сознании XIX—XX вв. // Русская литература в историко-функциональном освещении. М., 1979.

52 См.: Новый Фамусов // Кн. вестник. 1866. № 5. С. 131.

м Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. 12. М., 1972. С. 34.

435

В чем-то сходной была и позиция Н. Г. Чернышевского, антипатичная Фету, как и все творчество автора «Что делать?», ибо Чернышевский во всем согласен с хрестоматийной статьей В. Г. Белинского «Горе от ума. Сочинение Грибоедова» и даже добавляет к ней немало резкостей в «Очерках гоголевского периода…»54.

Тип Чацкого привлекал многих критиков 1860—1880-х гг. своей кажущейся прозрачностью. Чацкий как «желчевик», близкий к типу декабриста своей «беспокойной неугомонностью», вполне охарактеризован А. И. Герценом (в статье «Еще раз Базаров» и др. работах) и Н. П. Огаревым.

Но все эти споры «эстетической» и «реальной» критики опять остаются в стороне; Фет отметает их буквально парой фраз о современном литературном процессе: «Можно ли удивляться, что наши крупнейшие художники-писатели в самый расцвет их служения художественной идее, внезапно с чужих софистических слов предались служению нравоучения непременно в желанном софистами направлении, так как это нравоучение обзывалось на софистическом языке фальшивым, но дорогим для художника именем идеи*.

В 1862 г. к комедии Грибоедова обратился Ап. Григорьев, статья которого «По поводу нового издания старой вещи» появилась в связи с иллюстрированным изданием «Горя от ума». Григорьев и Фет кардинально расходятся в отношении к главному герою. У Григорьева «Чацкий Грибоедова есть единственное истинно героическое лицо нашей литературы»55. У Фета, напротив, воплощением «талантов русского дворянства» предстает Фамусов, а о Чацком не говорится вовсе. У Григорьева мир Фамусова — это не мир высшего света, в отличие от мира Лиговской и Печорина, это сфера «бюрократических верхушек и родовых преимуществ». Далее Григорьев выстраивает, по сути, подновленную теорию призрачной действительности. Ироничен тон Пушкина и Лермонтова, когда они пишут о так называемом «большом свете». А «ирония неприложима к жизни, хотя бы жизнь и была груба до зверства <примеры тому, по мнению Григорьева, — Гринев, Троекурова Ирония есть нечто неполное, состояние духа несвободное, следствие душевного раздвоения, когда знаешь ложь обстановки и давит вместе с тем обстановка»56. Грибоедов один был «свободен от болезни морального лакейства, от преувеличения призрачных явлений, обобщения частных фактов». Его Чацкий выступает как человек вообще и потому он идеальнее Печорина. Он — опровержение занятого у французов представления о большом свете, он — это та правдивая натура, в которой воплотились черты Гринева и Багрова. Чацкого перемогает громадная, окружающая его тина. Главный же носитель грибоедовского духа в современной литерату 54 См.: Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.: В 15 т. Т. 3. М., 1947. С. 17— 19, 239. 55 Григорьев А. А. Литературная критика. С. 495. 56 Там же. С. 500. 436 ре — это, по Григорьеву, Л. Толстой. Отличать жизнь настоящую от миражей жизни и Грибоедов, и Толстой умели: «Граф Толстой более всех других был бы способен изображать великосветскую сферу жизни, но высшие задачи таланта влекли его не к этому делу, а к искреннейшему анализу души человеческой»57. Свобода от лакейства перед французским духом приписана обоим в равной степени. Стоит напомнить, что в статье о Грибоедове Фет приводит толстовскую мысль о том, что французский язык стал чем-то вроде чина. На Фамусова переносятся те родовые характеристики русского дворянства, которые были адресованы ранее героям Пушкина, Аксакова и Толстого. Фамусов оказывается тем самым благодушным стражем государственного порядка, который по доброте душевной и недальновидности вручил столь значительную власть «очковой змее» Молчалину. Фет, несомненно, подразумевал Чацкого, когда писал: «Люди, на грамотность которых мог бы, судя по общим интересам, опереться Фамусов в защиту своего дела, очутились разом на стороне Молчалиных, придавая двойную силу противному лагерю». Фамусовы забыли, что «всякое благодеяние должно начинаться с благоустройства», но это не столько вина их, сколько беда. Жертвами Фет считает не Чацких, но Фамусовых. И все же вера его в новое мироустройство и в новые формы землевладения связана с этим крепко стоящим на земле героем. С учетом сказанного возможно несколько прояснить логику обращения Фета-критика к определенным именам и текстам. Идейное, шеллингианское обоснование взгляда на поэзию обнаруживается в статье о Тютчеве. Затем антитезой становится трактат на тему «антилитературы» — романа «Что делать?». Апофеозом бестенденциозно- сти объявляется Толстой. И затем, не без влияния мысли Григорьева о внутреннем сходстве Толстого и Грибоедова, мысль Фета-критика возвращается во времени вспять, к истокам. А истоки левинского типа, истоки всего идеального толстовского направления — в «старом» дворянстве, воплощением которого оказывается Фамусов. Дух «органической критики» во всех работах Фета неизменно присутствует (от философских установок в первой статье до конкретных характеристик «призрачной действительности» в последней). Отталкиваясь от полемики современников, Фет развивает свой неповторимый взгляд на литературный процесс. Следует упомянуть еще три небольших критических выступления Фета. Это предисловия к третьему и четвертому выпускам «Вечерних огней» и «сОтвет “Новому времени”>»58, а также многочисленные предисловия к переводам римских классиков. Нельзя не заметить, что Фет возвращался здесь вновь и вновь к декларациям тех своих эстетических воззрений, которые не были приняты современниками ни в 1850-е, ни в 1860-е гг.

