на человеческую жизнь иным путем — возвышая дух, от которого зависит эта жизнь. Но они этого не видят, а если видят, то не только говорят, что этого мало (какие скромные требования!), но утверждают, что это вредно, как чрезмерное волнение духа, выбрасывающее из действительности. Оно, по их словам, портит жизнь, ставя перед нею слишком высокие идеалы».
Фет никогда не высказывался так открыто по вопросу о «пользе» искусства. В то же время в статьях А. В. Дружинина и В. П. Боткина
35 Черемисинова Л. И. А. А. Фет — критик Н. Г. Чернышевского // Н. Г. Чернышевский: Статьи, исследования и материалы. [Вьш.) 12. Саратов, 1997. С. 21—28.
36 Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. Т. 62. С. 269.
427
по поводу стихотворений Фета (как, впрочем, и в иных их критических произведениях) речь шла о воспитательном значении искусства. И это воспитательное значение понималось в том же смысле, что и в приведенном выше высказывании: искусство развивает эмоциональный мир человека, формирует его нравственное чувство — это его единственное значение и роль, и это «оправдание» его существования. Сходство этих толкований можно легко объяснить, если вспомнить, что статья о «Что делать?» была написана Фетом совместно с В. П. Боткиным (см. об этом подробнее в коммент. к статье). Хотя автограф написан рукой Фета, нельзя забывать, что рождался ее текст в диалоге, в общении согласных (в принципе) друг с другом людей, выражающих единое мнение и только приводящих разные аргументы в его поддержку. Фет, так сказать, отвечал за «художественную часть», Боткин — за «социально-экономическую». Именно ему как очевидцу событий можно приписать фрагмент, посвященный французской революции. Возможно, что он, как человек, много занимавшийся в 1840-е гг. экономическими теориями и читавший Фурье, явился и автором рассказа о спасении английского бюджета куриными яйцами. Для авторов факт диалога важен и конкретные реплики принадлежат конкретным людям — недаром, правя статью, Фет особое внимание уделял тому, чтобы новый вариант просмотрел и Боткин37.
Фетовская концепция статьи, опровергающая на всех уровнях теорию «разумного эгоизма» Чернышевского, настолько прямолинейна, насколько прямолинеен сам роман. Достается и эмансипации, и коммунам. Фет не только прибегает к сатире, насмешке, но и декларирует свою общественную позицию: «Да, мы открыто не желаем смут и натравливаний одного сословия на другое, где бы оно ни проявлялось: в печати ли, на театре ли, посредством изустных преподаваний и нашептываний. Мы не менее других желаем народного образования и науки, только не по выписанной нами обскуран- тной программе социалистов, способной только сбить человека с врожденного здравомыслия. Нам больно видеть недоверие сознательных элементов общества к публичному воспитанию. Наравне с другими мы чувствуем необходимость незыблемых гарантий свободному и честному труду. Для нас очевидна возрастающая потребность в серьезном содействии женского труда на поприще нашего преуспеяния. Чем скорее и яснее поймут они всю гнусность валяться целый день в постели и пить сливки, заставляя мужа, кроме тяжелых забот о насущных нуждах семейства, заваривать им чай, — тем лучше. Пусть они серьезно и полезно трудятся, но только не в фаланстере».
Публицистический характер статьи о «Что делать?» сближал ее с «реальной критикой». И поэтому выпады в адрес противников в данном тексте оказывались вполне естественными.
37 См. об этом: Лит. наследство. Т. 25—26. С. 531—532.
428
Следующая критическая статья Фета — «По поводу статуи г. Иванова на выставке Общества Любителей Художеств» (1866) была нацелена, как и статья о Тютчеве, на формулирование общеэстетических принципов. Критик искусства может судить только о «хорошо нарисованных носах и ушах», судить же «об идее картины» — это не дело критика или, во всяком случае, нечто второстепенное по отношению к его делу. Фет не отказывается от публицистически острых суждений. Он призывает своих современников, «истинно образованных и действительно либеральных покровителей уже существующих и вновь открываемых учреждений для поощрения наук и искусств»: «Если мы действительно доросли до той зрелости убеждений, которой уже не в силах повредить никакие цинически-дикие возгласы, а потому либерально и смело, как никто, растворяем двери всем мнениям, всем оттенкам мысли, то неужели это нас обязывает быть равнодушными к собственным мыслям и убеждениям, в которые мы будто бы так крепко верим — т. е. другими словами — не иметь никаких убеждений и руководящих мыслей? » Фет не собирается отступать перед натиском либеральных веяний из боязни упреков в ретроградстве. Он, напротив, открыв забрало, отстаивает свою позицию, открыто провозглашает свои принципы.
Статью «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании» (1867) следовало бы отнести не к разряду критики как публицистики, но к разряду публицистики как критики. Дело в том, что Фет в этой статье на общественно-политическую тему прибегает к приемам искусствоведческого анализа и кладет в основу разграничения классического и реального образований эстетические категории.
