я видел два чуда: Киевский мост и Орденский полк»53.

Рассказ «Не те» — это история о личной встрече адъютанта Фета с великим самодержцем Николаем I и об обстоятельствах, в которых она проходила54. Насколько это событие было важно для Фета, свидетельствует тот факт, что в РГ он почти полностью повторил данный рассказ, снабдив предисловие замечанием: «Если помимо моего желания я пристрастен, то это по отношению к одному Государю Николаю Павловичу. Но и в этом случае я останавливаюсь на близко мне известном» (РГ. С. 2).

Документальная фактографическая основа составляла базу всех прозаических сочинений Фета. Он почти не придумывал сюжетных ситуаций, а брал их из реальной жизни, обычно — из собственного житейского опыта. В этом смысле его поэзия противоположна прозе: насколько в поэзии были важны вдохновение, иррациональное начало, «лирическая дерзость», настолько в прозе следование правде жизни оказывалось необходимым условием правды искусства. Вероятно, это понимал Л. Н. Толстой, остерегая поэта от «замысла положений и характеров»55. А может быть, Толстой считал, что художественный вымысел не давался Фету.

На реальных событиях основаны и последние два эпических произведения А. А. Фета— рассказы «Кактус» (1881) и «Вне моды» (1889).

«Кактус», подобно «Дядюшке и двоюродному братцу», представляет собой «рассказ в рассказе»56. В нем два взаимосвязанных сюжета. Главное событие первого, обрамляющего сюжета, — расцвет кактуса, в центре второго — личность Аполлона Григорьева и пение цыганки Стеши. Такая композиция — предваряющее описание цветка как метафора последующего изображения жизни человека — будет использована позднее Л. Н. Толстым в повести «Хаджи-Мурат». Автобиографический характер имеет, как справедли

53 Григорович А. История 13 Драгунского Военного Ордена полка. С. 178.

54 Сохранилось графическое изображение этого события — репродукция с рисунка И. Шарлеманя «Высочайший смотр 1852 года. “Не те”», воспроизведенная в книге А. Григоровича «История 13 Драгунского Военного Ордена полка» (С. 177). См. с. 394 наст. тома.

55 См. примечания к рассказу «Семейство Гольц».

56 О жанровой специфике рассказа «Кактус» см.: Капырина Т.А. К вопросу о жанровой природе «Кактуса» // Афанасий Фет и русская литература: XV111 Фетовские чтения. С. 111—115.

354

во отметил М. В. Строганов, и тот сюжетный слой, который связан с историей кактуса, и тот, который находится внутри него57.

В центре повествования — личность А. А. Григорьева середины 50-х годов, его музыкальные вкусы, образ жизни. Известно, что ко времени выхода рассказа в свет Аполлона Григорьева давно уже не было в живых (он умер 28 сентября 1864 г.). Его отношения с Фетом после окончания университета были неровными. От былой дружбы осталась только память, но, видимо, ее образы были так сильны, а прошлое так значимо для Фета, что он решил запечатлеть их для потомков, написав рассказ о своем студенческом друге. «Да — есть связи на жизнь и смерть», — признавался Ап. Григорьев, вспоминая Фета в «Листках из рукописи скитающегося софиста»58. Это подтвердил и Фет своим рассказом «Кактус».

Интересно, что писатель не стал выдумывать какого-нибудь вымышленного имени для главного героя и не скрывал его под крип- тонимами, хотя и то, и другое часто встречалось в его прозе. Личность Аполлона Григорьева была хорошо известна в России, значима для истории русской культуры. Никакой необходимости в шифровке не было, во-первых, потому, что его образ был легко узнаваем, во-вторых, потому, что Фет до конца дней дорожил этой дружбой.

«Это была природа в высшей степени талантливая, — так вспоминает рассказчик своего студенческого друга, — искренно преданная тому, что в данную минуту считал он истиной, и художественно чуткая. <...> В означенный период он был славянофилом и носил не существующий в народе кучерской костюм59. <...> Певал он по целым вечерам, время от времени освежаясь новым стаканом чаю, а затем, нередко около полуночи, уносил домой пешком свою гитару. Репертуар его был разнообразен, но любимою его песней была венгерка, перемежавшаяся припевом:

Чибиряк,чибиряк, чибиряшечки,

С голубыми ты глазами, моя душечка!

