поняли нравственную невозможность явиться открыто с их доктриной во всем ее систематическом безобразии. Крикните у нас кому хотите: пойдем в фаланстер, уплачивать английский долг куриными яйцами, — всякий захохочет. И вот они приняли систему более верную и безопасную — выставлять отдельные члены безобразного тела, оставляя за собой возможность отрицания солидарности этих членов с уродливым целым. Они хорошо понимают положение вещей. Государство положительно сказало каждому из своих граждан: «Вот тебе больший или меньший клок земли. Не надейся ни на руки рабов, ни на какие-либо индустриальные привилегии. Я берусь оградить твой мирный и законный труд от насилия и вторжения чужого произволу, а инициативу и средства к благосостоянию ищи в себе самом».
«Ну, как все эти миллионы людей, — говорят социалисты, — поняв окончательную нелепость всевозможных претензий, с удвоенною энергией займутся своим насущным делом. Чего тогда ожидать социализму, кроме общего презрения? Надо всеми мерами противудействовать такому исходу дела». И вот они стараются под видом огульного порицания всего существующего и, что всего сильнее, под видом всеобщего равенства отстаивать особенные права в государстве отдельных народностей и сословий, натравливая таким образом — народ на народ, сословие на сословие и даже поколение на поколение. Они понимают, что при настоящем положении вещей, где каждая частная деятельность предоставлена личной инициативе, благосостояние отдельного семейства более чем когда-либо зависит от серьезного понимания женщинами священных и трудных обязанностей хозяйки- матери. Какого еще там женского труда добиваться, когда дай Бог справиться с тем, который ежедневно, ежеминутно представляется хозяйке-матери. В том-то и состоит главная задача социалистов, чтобы, наполнив головы женщин нелепостями, отвратить их от прямых обязанностей и тем внести смуту в семейства, подобно тому, как оно вносится в другие части государственного организма. Замечательно, что в романе «Что делать?» ничего не говорится о детях. О рождении сына у героини Верочки сказано вскользь, да и то только тогда, когда ребенок не мог уже помешать ее двумужеству. Правда: «дети не предполагаются».
Кончая нашу беседу с читателем, сознаемся в своего рода нигилизме. Мы совершенно равнодушны к могущей подняться против нас буре нареканий и ругательств. Там, где цинически поносится имя Пушкина, покойника, нечего останавливаться перед подобными выходками.
258
Спрашиваем только себя: в чем могут обвинить эту статью? В разоблачении тайны пропаганды? Помилуйте, какая же это тайна, разнесенная и разносимая десятками тысяч печатных экземпляров. Для кого существует эта тайна? Для цензора? Но мы знаем его скромное положение. Если же нас обвинят в открытой борьбе с деспотизмом демагогов, то такое обвинение мы готовы принять с радостью. Да, мы открыто не желаем смут и натравливаний одного сословия на другое, где бы оно ни проявлялось: в печати ли, на театре ли, посредством изустных преподаваний и нашептываний. Мы не менее других желаем народного образования и науки, только не по выписанной нами обску- рантной программе социалистов, способной только сбить человека с врожденного здравомыслия. Нам больно видеть недоверие сознательных элементов общества к публичному воспитанию. Наравне с другими мы чувствуем необходимость незыблемых гарантий свободному и честному труду. Для нас очевидна возрастающая потребность в серьезном содействии женского труда на поприще нашего преуспеяния. Чем скорее и яснее поймут они всю гнусность валяться целый день в постели и пить сливки, заставляя мужа, кроме тяжелых забот о насущных нуждах семейства, заваривать им чай, — тем лучше. Пусть они серьезно и полезно трудятся, но только не в фаланстере.
259
ПО ПОВОДУ СТАТУИ г. ИВАНОВА на выставке Общества Любителей Художеств
О каком бы предмете ни приходилось нам в последнее время читать чужие или заявлять собственные мнения,— нас неотступно преследовала мысль, что скажет и что подумает будущий хладнокровный читатель наших современных статей? Не должны ли мы неминуемо показаться ему или грошовыми писаками, радующимися возможности раздуть копеечную мысль в рублевые страницы, или повальными болтунами, готовыми задушить собеседника старым хламом премудрости из 4-го класса гимназии? — «Неужели, — спросите вы, — будущий читатель так строго отнесется ко всем современным статьям? » — Увы! исключения не будет ни для кого, такова слепая воля рока. Возьмите любую специальную статью и вы убедитесь, что о своем деле она говорит весьма немного. Это немногое и должно бы собственно составлять статью. Но она раздута до невероятности той рухлядью логомахии, о которой мы упомянули. Если уже есть у нас писатели, успевшие настолько уяснить перед публикой свое общее направление и основания, что в состоянии приступать в своих статьях прямо к делу, то и они в этом случае не составляют исключения, если взять в соображение те страшные и, по-видимому, ненужные усилия широковещания, которыми они прола- гали себе дорогу — к такому завидному положению. — Что же делать? Каждая страна и каждая эпоха имеет свои условия и требования. В целом мире есть пути и дороги, пролагаемые с усилием и содержимые в исправности специалистами по этой части. Публике, при таких условиях, остается беспрепятственно ездить по торным дорогам, сообразуясь только с целями пути. Что бы сказали о едущем на курьерских, ну хоть из Эгера в Карлсбад, если бы увидали в его коляске ломы, заступы и тачки для поправки шоссе? Зато у нас никому не в диковину сцены в следующем роде: «— Ну, батюшка Иван Иванович! вот уж не ожидал. — Ведь третьи сутки свету Божьего не видать. Мы, признаться, без воды сидим, — снег растапливаем, а скотина ревет без пойла. Да как это вы-то — проехали? — Обо мне не беспокойтесь. Я на доброй тройке — гусем, а передом-то чалый, сами знаете, какая лошадь. Да на козлы и на облучки посадим четырех молодцов с лопатами. Местах в пяти пришлось бы без них
260
261
замерзать. Ну, ребята — страсть! — одно слово. Вот и добрались до вас».