67 Там же. С. 501.

58 Моек, ведомости. 1891. № 302. 1 нояб. С. 6.

437

Таким образом, критика Фета вместе с его публицистическими выступлениями — одна из наиболее ярких и зрелых страниц русской критической мысли, несправедливо забытая, но достойная пристального внимания.

КРИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ

Ответ на статью «Русского вестника» об «Одах Горация». Впервые: 03. 1856. Кн. 6. С. 27—44. Автограф не обнаружен. Печатается по первой публикации.

Самым известным откликом на перевод Фетом од Горация стала статья С. П. Шестакова, опубликованная в 1856 г. в журнале «Русский вестник». «Мы можем поздравить наших читателей, — писал Шестаков, •— с прекрасным приобретением, а г. Фета с прекрасным трудом» (Шестаков С. Оды Горация в переводе г. Фета // РВ. 1856. Т. 1. Февр. Кн. 1. С. 562). В целом труд оценивался как «подвиг», притом совершенный «прекрасно» (Там же. С. 571), однако при этом большая часть статьи была посвящена критике перевода и предисловия.

Хотя Фет и благодарил своего критика за отзыв и дельные замечания, но тон «Ответа» в целом выглядит «задетым», запальчивым. Фет решился отвечать отчасти потому, что ряд замечаний Шестакова, не лишенных резона, он все-таки счел придирками. Таковыми они и являлись на фоне огромного труда, предпринятого поэтом. Но главная причина раздраженного тона была более серьезна: общие рассуждения Шестакова, посвященные Горацию, звучали вовсе небезобидно. Статья, как, видимо, показалось Фету, носила программный характер.

В ответе на отклик Фета Шестаков, сам переводивший с греческого и латинского языков, посчитал необходимым смягчить критику (Шестаков С. Еще несколько слов о русском переводе Горацие- вых од // РВ. 1856. Т. 6. Дек. Кн. 2. С. 620—646).