Понятно, почему эта песня пришлась ему по душе, в которой набегавшее скептическое веяние не могло загасить пламенной любви красоты и правды. В этой венгерке сквозь комически-плясовую форму прорывался тоскливый разгул погибшего счастья».

57 Строганов М.В. Из комментария к рассказу А. А. Фета «Кактус» // Там же. С. 97. Об автобиографических реалиях в рассказе «Кактус» см. примечания к нему.

58 Григорьев А. Листки из рукописи скитающегося софиста // Григорьев А. Воспоминания. С. 93.

«9 фет иронически относился к такому «опрощению». «Как будто бы нельзя быть русским, не нарядившись пляшущей козой», — выражал он позднее свое мнение о славянофилах (см.: Соч. Т. 2. С. 325).

355

Цыганское пение привлекало Фета с давних пор, еще до поступления в университет. В РГ он вспоминал о том, как был завсегдатаем Зубовского трактира, увлекшись красивой цыганкой, кутил там, упивался пением цыган, а они умело опустошали его карманы (РГ. С. 127). Это увлечение продолжилось в студенческие годы, а затем и после окончания университета. Оно усиливалось пристрастием к цыганам Ап. Григорьева.

Песенная стихия буквально пронизывает рассказ «Кактус». Помимо цыганской «Венгерки», в «Кактусе» упоминаются две русские народные песни — «Вспомни, вспомни, мой любезный…» и «Слышишь ли, разумеешь ли…», звучащие в исполнении цыганки Стеши — певицы из знаменитого хора Ивана Васильева. Вкрапления русских народных песен в прозаические сочинения несколько непривычны для фетовской поэтики. Они, как и в повести «Дядюшка и двоюродный братец», обусловлены присутствием в тексте Аполлона Григорьева с его музыкальными интересами.

Подобно Ап. Григорьеву, посвятившему немало страниц своей художественной прозы другу студенческих лет, А. Фет запечатлел образ Ап. Григорьева в повести «Дядюшка и двоюродный братец», в рассказе «Кактус» и поэме «Студент»60. Так продолжилось общение между двумя писателями, разошедшимися на время в разные стороны, разделенными временем и пространством, но не забывшими прошлого и запечатлевшими память о нем в произведениях искусства.

Рассказ «Кактус» — единственное из поздних прозаических сочинений Фета, нашедшее развернутый отклик в критике. Н. К. Михайловский, обозревая журналы за 1881—1882 гг., остановился на опубликованном в ноябрьской книжке «Русского вестника» произведении Фета и посвятил ему пространный и весьма тенденциозный разбор (см. подробнее в преамбуле к рассказу). Критика вообще довольно сдержанно встречала фетовские произведения. Правда, первый рассказ Фета был отрецензирован в нескольких ведущих журналах. В Соер. А. В. Дружинин, писавший под псевдонимом «Иногородний подписчик», призвал читателей быть снисходительными к первому прозаическому опыту поэта, «доставившего нам столько чистых и поэтических наслаждений»61. В целом доброжелательно отозвался о «Каленике» и Москв.62.

Более строго был оценен следующий рассказ Фета — «Дядюшка и двоюродный братец». У рецензента Соер, новое произведение Фета вызвало «тяжелое, скорбное чувство» (подробнее об этом и др. отзы

60 См. об этом: Кошелев В. А. «Я болен, Офелия…» (К истории лирического цикла) // А. А. Фет и русская литература: XVII Фетовские чтения. С. 35—60.

61 Письма «иногороднего подписчика» о русской журналистике. Март 1854 года // Соер. 1854. № 4. С. 106.

02 Е<вгении> Э<дельсон>. Журналистика // Москв. 1854. № 7. Апрель. С. 136.

356

вах см. в преамбулах к рассказам)03 04 * 6 * *’’. Еще более нелицеприятным был отклик критика БдЧ, назвавшего рассказ образцом «пустынной прозы»6,1.