Иван Иванович в этом случае может служить примером и эмблемой современным русским писателям. Была пора — и у нас специалисты трудились над проложением торных путей. В отношении к эстетическому образованию публики более всех работал и сделал Белинский. Целым рядом статей он успел довести эстетическую критику до известных общих начал и приложения этого общего к известным данным явлениям. Неоспоримые факты доказывают, до какой степени была для публики благотворна деятельность Белинского. В продолжение многих лет эстетические симпатии публики, воспитанной Белинским, были до того верны, что нам не раз случалось слышать в те времена мнения, будто русская публика по верности и тонкости эстетического чувства превзошла все другие. — По крайней мере все обстояло благополучно. Небывалая до тех пор дорога была проторена и накатана, — и вдруг поднялась метель, подуло холодом, закрутились вихри — и все сравняло, занесло, как будто никто ничего не делал, никто мучительно не надрывал своих сил. Что делать? Поневоле вспомнишь бесов Пушкина:
Хоть убей, следа не видно,
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит видно,
Да кружит по сторонам.
Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня; …
Там сверкнул он искрой малой И пропал во тьме пустой.
Положим, в отношении к сущности дела все это не более искры малой, пропадающей во тьме пустой, но вам нужна дорога, прежняя торная, с трудом пробитая дорога, а тут
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре.
Сколько их! Куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Что же, однако, делать мирному путнику — неужели дожидаться весны, когда все наносное, временное само собою растает
262
под благотворными лучами солнца разума и жизни? Но та же самая жизнь не откладывает своих задач до весны. Она ежеминутно говорить: пошел! А тут по какой дороге ни сунься, везде сугробно, топко, липко, мокро, пухло и бесцветно. — Решись ждать, неизвестно, ранняя или поздняя будет весна, может, и не дождемся, а и дождемся, так не на радость. В ростепель кроме грязи да зловония ждать нечего. Вот и приходится каждому отправляющемуся в путь вооружиться, по примеру Ивана Ивановича, лопатами и не столько ехать, сколько мучиться над расчисткою дороги.
Правда, что такие полемические лопаты мыслимы только вне области чистого художества и стих:
Жрецы ль у вас метлу берут
нимало не теряет своей силы. Художник, творящий для искусства, может создавать только на твердом, бесспорном фундаменте, на несокрушимом граните, который стоит, споря
с прибоями волн и напором веков.
Не для истинных художников нужна расчистка дорог, а для проезжей публики, которая, сбившись с пути, может принимать неуклюжие болваны, слепленные ребятишками для минутной потехи из снегу — за серьезные мраморные изваяния.
Не таково положение истинного художника. Он слишком твердо уверен в своем деле, слишком хорошо знает гармоническую его задачу, чтобы усомниться хоть на мгновение или обезобразить свое дело посторонней примесью. Художник, взявший, в минуту служения чистому искусству, в руки лопату или метлу, изрекает собственный приговор. Он уже одною ногою сходит с своего незыблемого пьедестала на уровень толпы. Он уже сомневается, колеблется, он решил свое «не быть».
Обязанные заглавием этой статьи высказать наше мнение насчет одного из новейших произведений русской скульптуры, мы в свою очередь вынуждены расчищать себе путь, чтобы добиться хотя признаков торной дороги, по которой бы могла следовать наша критика. Оглушаемая со всех сторон возгласами, относящимися к тому или другому произведению искусства, возгласами буйно произвольными и ни на чем не основанными, публика вправе спросить и нас, какая же у нас почва под ногами? Отвечать категорически и положительно на подобный вопрос значило бы выводить целую теорию изящного, чего не позволяет предел небольшой статейки, а потому, отсылая вопрошающих хотя бы к статьям Белинского, ответим отрицательно (нигилистически), выставляя в свою очередь вопросы.
263
Положим, что мы староверы, убежденные в непреложности известных законов мышления, языка и сочетаний форм, более или менее благоприятных той или другой области искусства. На то мы и староверы! чтобы не только верить в эти законы, но не быть в силах представить себе замену их другими. Допустим более; допустим, что мы отсталые изуверы и что напротив того истина говорит устами, отвергающими логику, грамматику, риторику, эстетику и даже самое искусство для искусства. Допустим, что наш век прозрел и убедился, что поэтическая струя в душе человека не более как слабость, порок, словом, что угодно. Но не естественно ли в таком случае спросить; какой же имеют после этого смысл такие учреждения, как Академии наук, и художеств, общества пособия литераторам и поощрения художеств? Не тот же ли современный век беспрестанно открывает у нас подобные учреждения и заботится об их судьбе? Или под этими названиями скрываются совершенно противуположные цели — тогда к чему
