Александры Федоровны, которая умерла родами в 19-летнем возрасте (12 июня 1825 — 29 июля 1844). В память ее в Петербурге устроена была Александрийская женская больница. В Царском Селе был установлен памятник работы Ивана Петровича Витали (1794—1855), в виде часовни со статуей Великой Княгини, держащей на руках младенца.

…таких бестактных офицеров в гвар<дии> не надо. И вот он у нас из штаб-рот<мистра> превратился в молодого майора. — Чины в гвардии до 1884 г. считались на два класса выше, чем в армии. Соответственно, чин штаб-ротмистра в гвардии был равен чину майора в армии.

Субалтерн…— Субалтерн-офицер — общее наименование всех младших офицеров роты, эскадрона, батареи в русской армии.

414

А. Ю. Сорочан, М. В. Строганов

А. А. ФЕТ КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРИТИК

Критика Фета — яркое воплощение его эстетических воззрений, дающее представление и о творческой личности поэта, и о специфике его писательского метода, и об отношении его к различным художественным явлениям современности. Разносторонность Фета-критика —в выборе тем и в отношении к материалу — удивительна, особенно если учесть сравнительно небольшой объем его критического наследия. Между тем, критика Фета до настоящего времени не стала предметом пристального научного изучения. Обычно о Фете говорили как о представителе теории и практики «чистого искусства», противостоящем передовым тенденциям эпохи и уводящем литературу от истинных проблем социальной жизни к запредельным вымыслам и отвлеченным от жизни фантазиям. Тенденция эта не преодолена до сих пор. Мы должны попытаться определить основные направления в изучении эстетики и критики Фета и вписать его работы в литературно-эстетический контекст эпохи.

Воззрения Фета на взаимоотношения искусства и действительности с равной определенностью выражены в его стихах и критических статьях. При этом следует напомнить, что в стихах эти воззрения выражены по-своему даже точнее, так как поэтическая их форма в определенной мере освобождала Фета от налагаемых на него современностью стереотипов изложения. Например, широко известно следующее суждение Фета: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик»1. Высказанное в критической прозе, это суждение вызвало издевательские нарекания1 2. В стихах же такие «смелые» суждения оценивались как поэтическая вольность и прощались «безумному» поэту, чьи стихи, как принято было говорить, не отличались наличием «мысли». Фет пользовался этой свободой поэтического высказывания, и в своих стихотворных декларациях был даже смелее, чем в критической прозе.

В своих критических и поэтических высказываниях Фет исходит из того, что предметом поэтического изображения является прежде всего красота, которая видится повсюду: и во внешнем мире, и в

1 Рус. слово. 1859. № 2. Отд. II. С. 63.

2 См., напр.: Лавренский М. Шекспир в переводе г. Фета // Соер. 1859. № 6. Отд. III. С. 255—260. М. Лавренский — псевдоним переводчика Д. Л. Михалов- ского. См. об этой статье: Ачкасов А. В. Шекспир в переводе Фета в контексте русской переводческой школы середины XIX века // Шекспир У. Антоний и Клеопатра / Текст и коммент. А. В. Ачкасова. Курск, 2003. С. 160—194.

415

человеке3. Отсюда исходят две противостоящие друг другу оценки творчества Фета. С одной стороны, суждения о своеобразной «ограниченности» тематического диапазона фетовской лирики, за которую его любили упрекать современники и потомки. С другой стороны — мнение о принципиально широком мировидении поэта, его своеобразном «космизме», философской насыщенности его поэзии.

Когда в стихотворении «Старые письма» (<1859>) Фет утверждает: «Как будто вне любви есть в мире что-нибудь!»4, — то речь идет не об ограничении человеческого мира «узким» кругом частных забот и проблем, но о максимальном расширении этого мира благодаря огромному чувству любви. В природе Фет видит точно такую же вечную ценность, что и в любви, — и это единственное, что достойно поэтического воплощения. В стихотворении «Пришла — и тает все вокруг…» (1866) Фет писал:

Нельзя заботы мелочной Хотя на миг не устыдиться,

Нельзя пред вечной красотой Не петь, не славить, не молиться.5

В более позднем стихотворении «Только встречу улыбку твою…» (1873) Фет описывает традиционную литературную ситуацию: влюбленный в розу соловей воспевает ее:

Про певца по зарям говорят,

Будто розу влюбленною трелью Восхвалять неумолчно он рад,

Над душистой ее колыбелью.

Но далее Фет моделирует совершенно нетривиальную ситуацию, которую никогда до него не описывала мировая литература (ибо точка зрения розы никого до него не интересовала):

Но безмолвствует, пышно чиста,

Молодая владычица сада:

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо.6

3 Очерк эстетики Фета, который ныне считается классическим, дан в работе: Благой Д.Д. Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета) // Фет А. А. Вечерние огни / Изд. подг. Д. Д. Благой, М. А. Соколова. 2-е изд. М., 1979 (Лит. памятники). Но эта работа недостаточно учитывала деятельность Фета-критика.

4 Фет А. А. Сочинения и письма: [В20т.Т. 1.] Стихотворения и поэмы. 1839— 1863 / Тексты и коммент. подг. Н. П. Генералова, В. А. Кошелев, Г. В. Петрова. СПб., 2002. С. 246.

5 Фет А. А. Вечерние огни. С. 38.

8 Там же. С. 75.