Последний рассказ Фета «Вне моды» (1889), по верному замечанию А. Е. Тархова, — наиболее «чистый» случай автобиографизма фетовской прозы65. Это автопортрет старика Фета, попытка взглянуть на себя отстранение, раскрыть основы своего миросозерцания, подвести некоторые жизненные итоги. Характерно, что печатался рассказ в промежутке между двумя публикациями в РВ воспоминаний поэта66. Работа над ними, видимо, шла параллельно. «По болезни глаз ищу спасения в перелистывании собственной жизни, — писал Фет Я. П. Полонскому 1 января 1888 г., — немало не заботясь о времени появления автобиографии, которая, быть может, появится после моей смерти, если не погибнет» (Соч. Т. 2. С. 335). «Перелистывать собственную жизнь» Фет начал рано, с того момента, как задумал написать первое прозаическое сочинение. Но все его рассказы представляли собой отдельные, не связанные друг с другом страницы жизни, Фет же замыслил написать книгу жизни, чтобы понять, «что же значит эта долголетняя жизнь?» (МВ. Ч. 1. С. V). Рассказ «Вне моды» представляет собой своеобразную квинтэссенцию фетовских воспоминаний: в нем описывается «внутренняя» биография автора, обосновываются его жизненная позиция и философское кредо.

«Трудно даже назвать этот кусок прозы рассказом», — писал Б. Садовской (Садовской. С. 74). Трудность эта, вероятно, обусловлена отсутствием событийной линии. Сюжет прост: герои едут «за сто верст в другую губернию», на середине пути останавливаются в гостинице, ночуют, а наутро опять собираются в дорогу. При этом сама поездка оказывается лишь поводом, формальной основой для иного сюжета, «внутреннего».

В рассказе «Вне моды» довольно неожиданно появляются имена гоголевских персонажей — Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. Так называются главные герои повествования, прототипами которых стали сам Фет и его жена. Реминисценцией из Гоголя является их именование «старосветскими помещиками». Характерен для творчества Гоголя и «дорожный» сюжет, лежащий в основе этого фетовского рассказа. Как аллюзия из «Мертвых душ» воспринимается его начало: «Легкая коляска, запряженная породистою серою четверкой, бежала по безлюдному раздолью черно

03 <Некрасов Н. А.>. Заметки о журналах за октябрь 1855 // Соер. 1855. Т. 54. Нояб. С. 74.

04 Журналистика // БдЧ. 1855. Т. 134. С. 6.

65 См. примеч. 1 к рассказу «Вне моды» // Соч. Т. 2. С. 384.

06 Первые главы мемуаров Фета, вошедшие впоследствии в книгу «Мои вос

поминания» (1890), были напечатаны в августовском номере РВ за 1888 г. и в

июльском — за 1889 г.

357

земных степей, разбирая путаницу частых росстаней и перекрестков»67.

Зачем понадобилось в автобиографическом (можно даже сказать — исповедальном) рассказе обращаться к именам гоголевских героев? Стоит отметить, что Фет как бы дважды отстранился от себя самого: рассказ ведется не от первого лица, а от лица всеведущего повествователя, и имена героев — не Афанасий Афанасьевич и Марья Петровна, а Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. Ответ на поставленный вопрос дает сам Фет. Знакомя читателя со своими героями, он пишет: «Назовем старика Афанасием Ивановичем, так как ярлык этот общеизвестен. Рядом с ним, по правую его руку <...>, сидела и Пульхерия Ивановна». Союз «и» здесь очень важен. Он знаменует, что порознь эти герои не воспринимаются, не существуют. Перед нами супружеская пара. Имена гоголевских персонажей для Фета — не пустая формальность, а отсылка к традиции, к конкретному типу людей и человеческих отношений. «Старосветские помещики» — символ вполне определенного семейного уклада, для которого характерны, с одной стороны, замкнутость, отгороженность от всего мира68 с его проблемами, нескончаемой суетой, «злобой дня», враждебностью, а с другой — полное погружение в заботы семейной жизни. Таким образом, это вполне осознанное заимствование из известной повести Н. В. Гоголя.

Принадлежность героев к «старому свету» настойчиво подчеркивается автором рассказа. На