эта церемония и маска? Не лучше ли с большей точностью и добросовестностью назвать эти учреждения капканами наук и свободных художеств? Если же предположение таких целей безумно, то что могут значить такого рода публичные отношения хотя бы к картинам; отношения, в которых критик прямо говорит, что ничего не смыслит в живописи и в хорошо нарисованных носах и ушах (один этот прием вполне оправдывает исповедь), а потому он — критик и может судить об идее картины.
«Странно, —прерывает нас хладнокровный читатель, —что вас тревожат подобные возгласы. Что же видите вы в них неестественного или небывалого? Всегда были люди, пускавшиеся, без всякого предварительного приуготовления, самым неожиданным и забавным образом в кавалькады, мазурки и т. д., всегда были дамы недвусмысленной профессии и принципов, — всегда были подгулявшие Ноздревы, в простоте душевной и не подозревавшие, до какой степени неприлично сидеть на паркете губернаторского бала и хватать за ноги танцующих дам. (Если подобный факт и немыслим со стороны порядочного бала — то со стороны Ноздревых он не только мыслим — но даже типичен.) Итак, что же вас удивляет…
— Позвольте! — прерываем мы в свою очередь нашего антагониста. — Действительно, явления эти не новы, но отношения их к жизни изменились до того, что стоит на них обратить внимание. Невоспитанные Ноздревы в одиночку предавались своей трактирной развязности и только юмористическая гипербола поэта отводила им место на губернаторском паркете, дамы с недвусмысленными тенденциями хранили свою мораль про себя —
264
в глухих переулках и у застав, «wo die letzten Hauser sind» *, a люди, не имевшие по своему положению случая познакомиться с произведениями искусств, даже лишены были возможности (за неимением фрака) вступить в эту область. Подтрунивайте на улице, сколько угодно, над лондонской оперой, но если на вас нет фрака и белого галстука, вас туда не впустят; думайте что хотите о порядочной женщине, но она не пойдет с вами танцевать, пока вас не представит ей знакомый, ручающийся, что вы порядочный человек и главное не самоучка. Таково еще в недавнее время было консервативное положение общества, науки и искусства в отношении к Ноздревым и консортам. Но с тех пор как повеяла метель мнимого прогресса и подняло нас вихрем псевдолиберализма, мы сделались до того неразборчивы, что не постигаем известного старца, отвечавшего на всякую дрянь, которую ему совали доброхотные датели — стереотипной фразой, обращенной к слуге: «изрядно, клади в карету».
Гласность значительно облегчила доброхотам дело их посильных приношений. И Ноздревы и «die letzten Hauser» взалкали гласности и напрягают все силы, чтобы свои частные уклонения возвести на степень нравственно-философских доктрин не только всего общества, но и целой страны.
Вот оно куда пошло. Обертка и заглавия большей части журналов остались те же. По-прежнему читаешь — «литературный» или «литературно-ученый журнал», а развернешь книжку и видишь, что это просто орган Ноздрева, или «die letzten Hauser», или же тех и других безразлично и солидарно.
Эти люди, предчувствуя незавидную роль, которую придется им играть во всяком специально образованном обществе, стараются доказать, что не нужно никакого предварительного знакомства с преданиями и законами того общества, в которое мы хотим войти, что все эти предания и законы вздор, что достаточно одного медного лба, чтобы прорваться через заветную дверь, а там уже задача не в том, чтобы возвыситься до общества, а в том, чтобы принизить его до себя. Достаточно, мол, впустить нескольких трубочистов да кочегаров на любой элегантный бал да дать им, хотя бы и самым безобразным образом, протанцевать с дамами, — чтобы через полчаса уже не было возможности разобрать, что тюль-де-блонд и брюссельские кружева, а что тряпка трубочиста.
Такого роду рассуждения, быть может, и не лишены известного практического смысла, но может ли принимать их в соображение хозяин бала, рассчитывающий сохранить уважение общества?
* «где стоят последние дома» (нем.).
265
Если мы действительно доросли до той зрелости убеждений, которой уже не в силах повредить никакие цинически-дикие возгласы, а потому либерально и смело, как никто, растворяем двери всем мнениям, всем оттенкам мысли, то неужели это нас обязывает быть равнодушными к собственным мыслям и убеждениям, в которые мы будто бы так крепко верим — т. е. другими словами — не иметь никаких убеждений и руководящих мыслей? «Кто же эти мы?» — спросят нас.
Это выражение действительно неточно. Следовало сказать вы, обращаясь с ним к истинно образованным и действительно либеральным покровителям уже существующих и вновь открываемых учреждений для поощрения наук и искусств. Такое обращение мгновенно облегчает нам самое дело. Мы уже не боимся преднамеренного непонимания или ложного истолкования наших слов.
