станков и парников, а не в гимназиях. Если вам время действительно дорого, не теряйте его, приставьте воспитанника к избранной специальности и не мечтайте о гимназии. В реальной гимназии он вдвойне потеряет время. Отрывочные лоскутки всевозможных естественных наук, без навыка к самостоятельному умственному труду, не образуют из воспитанника всесторонне-развитого человека, и гражданское общество обязано принять все зависящие от него меры, чтобы какое- нибудь общественное дело, требующее всесторонних соображе

305

ний, не попало в руки такого неразвитого и несостоятельного человека. Между тем и сахаровар, нуждающийся в помощнике, возьмет его от котла, а не из реальной гимназии. Итак, воспитанник, под предлогом сбережения времени, потерял его вдвойне и навсегда.

Заговорив о воспитании, мы начали с того, что оно у нас прежде всего должно быть русским. Высшее образование не может быть достоянием отдельной народности, оно одно — общеевропейское, но воспитание, не желая быть уродливым, должно быть национально русским, как самая жизнь. Спрашивается, в какой мере разумно рабское скалывание совершенно чуждых нам условий, ну хотя бы немецкого? В Германии средние и высшие слои общества до того переполнены всесторонним образованием, что люди стареются кандидатами на места, требующие громадной эрудиции. С одними данными всестороннего образования в Германии легче всего умереть с голоду. С другой стороны, Германия в настоящее время страшно развилась в промышленном отношении. Густое население вынудило это направление, и в настоящее время там, можно сказать, фабрика на фабрике, завод на заводе, контора на конторе. При таком порядке вещей понятно стремление к специальному воспитанию. Таково ли наше положение? Где у нас эта подавляющая лихорадочная мануфактурная промышленность? Не по необъятным ли степям, где уединенная деревня едва курится из-под навалившегося снегу? Какого туда требуется специалиста? укажите! Медика, что ли? Пусть-ка он пожалует туда без казенного содержания, постоять на собственных ногах: сомнительно, будет ли ему чем пообедать. Живописца, архитектора, техника, ученого земледельца, ветеринара ожидает та же участь. Мы бедны до нищеты, а вы предлагаете нам дорогие ананасы и сердитесь, что мы их не покупаем. Посылайте архитекторов к кочевым калмыкам и удивляйтесь, что ваши специалисты умерли с голоду. Но быть может, в той же мере, в какой нам не нужны специалисты, у нас нет запроса и на людей всесторонне образованных и ученых? Посмотрим, так ли это. Наши университетские и гимназические кафедры по нескольку лет стоят пустыми. Мы двинулись во всех направлениях по путям сознательной жизни. Спрашивается, кто направляет жизнь — специалисты-ремесленники или люди, способные на всестороннее обсуждение предметов? В настоящее время наш землевладелец, желающий разумно двинуть свое дело, не может довольствоваться заведенным исконным ходом дела. Ему нельзя известным образом пахать только потому, что сосед его так пашет. Ему необходимо обсудить все окружающие его условия народной жизни и безошибочно сообразить,

306

почему такое-то улучшение, возможное в другой стране, возможно или невозможно у него. Заводя новое производство, он должен с возможной ясностью сообразить не только настоящие, но и будущие торговые пути. Правильное обсуждение всех этих вопросов требует не специального, а всестороннего развития. При возникающей у нас гражданской самодеятельности какая громадная возникает потребность в людях всесторонне-европейского образования!

На каждом данном месте необъятной России нужны и мировые посредники, и судьи, и следователи, и адвокаты, и самые присяжные. Представьте себе бедственное положение страны, если бы все эти призвания (от чего да сохранит нас небо!) попали в руки неразвитого, одностороннего сектаторства — этого нравственного ивана-чая, настолько же безвкусного, как и вредного! Не были ли бы этим обстоятельством парализованы лучшие предначертания правительства и задушевнейшие упования всего народа?

Кажется, мы указали на главные характеристические отличия классического воспитания от так называемого реального. Выбирайте!

307

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ

ПО СМ<ЕРТИ> АННЫ КАР<ЕНИНОЙ> В «РУССК<ОМ> В<ЕСТНИКЕ>»

Аз воздам.

Denn weil, was ein Pcrofessor spricht>

Und dass der Reif nicht springet*.

Точно так<им> же обр<азом> чел<овечес- кий> ум <...> форме.

«Роман остался без конца… Идея целого не выработ<алась>; лучше было заранее сойти на берег, чем выплывать на отмель».

Все это смотри «Р<усский> В<естник>» за июль месяц 1877 г.

Эти, по-видимому, невинные сопоставления в одной и той же книжке вынуждают сказать несколько слов, исполненных самого горького и обидного разочарования. Смысл цитаты из Шиллера и дальше объяснения госп<одина> Стадлина не только ясен, но и неоспорим. Природа вообще, а человеческая в частности, действует по известным законам, большей частью непостижимым умом, а что всего страннее, что действия, которые, очевидно, должны бы опираться на умств<енные> соображения, оказываются на деле тем совершеннее, чем далее отстоят от рефлектирующего ума. История человека — непрерывная цепь самых жалких заблуждений, история зверей — чистейшее зеркало безупречной логики инстинкта. M-r Jourdain говорит прозой, не подозревая этого. Г<осподи>н Востоков мож<ет> делать ошибки в русск<ом> языке: их делают первоклассные пуристы, крестьянин — никогда. Следует ли из этого, чтобы профес

* Но, так как ученье нам / <Не всем узнать удастся, / Закон природы смотрит сам / За всем, и мировым связям> / Не даст он разорваться… (нем. — Пер. О. Миллера).

