тонкого образования. Мне случилось у одной загородной кофейни услыхать из уст весьма прилично и даже богато одетой дамы, рассказывавшей, вероятно, мужу и сестре способ приготовлять какой-то напиток из пива, вина, сахару, черного хлеба и еще чего-то, что это: «ах! небесно!» Ach! Himmlich! — Ни одной русской женщине, я уверен, в голову не придет замешать ужасную бурду и назвать ее небесной. Говорить о превосходстве одного народа как народа над другим — вздор. Люди везде люди. Но мне кажется, сравнивая настоящие моменты жизни двух наций, скорее всего получишь ответ, сличив их идеалы, принимая это слово в обширном значении. Политическая, гражданственная жизнь народа так многосложна, и по преимуществу вытекает из исторических данных, — а идеал, хотя и подвержен тем же условиям, живет по преимуществу в душе, в крови, и передается вместе с жизнию из поколения в поколение.
Что — родится вследствие исторической необходимости, но как — дело индивидуального вкуса, последнее слово идеала. Вокруг каждой необходимой вещи есть тонкая ореола ненужного. Присматривайтесь к ней. Она, несмотря на свою внешность, чрезвычайно важна. Недаром говорят: литература— зеркало народа. Но стены народной храмины все зеркальные, и народ бессознательно отражается не в одной литературе, но и во всех зеркалах того, что он делает, не в угоду необходимому, а отрадному.
Вот прочтите объявление о концерте тирольцев, которые поют сегодня на одной из соседних гор.
«Такой-то надеется заслужить внимание почтеннейшей публики рядом хоровых песен патриото-комических, задушевно-нравственно-чистых» (Gemiithlich-sittlich-rein). Но для кого это напечатано? — скажете вы. — Для черни. — Во-первых, в Германии нет резких различий каст, во-вторых, чернь не ездит
* «воскресенье» (нем.). 48
по водам, а у тирольца ежедневно сбор огромный. Следовательно, в объявлении своем тиролец знает, в какую жилу попасть. Последние три слова умножают сбор на двадцать процентов. Не угодно ли у нас журналисту объявить, что с нового года в журнале будут исключительно помещаться нравственно-сатирические повести? Много ли у него найдется подписчиков? Я далеко не хочу сказать, чтобы идеал был живее и свежее в массе нашего народонаселения. Во многих еще местах у нас он не выражается даже резным коньком на кровле или писаными ставнями у старосты; — но людей, в которых он пробудился, пугает нравственно-сатирическое не потому, что оно нравственно, а потому что плоско. Человек, любующийся нравственно-сатирическим, так же не лучше отворачивающегося от него, как говорящий: да- с не нравственней говорящего: да. — Перед вами современный немецкий идеал, когда немец, с сияющим лицом, объявляет, что в их курфиршестве три туннеля, что Гейбель вышел двадцатым изданием, или что затевается процессия, в которой все цехи будут на повозках отправлять свои занятия, то есть портные шить, сапожники тачать, типографщики печатать и т.д. Теперь позвольте сделать вопрос. Согласны ли вы, что ни одна нация не могла породить «Фауста» как идеал и дать ему ту бронзовую форму, в которую его отлил Гёте? Согласны. Исторический факт дает утвердительный ответ. Сличите же идеалы Гете и Шиллера, Канта, Шеллинга и Гегеля и т. д. с современными немецкими идеалами и скажите, понимаете ли вы что-нибудь? Я, с своей стороны, тут ничего не понимаю и умолкаю с намерением не возвращаться к этому предмету. Вот куда завели меня воскресные поклонники природы, а я только что медленно и равнодушно стал было взбираться на гору по пражскому шоссе. Вправо и влево то сплошные, то разделенные картофельными полями старинные дома. Глинистые скаты изрыты дождями, и перед каждым домом чернорабочие отдыхают за вечерним супом или переклиниваются, сидя на бревнах и каменьях, громкими гортанными звуками. Но вот, слава Богу, мостовая кончилась, и я на темном, почти черном шоссе. Город внизу, за моей спиной, а передо мной две роскошных долины, из которых бегущая влево опоясана цепью исйолинских сводов, по которым шоссе ползет с горы на гору. Как хорошо это громадное сооружение, с его каменными перилами, горящими в лучах заходящего солнца, и серыми арками, опускающими тяжелые столбы в глубокий сумрак долины! Так как эта висящая дорога переброшена с менее возвышенных на более высокие горы и самые своды постепенно возвышаются, то становится страшно взглянуть через перила. Любуясь чудными сочетаниями лесной зелени на убегающих
49
скатах, я незаметно прошел с версту по шоссе. На дне долины совершенная ночь, выше, у ног моих, чудный вечер, а рядом со мной и над головою еще день. Я остановился и закурил сигару. Не знаю, почему в золотом сиянии вечернего солнца так хороши на скате снопы пшеницы, преклонившиеся к земле над моей головою? А этот простой домик на полугоре подо мной, окруженный виноградником, небольшим овсяным полем и едва заметным лиловым паром! Попробуй художник срисовать весь ландшафт и проведи по нем вон ту лиловую каменную тропинку, которая полукругом ярко и невыразимо нежно опоясала темную зелень газона, — скажут: шарж, и будут правы. Под самой мягкой, чувствительной кистью все эти краски закричат, а здесь все примирилось и сладострастно замирает под дыханием ночи. За мною раздавались звонкие шаги, и под ухом прозвучал свежий, молодой голос: «позвольте закурить сигару». Я оглянулся,— передо мной стоял красивый молодой человек, в щеголеватом картузе, коротком сюртучке и черном галстуке, из-за которого вылезал отложной воротник ткацкой белоснежной рубашки. Небольшой чемоданчик, перекинутый на ремне через плечо, и толстая палка в правой руке довершали наряд.