Реальное образование в России начало формироваться уже в 1820-е гг., а указ 1837 г. предписывал, чтобы в реальных училищах словесные науки изучались по программе училищ приходских и уездных. Устав 19 ноября 1864 г. о реальных гимназиях возбудил в печати полемику о реализме и классицизме. По этому уставу реальные гимназии, наравне с классическими, давали общее образование и подготавливали к поступлению в высшие специальные учебные заведения. Они были доступны для детей всех состояний и вероисповеданий и имели сходную с классическими гимназиями программу. В одинаковом объеме преподавались: Закон Божий, русский язык с церковнославянским и русская словесность, история, география и чистописание, в большем — математика, естественная история с прибавлением химии, физика и космография, языки немецкий и французский, рисование и черчение, но в отличие от классических гимназий из их программ было исключено преподавание латинского и древнегреческого языков.
Фет выступает за классические гимназии и против реальных. Он исходит из того, что искусство и наука, «эти две стремительные силы человеческого духа — не имеют различных целей. У них одна общая цель: истина <...> наука и искусство — одноцентренны. Этот центр истина, одна истина». Разница состоит в том, что «наука, не изменяя
429
своему призванию и значению, не может отвернуться от возникающего перед ней последнего слова истины <...>. Для искусства никакая истина не существует до того благодатного момента, в который оно успело нащупать ее красоту, вслушаться в ее гармонию. Художник был ясновидящим, произнося слова: “Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман”. Жрец науки должен отвернуться от них, как от богохульной лжи».
Фет видит различие науки и искусства и в способах постижения мира. Науки постигают мир «в форме отвлеченной неподвижности», и к этому знанию человек «приближается бесконечным анализом или рядом анализов». Искусства же постигают мир «в форме своего животрепещущего колебания, гармонического пения, присущей красоты», которое он уподобляет пению сфер в философских построениях пифагорейцев, и это знание дается человеку «мгновенным синтези- сом всецельно, de facto». Ср. аналогичное суждение в статье о Тютчеве 1859 г.: «Но в том-то и дело, что художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность».
Учитывая это сходство-различие науки и искусства, Фет и позволяет себе перенести некоторые приемы изучения и оценки искусства на науки и ее преподавание в школе. Наука и преподавание ее, как и искусство, бесцельны, знания, даваемые ребенку на начальных этапах его развития, важны именно как знания, пока еще без конкретных применений к той или иной практике. Фет полагает, что ранняя специализация только губит дело преподавания, поскольку заранее лишает ребенка возможности дальнейшего широкого и свободного самостоятельного выбора. Кроме того, эта специализация препятствует его духовному развитию, ограничивая потребности ребенка как человека.
Фет пишет: «Мы все — поэты, истинные поэты в той мере, в какой мы истинные люди. Вслушайся в эту сонату Бетховена, только сумей надлежащим образом ее выслушать — и ты, так сказать, воочию увидишь всю сказавшуюся ему тайну. Слова поэзияязык богов — не простая гипербола, они выражают ясное понимание сущности дела. Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечные поэтические произведения от пророков до Гете и Пушкина включительно, в сущности, музыкальные произведения — песни. Все эти гении глубокого ясновидения подступали к истине не со стороны науки, не со стороны анализа, а со стороны красоты, со стороны гармонии. Гармония также истина. Там, где разрушается гармония — разрушается и бытие, а с ним и его истина».
Эта позиция оказывается на поверку весьма демократична: она исходит из того, что возможности каждого человека безграничны, из того, что каждый человек может достичь максимальных высот образования и знания. Эта позиция, таким образом, предлагала давать классическое образование каждому человеку вне его социальной принадлежности. Следовало бы добавить: если он того захочет и если у
430
него есть к тому надлежащие возможности, — но Фет этого не делает, поскольку и его позиция, при всей ее реальности, не лишена некоторой степени утопичности. Фет строит некую новую поэтическую реальность: если каждый человек — это поэт, то его отношение к действительности должно стать отношением поэтическим, как и у всякого поэта. Таким же должно быть и образование.
Далее автор статьи возвращается к спору со своими оппонентами, чье мнение он передает следующими словами: «Все это прекрасно, — скажут многие, — но если непосредственное знакомство с древними так благотворно в деле всестороннего образования, — как объяснить те уродливые, на глазах у всех проходящие явления, которые могут быть названы общим именем семинаризма, когда в семинарское образование в значительной степени входило изучение латинского и греческого языков? » Под именем семинаризма Фет имел в виду нигилизм, с которым он вел спор в статье о романе Чернышевского. На вопрос же своих оппонентов он отвечает, что «уродливые явления семинаризма не только не свидетельствуют против нас, а напротив, служат наилучшим подтверждением всего нами сказанного». Именно отсутствие «бесцельного», «чистого» преподавания в семинариях и породило, по Фету, то явление «семинаризма», против которого выступает и он сам, и его оппоненты.
Следующая критическая статья Фета была написана только через десять лет. Предполагать, что он был безучастен к текущей литературе, у нас нет оснований. Его публицистика свидетельствовала о его готовности откликаться на любое событие современной жизни, его переписка пестрит точными оценками произведений текущей словесности.
Внерациональное постижение мира оказывается, по Фету, самым важным и едва ли не единственным методом познания. Этот же подход перекочевывает и в следующую статью «Что случилось по см<ер- ти> Анны Кар<ениной> в “Русск<ом> В<естнике>”». Принцип построения этой критической статьи тот же — доводы оппонентов доводятся до абсурда и раскрывается точка зрения, близкая «поэтической истине», приоткрывается покров тайны художественного замысла, невысказанного, но неизмеримо глубокого. Здесь уместно вновь вспомнить
