и tergemini не двукраты-тройные почести, под которыми некоторые разумеют: квесторство, трибунство, эдильство, пре- торство, цензорство и консульство, или тройные: эдильство, пре- торство и консульство; но вообще высшие почести, под которыми действительно, по преимуществу, должно разуметь три последние. Известно, что поэты нередко употребляют определенное число вместо неопределенного». Итак, на основании этой цитаты я мог, не впадая в бессмыслицу, принять, во-первых, honores даже не за почести, а за простой почет; во-вторых, принять ter-gemins буквально за двукраты-тройной, разумея шесть должностей, и наконец перевесть словом тройной, разумея вообще высшие должности. Я принял последнее мнение Прейса, видя ясно в то же время, что Гораций, хотя и представлял себе честолюбца, недо
168
вольного занимаемой им почетной должностью и домогающегося высших, но что он не мог представить его надеющимся получить их все шесть или, как переводит г. Шестаков, все три разом. Слово: tergeminis сродняет эти три почести. Поэт не разбирает какие. Не из чего не видно, чтоб честолюбец хотел вновь той же почести, какой был отличен, из слова tollere скорей можно заключить, что он хочет не той же, а высшей, то есть одной из трех близнецов. Все это прекрасно. Но как же перевести tergeminis honoribus? Г. Шестаков переводит: «толпа хлопочет о возвышении его тремя высшими почестями». Новое доказательство трудности переводить древних. Не говоря уже о плеоназме возвышения высшими почестями, не находим в оригинале слова: высшими, так же, как нет в нем слова: «вновь».
Оставаясь верным подлиннику, я должен был сказать: возвысить тройной почестью, а не тремя разом. Это и филологически неверно, потому что tergeminis соответствует слову «тройной», которое и на русском языке еще допускает понятие единства (тройной спирт не значит три спирта), а во-вторых, художественно неверно, потому что подобное юмористическое желание честолюбца не соответствует всему торжественному строю оды. Приняв в соображение сказанное, я перевел tergeminis словом «тройной», a certat tollere словами: «предназначен вновь». Прейс перевел этот стих:
Der zu dreifacher Ehr ihn zu erheben strebt.
А не durch drei Ehren.
Остаюсь при убеждении, что предлагаемый мною перевод довольно верно указывает на внутренний смысл горациева стиха, хотя не передает его слово в слово, букву в букву. Но с этой стороны весь перевод мой не выдержит и самой снисходительной критики. Если б моей задачей было сделать его буквальным, я начал бы его прозой вроде следующей:
Меценат прадедовскими о выданный царями и т. д. Выписывая 33 ст. XII оды:
За ними не знаю древнейшего трона ль
Я век воспою и пр.
В числе «некоторых стихов, в которых для рифмы пожертвовано и красотою и ясностию речи» г. Шестаков указывает мне мимоходом, например, Гейне, и в оригинальных пьесах не всегда употреблявшего рифму, и преимущественно на ту форму его четверостишия, в которой из четырех стихов он рифмует только два. Мне тем приятнее было встретить это указание, что десять
169
лет назад уже осуществлена была мною мысль, на которой оно основано. Прочитав перевод всех четырех книг, ученый критик убедится, что я перевел весьма немногие оды вовсе без рифм, сохраняя размер подлинника; например, к Архите Тарентинду, к Барине и некоторые через рифму, но не потому, что Гейне, в котором я, между прочим, сходства с Горацием не вижу, так писал, а потому, что в иных одах счел достаточным дать почувствовать рифмой падение саффического стиха. Повторяю: мне было приятно встретить указание г. Шестакова. Я слышу в нем речи, идущие к делу, а не дикое разглагольствование непризнанного критика, как это, к сожалению, нередко бывает.
Теперь о самих подчеркнутых стихах. По-моему, сказать ли: век Ромула или древнейшего трона (римского) все равно; обозначить ли век Нумы эпитетом — свободный, или спокойный — тоже все равно. Если бы для рифмы был употреблен эпитет, противоречащий понятию о веке Нумы, например, мятежный, корыстный и проч., то, конечно, это было бы плохо, а передать довольно верно, хотя и другими словами смысл подлинника и заключить последним стихом: nobile letum, «конец благородный», по-моему, еще не совсем дурно.
Две начальные строфы XXIV-й оды навлекли замечания автора. В первой он находит неверным наречие: где и лишним против подлинника: несравненной. Вместо моего перевода:
Quis desiderio sit pudor, aut modus
Tam cari capitis?
«где стыд и мера где печали несравненной по милой голове?» г. Шестаков предлагает свой: «какой может быть стыд, какой предел слезам