— Вы из Праги? — спросил я, догадываясь, что передо мною студент.
— Да, семестр кончен, и я иду на каникулы к матери.
— А теперь в Карлсбад?
— Да, переночую, напьюсь кофе, да и марш. Завтра буду дома.
Я совсем повернулся лицом к городу, намереваясь возвратиться домой вместе со студентом. Карлсбад с окружающими его горами и лесами совершенно потонул в ночном мраке, только из-за крайних вершин глядел разордевшийся вечер, а в царстве тьмы вставал яркий столб пламени, от которого дым подымался до багряного неба.
— Что это, — невольно вскрикнул я, — не пожар ли?
— Нет, — сказал студент, весело отвечая на мой вопрос, — какая-нибудь фабрика фарфоровая или хрустальная. Их тут множество. — И вежливо и ловко поклонившись, он быстрыми шагами стал спускаться по наклонному шоссе. Пройдя шагов двадцать, студент затянул песню. Какой чистый, верный голос. Вот кому жизнь легка, — бедному студенту. Прощай, Карлсбад, — завтра утром окончательно уезжаю.
Попасть с парохода да с железных дорог в богемский дилижанс — пытка. Тесно, душно, неловко. В ногах и под головой своя и чужая рухлядь, картонки, зонтики, палки, и во всей карете только и есть беспечных лиц, что у кондуктора да у почта
50
ря, — зато эти изверги, кажется, издеваются над нашими мучениями. Если в целом дне, необходимом на переезд из Карлсбада до Гофа, есть отрадные минуты, так только те, в которые вспоминаешь, что Карлсбад за спиной, а Гоф, с его железной дорогой, впереди, на закуску. Как нарочно, погода грустная. Дождик от времени до времени поливает и без того грязное шоссе. Горы точно под колпаками из матового стекла. Но вот последняя австрийская станция, и на козлы лезет обратный баварский почтальон. Веселя свое молодецкое сердце и только для формы подстегивая лошадей, плетущихся с ноги на ногу в гору, он выделывает такие адские трели на рожке, что, наконец, австрийского кондуктора проняло — ион просит пощады. На самой баварской границе остановились пломбировать чемоданы, которые будут перерывать в Гофе. Около самой таможни, в двухэтажном доме, раздается жестокая скрипка, наигрывающая, при помощи гнусящего кларнета, флегматический вальс, а в окнах мелькают пары, напоминающие движения проселочных кузнецов при на- резывании винта. Баварский почтарь не выдержал. В желтых лосинцах и тяжелых ботфортах он пустился вальсировать вокруг деревенского храма Терпсихоры. Красные, от дождя отекшие пальцы, растопыренные в воздухе, щелкают под такт: раз, два, три, раз, два, три, — и небольшие, заплывшее глаза тускло чернеют, как две червоточины на темно-багровом яблоке. Молодец! Пломбы приложены, бич хлопнул, и нас опять потащили с горы на гору. Мало-помалу серый день уступает свои права черной ночи, а о Гофе ни слуху, ни духу. В одиннадцать часов вечера что-то мелькнуло между деревьями. Что это за огоньки? Гоф? — Гоф. — Ну, слава Богу!
Пословица недаром говорит: «новые метлы метут хорошо». Несмотря на прекрасные здания и газовое освещение, многие станции на давнишних трактах железных дорог своими обыденными залами и комнатами для путешественников напоминают ту половину русских трактиров, которую половой, приглашая вас движением руки войти в комнату с органом, загораживает спиной и в которой вы мимоходом видите синие армяки и плисовые поддевки. Мрачно, грязно и каждый на глаза попадающийся предмет будто хочет сказать: «тут у нас все свои, — не взыщут». В первом часу ночи пар свистнул, и мы покатили вдоль Баварии, к Франкфурту-на-Майне. Поутру, вместе с тенями ночи, улетали за нами влево последние седые очерки гор, и мы выкатили на равнину, там и сям усеянную городами и селами, и, за исключением тополей, частых полей, засеянных свекловицей, да виноградников, — напоминающую среднюю полосу России. Лесов нет или очень мало, почва слегка волнуется и принимает
51
степной вид. Что это за грязная речонка, бегущая параллельно с железной дорогой, по левую ее сторону? — Это Майн. — Неужели? — Я назвал свои летучие заметки впечатлениями и ни за что не откажусь от такого названия. Быть может, в них найдутся противоречия, но меня они не пугают. Стараясь по возможности точно передать минутные впечатления, я думаю, что общее должно быть верно. Каждое лето идет дождь, дуют холодные ветры, падает град, а при конце все-таки можно сказать, было ли оно дождливо или нет. О Баварии, или, по крайней мере, о северной ее части, по которой проходит железная дорога, распространяться не буду, указав на бедность панорамы сравнением ее с средней полосой России. Но бедность бедности рознь. Есть бедность с кислым выражением и бедность, пышущая здоровьем. Может быть, я сравниваю пристрастным взором, но мне кажется, что в средней России скорее остановишься на уголке, в котором бы хотел докончить век, чем на этих бесприютных равнинах. Оставя на время северную часть Баварии, не могу не передать заключения, к которому невольно привели меня виденные мной в различные времена более или менее гористые части Германии, покрытые виноградниками, пересеченные каменными заборами, калитками у спусков по каменным плитам, с населением, носящим бессознательно и сознательно во глубине души идеал домовитости (Hauslichkeit) и дышащим, чем ниже слой общества, более и более той непосредственной идиллией, которая составляет основу германского характера.
Вот мое умозаключение. Кто бы ни