416

В применении к отношениям искусства и действительности (а именно об этих отношениях, а не просто о розе и соловье здесь идет речь) данный эпизод можно трактовать двояко. С одной стороны, искусство — это соловей по отношению к розе-жизни-красоте, в таком случае оно, как и соловей, должно воспевать жизнь-красоту, которые самодостаточны и не нуждаются в этом воспевании. Можно, с другой стороны, истолковывать этот сюжет и иначе: само искусство — это красота и роза, в таком случае оно так же абсолютно, так же безусловно самоценно. Однако в любом случае очевидно, что искусство не является зеркалом жизни, и если к нему приложимы какие- то свойства зеркала, то только какого-то совершенно особого, о чем говорится в стихотворении «Алмаз» (1888):

Нет! За прозрачность отраженья,

За непреклонность до конца,

Ты призван — разрушать сомненья И с высоты сиять венца.7

Как видим, простая «прозрачность отраженья» — это, разумеется, важное качество, но это попутное качество. Главная же цель алмаза — не прозрачно отражать, а «разрушать сомненья / И с высоты сиять венца».

Всякое служение внешним целям («прозрачность отраженья») приводит к потере свободы, к утрате искусством истинного смысла и значения. Об этом Фет высказывался неоднократно: «Муза (Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня…)» (1887), «Quasi una fantasia» (1889) и другие стихотворения. Этой же теме посвящено стихотворение «Псевдопоэту» (1866) с его гневной инвективой:

Влача по прихоти народа В грязи низкопоклонный стих,

Ты слова гордого: свобода Ни разу сердцем не постиг.8

Направленность этого стихотворения против Некрасова вполне очевидна. Тот же пафос обнаруживается и в основных критических статьях Фета, особенно в подробном критическом разборе романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?», написанном в соавторстве с В. П. Боткиным: «Нет ничего труднее и бесплоднее разговоров с глухими о звуках, с слепыми о красках и т. п. Как вы уясните нигилисту превосходство тончайших стихов Пушкина над бездарнейшими виршами?» Фет исходит из того, что есть люди, просто не воспринимающие красоты и поэтому подменяющие «умение — умелостью», есть авторы без тени таланта и есть сочувствующая им публика, видящая в литературе не искусство, но «идеи».

7 Там же. С. 425.

8 Там же. С. 77.

417

Может показаться, что поскольку красота принадлежит самой жизни, то искусство, далее если оно сознательно отказывается от идеологической нагрузки, может только воспроизводить, «отражать» красоту жизни, исполняя тем самым сложнейшую задачу воплощения в слове богатства и изменчивости временного и вещного мира. В этом отношении Фет внешним образом оказывается единомышленником всех сторонников позитивистской эстетики (в первую очередь, здесь просится быть названным, разумеется, Н. Г. Чернышевский). Однако это сходство именно внешнее. Фет, как известно, в своих воспоминаниях описывал виденное им зимою в степи северное сияние и замечал при этом: «Каждый раз, когда я вспоминаю это могучее явление, я не могу отделаться от мысли, что оно своею изумительною правильностью лучше всякого служит иллюстрацией мысли о мире как о нашем субъективном представлении. Ибо, предполагая на научном горизонте причину, вызывающую в глазах световые ощущения, нельзя не признать, что вся эта волшебная картина с разделением на отдельные цвета, с огненными снопами и фонтанами, строго соответственными в обратном порядке, есть произведение пары горизонтально расположенных глаз» (МВ. Ч. 1. С. 67). Итак, в отличие от «материалиста» Чернышевского Фет оказывается, грубо говоря, «идеалистом». Он понимает, что видение поэтом мира сугубо субъективно, и именно это субъективное представление поэта о мире и изображает в своих произведениях. Поэтому разговор должен идти не о том, что искусство «отражает» жизнь, но о том, как действительность преломляется в субъективном мире творца.

Как разные формы преображения реального мира Фет уравнивает поэзию («Одним толчком согнать ладью живую…», 1887), живопись («Как трудно повторять живую красоту…», 1888) и скульптуру9. При этом только истинный художник может изобразить жизнь, не обеднив ее и не утратив свободы, о чем Фет пишет в стихотворении «Как беден наш язык! — Хочу и не могу…» (1887):

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души, и трав неясный запах…10

Таким поэтом, в понимании Фета, был Л. Н. Толстой, который «в “Анне Карениной” остался верен тем художественным приемам, какими он под разными широтами и в разные эпохи изображал метель метелью, а людей людьми, а не тенденциозными куклами <...> При общем движении современной мысли и он был увлечен задачей: что делать? Куда идти человеку, стоящему

9 В письмах и — особенно ярко — в статье «По поводу статуи г. Иванова на выставке Общества любителей художеств» (1866).

10 Фет А. А. Вечерние огни. С. 251.

418

на высоте современного образования?» Но как истинный художник, Толстой выбирает не прагматически простой, но «самый трудный» ответ на подобные вопросы, ответ положительный, поскольку таково требование «художественной совести». И потому вопросы жизни в творчестве Толстого решаются прямо, но не тенденциозно.

Истинная цель искусства, как следует из литературной и критической практики Фета — это не отражение, а служение породившей мир красоте.

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты Отыскать ее начало.

Что такое день иль век Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, — человечно.11

Но именно поэтому служение красоте приобщает человека к вечным ценностям. Художник, стремящийся именно к этой цели, велик, и поэтому изображать жизнь во всех ее проявлениях ему необязательно:

День проснется — и речи людские Закипят раздраженной волной,

И помчит, разливаясь, стихия Все, что вызвано алчной нуждой.

И мои зажурчат песнопенья,

Но в зыбучих струях ты найдешь Разве ласковой думы волненья,

Разве сердца напрасную дрожь.* 12

В статье «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859) Фет так определял положение истинного поэта: «Не потому г. Тютчев могучий поэт, что играет отвлеченностями, как другой играет образами,