Он еще раз подтвердил высокую оценку переводов, убеждая Фета в том, что его статья носила доброжелательный характер. «Можно сказать наверное, — писал Шестаков, — что ни в одной литературе не было еще ни одного перевода древнего поэта, который бы совершенно был свободен от недостатков. Вот в каком смысле говорил я в начале первой моей статьи о трудности и неблагодарности переводов с древних языков. Я говорил это в защиту г. Фета, с целью возвысить его труд в глазах публики…» (Там же. С. 621). Но основные положения статьи, касающиеся личности и таланта Горация, Шестаков повторил.

Несмотря на внешне солидное филологическое оснащение, обе статьи Шестакова весьма спорны. Одним из главных недостатков пе

438

ревода Шестаков считает предисловие к нему, в котором Фет кратко обрисовывает жизнь Горация и дает оценку его творчества — как справедливо заметил критик, «общими фразами, повторяемыми во всех изданиях» (Шестаков С. Оды Горация в переводе г. Фета. С. 563). Действительно, не будучи филологом-классиком, Фет не отважился производить какие-то новые разыскания, неизбежно обернувшиеся бы дилетантством. Позже, в переводах других римских поэтов, он либо уступал в предисловии место профессионалам или прямо ссылался на авторитетных ученых (перевод «Энеиды» снабжен предисловием Д. И. Нагуевского, перевод Марциала — графа А. В. Олсуфьева).

Шестаков стремится исправить эту «оплошность» и дает свое видение Горация, причем достаточно тенденциозное. Видимо, стремясь объяснить и оправдать его преклонение перед Августом, критик представляет римского поэта совершенно аполитичным: «великие исторические события того времени <...> не сильно возбуждали его вдохновение»; безразличным к умственным и нравственным спорам своего времени: «философия не привлекла к себе Горация» (Там же. С. 564, 567). И далее: «Гораций не эпикуреец, не стоик, но и не эклектик. Он вовсе не философ. Он чисто поэтическая натура» (Там же. С. 567, 569—570).

Критик представляет Горация этаким беззаботным певцом вина, веселья, любви и красоты. Наконец, главный тезис, на котором настаивает Шестаков, — Гораций «чужд римского духа», т. к. не стремится к почестям, должностям, подвигам. Более того, поэт смеется над римскими доблестями: в битве он испытывает страх, но не стыдится этого, иронизируя над «позорной» потерей щита (ода И, 7). «Предметы его песен не величие и вечность Рима, не virtus, не слава, не победа, не отечество, не <...> боги. У него своя virtus — довольство тем, что было у него, умеренность, желание только необходимого» (Там же. С. 567, 569—570). В следующей статье Шестаков уточняет этот тезис: «Его муза была игривая и легкая; она не любила останавливаться долго на одном предмете; как бабочка, или как пчела <...> она перелетала от одного цветка к другому» (Шестаков С. Еще несколько слов о русском переводе Горациевых од. С. 625).

Вольно или невольно, Шестаков выступает адептом «чистого искусства» , но идеи эти предстают у него в сниженном, травестирован- ном виде: «…свобода лирической поэзии решительно не допускает», по его мнению, гражданских политических мотивов. «Лирическое вдохновение не поддается и не может служить никаким посторонним влияниям и целям. Вот почему так редко, так мало и так неохотно упоминает Гораций о современных политических событиях » (Там же. С. 625). Критик увидел в Горации поэта-романтика, тематически ограниченного, принципиально не включающего в круг творческих интересов ни актуальную проблематику, ни философские обобщения. В попытке осовременить Горация он даже сближает его с поэзией Гейне, также понятой достаточно узко.

439

Фет категорически выступил против взгляда на любимого поэта, крупнейшего римского классика как на «поэта-бабочку», к тому же эти идеи дискредитировали и принципы самой поэзии. В «Ответе» Фет настаивал, что Гораций черпал свое вдохновение непосредственно из жизни, вовсе не пребывая в искусственном мире, созданном творческой фантазией. Противопоставляя творчество Горация «Энеиде» Вергилия, веймарскому творчеству Гете, лирике Гейне, Фет замечал, что Гораций «писал свои стихи почти исключительно на ежедневные события (Gelegenheits-gedichle)», но «можно