Позвольте же, гг. покровители и учредители, обратиться к вам со следующею дилеммой? Убеждены ли вы в строгой замкнутости и священной исключительности тех отраслей деятельности человеческого духа, которых процветанию вы решились вспомоществовать? Убеждены ли вы, что подобные учреждения должны быть путеводной звездой не одного только избранного общества, но и самих деятелей среды, что если подобные учреждения нуждаются в средствах, то они еще более нуждаются в неуклонном направлении, без которого являются не только праздной, но даже вредной забавой? Переходя от общего к частному, можно бы выставить целый ряд вопросов в этом направлении, но мы остановимся на одном: строгая наука и строгое искусство должны ли ограничиваться собственными целями или же могут нисходить на степень орудия для достижения чуждых им посторонних целей? Если вы хотя на миг усомнитесь дать утвердительный ответ и скажете: «мы и сами не знаем, следует или не следует науке и искусству так замыкаться в самих себе», — то нам нечего и говорить о самих учреждениях. В таком случае мы спросим только: какой же смысл имеют самые учреждения? и если все предоставлять безразличной, общей инициативе жизни, то к чему же дорогие маяки — без огня? «Нет, — возражают нам, — такое предположение лишено всякого вероятия. Мы собираем, подбираем, группируем; все это делается во имя известных преданий и незыблемых начал. Сомненья с нашей стороны быть не может! Мы исповедуем общее эстетическое credo».
Прекрасно! Другого нельзя было и предположить в силу самих вещей. — Но в таком случае возникает новый вопрос. Существуют ли, как норма, во всех этих покровительственных учреждениях какие-либо положительные законы, которыми бы
266
эксперты могли и обязаны были руководствоваться при приемке известного труда под покровительство учреждения? Нам приходится говорить о таком учреждении в пользу искусств образовательных, и потому выскажем в этом направлении нашу мысль окончательно. По нашему крайнему разумению титул «Общество Любителей Художеств» — довольно ясно говорит о цели и направлении учреждения. Гг. Любители художеств не предоставляют инициативу в деле искусств — исключительно жизни. Они слишком хорошо знают, каким незавидным странствиям и приключениям в потемках обыденной жизни подвергаются не только живые художники, но и самые произведения умерших мастеров. Они знают, что если Гайдн, Моцарт и Бетховен родились в музыкальном народе, то и они в свою очередь образовали народ в музыкальном отношении, и что непосредственная, не освященная предварительной критикой знатоков, симпатия большинства есть в большем числе случаев патент на плоскую бездарность, подцвеченную теми или другими интересами минуты, а по тому самому отстаивает произведение, и по форме, и по содержанию враждебное истинному искусству. Истинные любители художеств знают, что на них лежит обязанность развивать вкус публики, выдвигая вперед произведения с чисто художественным направлением, а потому они не могут допустить, чтобы залы общества ограничивались значением безразличных складов картин и статуй, в которых публике предоставлялось бы раздавать пальмы сочувствия и успеха случайно, чтобы не сказать обратно достоинству произведения. Во всяком такого рода учреждении руководящая мысль гораздо важнее временной формы. При благоприятных обстоятельствах форма может дорасти до мысли, но живая человеческая мысль никогда не зародится сама собою, даже среди самой блестящей обстановки. Поэтому нас бы менее неприятно поразило на выставке общества произведение не вполне удовлетворительное по форме, чем ложное по задаче. Великий поэт нам недаром говорит:
Служенье Муз не терпит суеты:
Прекрасное должно быть величаво;
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты…
В этих четырех стихах весь идеал и вся история борьбы искусства с будничною жизнью. Что делать если «юность нам советует лукаво»? такова ее сущность — увлекаться шумными мечтами; но как скоро охранительное учреждение начнет советовать лукаво, то оно теряет всякое значение. Мы заговорили о произведениях слабых по выполнению. Как часто между еще
267
слабыми произведениями начинающих художников попадаются такие, в которых под робкими, еще неверными формами теплится живая искра верного чисто-поэтического огня. Будьте уверены, что рассеянный и бессознательный глаз публики не остановится на таком произведении. Но тут-то и нужен глаз любителя. Подобное произведение само просится на выставку и по отношению к начинающему художнику и по отношению к публике. Быть может, эта мгновенная искра никогда не разгорится яркой звездою, но любители, — заметив ее в зародыше, — уже сделали свое дело. Зато с другой стороны, никакая отделка формы, никакой публичный успех, никакое положение художника не должно склонять общества к принятию на выставку произведения, имеющего какую бы то ни было дидактическую тенденцию. Эту дрянь должно Общество отрезать от себя как ножом.
Все значение Общества и состоит в посильном противудей- ствии всему не художественному, лежащему вне сущности и целей истинного искусства. Принятие в залах Общества произведения должно в то же время быть как бы свидетельством чистоты его художественной задачи. Пусть на этот счет колеблются и разноречат непосвященные, а не любители.
Непоколебимая их твердость в этом отношении принесет двойную пользу и художникам, и публике. Публика, входя в залы Общества, будет наперед уверена, что вступает в область чистого искусства, а начинающий художник будет в свою очередь знать наперед, что всякого рода фокусы, уловки и, главное, эффекты, взятые из чуждой области, не только не увеличат успеха произведения, а напротив, неминуемо преградят ему навсегда вход в заветные залы.
Вот все, о чем мы не лишним считали упомянуть, прежде чем скажем несколько слов о статуе г-на Иванова. Приняв в соображение сказанное нами об условиях поступления художественных произведений в залы общества, мы должны признать за статуей г-на Иванова полное и неотъемлемое право стать на одном из почетнейших мест выставки. Статуя и по замыслу, и по исполнению до того чиста и верна строгим и истинным заветам искусства, что как бы улыбается навстречу всякому любителю художеств.
Художественные истины, имея весьма мало — чтобы не сказать: не имея ничего — общего с другими истинами, несмотря на бесконечное разнообразие своих проявлений, заключены, особливо в искусствах образовательных, в