308

сор не искал истины и не возвещал ее с кафедры? Следует ли из этого, чтобы всякого мыслящего человека, который, в силу той же самой природы не может не задаваться вечно мучительным вопросом о цели бытия, мы имеем право признавать человеком бессмысленным?

Уж если употреблять слово бессмысленный, то кому оно более пристало — к Диогену или к ощипанному им петуху? Если мы не имеем права не видать бьющего в глаза непогрешимого мира инстинктов, то какое же право имеем мы притворяться не видящими целой области разума со всеми неизбежными его запросами? Человек с больными глазами превосходно освоился ощупью со своей темной комнатой. Что же ему делать, если у него, как у светящегося жука, на носу загорелся фонарь, который он может потушить только вместе с жизнью? Положим, что этот свет нестерпимо режет ему глаза, сбивает его с толку, заставляя беспрестанно спотыкаться, но выбора нет; приходится прибегнуть или к самоубийству, или к новому знакомству с окружающим при условиях небывалого освещения. Тысячи миллионов инстинктивно непогрешимых слепцов говорят совершенно основательно: «Мы сотни тысяч лет прожили без философии, то есть без науки и искусств, и никогда не ошибались в том, что надо делать, пока не слушались какого-либо мудреца и за всякое послушание платили и платим неисчислимыми бедствиями, ибо знаем, что на всякого мудреца бывает простота. Поэтому из всех разглагольствований мудрецов мы вполне согласны только с советом Платона: венчать растлевающих поэтов и мудрецов и выгнать вон из государства. В таком инстинктивном чувстве самосохранения есть логика, но если человек сознательно стоит в лагере высших человеческих отправлений, в лагере философии, науки и искусств, и вдруг, к всеобщему изумлению, обзовет все это глупостью — то, спрашивается, во имя чего же он это говорит? Может ли литература, исключительно стоящая на почве высочайших нравственных отправлений, отрицать эти отправления?

Если же она дошла до такого отрицания, то она не может употреблять орудие той же области, чтобы разрушать эту область как бессмысленную.

Бессмыслицей нельзя уничтожать бессмыслицу.

Из такого трагического положения только один выход — самоубийство. Надо, не произнося ни слова, последовать совету Скалозуба — «Чтоб зло пресечь, собрать все книги да и сжечь». Здесь не место указывать на то, что искусство действует образами, а не сентенциями. И ne faut pas etre plus royaliste, que le roi *.

* Не следует быть большим роялистом, чем король (фр.).

309

Смешно человеку, знакомому с длинным рядом творений Толстого, отстаивать бестенденциозность этого конкретного писателя. Чем выше произведение искусства, тем менее в нем проволочного каркаса вместо живых костей. Это, однако, не мешает критике изучать логическое построение живорожденного костяка и видеть в нем и то, и другое, и третье до бесконечности. Какой раз навсегда неизменный практический смысл в «Илиаде», «Гамлете», «Дон-Кихоте», «Моцарте и Сальери»? Но если мы живыми глазами станем всматриваться в эти живорожденные произведения, то откроем в них тот смысл, который открывает великий портретист в каждом самом будничном человеке, не продернутом никаким фитилем поучительной тенденции. Необходимо прибавить, что посадите сто Гольбейнов, Рембрандтов, Мурильо и Ван-Дейков за портреты этого же человека, и, при поразительном сходстве, выйдет сто несомненных характеристик. «И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще неясно различал». Если истинные художники сами не знают, как уверяет Пушкин, какую штуку выкинет тот или другой их герой, то в ту минуту, когда форма остыла и отлившийся металл выглянул окончательно на свет Божий, — ничто не мешает критике обсуждать соразмерность отдельных частей произведения, отыскивая тот или другой смысл в целом. Если творчество свободно, то кто же имеет право стеснять его воспроизведением только бессознательной, нерефлективной деятельности, налагать беспощадное veto на воспроизведение мыслителя? В последнем случае Фауст, Вагнер и ученый Мефистофель должны бы были получить литературное право гражданства, лишь будучи заменены чиновниками особых поручений и журналистами. Не смея подсовывать того или другого побуждения или плана автору «Карениной», посмотрим только, возможно ли с нашей точки зрения отыскать в ней строгий художественный план или же придется отказаться от подобной попытки. На наши глаза, ни одно из произведений графа Толстого не выставляет так близко к видимой поверхности всего своего внутреннего построения.

Если граф Толстой в «Анне Карениной» остался верным тем художественным приемам, какими он под разными широтами и в разные эпохи изображал метель метелью, а людей людьми, а не тенденциозными куклами, то весьма возможно, что при общем движении современной мысли и он был увлечен задачей: что делать? куда идти? Не Андрону, который это отлично сам знает, а человеку, стоящему на высоте современного образования. На подобный вопрос можно отвечать двояким образом: более легким — отрицательным и самым трудным — положитель

310

ным. Человек менее добросовестный удовлетворился бы первым способом ответа, но не такова художественная совесть Толстого, не таковы его требования от самого себя. Это не такой повар, который, не прожарив жаркого с одного боку, говорит: «Ничего, и так съедят». Если мы говорим о легкости ответа отрицательного, то эта легкость проявляется в форме тех сентенций, на которые так щедра наша литература. Отрицательный ответ этот перестает быть легким на художественной арене. Толстому предстояло разрешить вопрос о состоятельности известных теорий женской эмансипации. Во главе романа поставлено — «Аз воздам». Человеку, приходящему, положим, с отрицанием женской эмансипации, литературное разрешение поставленной задачи и удобно и просто — стоит только рассказать, как такая-то героиня сбросила с себя все исторические и нравственные семейные узы и затем