отраженной в них публицистической программой «консервативного почвенничества» (А. Е. Тархов)5. Соответственно, от этой публицистической позиции, столь яростно и оплошно заявленной в разгар экстремальной «эпохи реформ», и явился миф о «Фете-крепостнике», отчаянном реакционере, обскуранте и консерваторе,.который прикрывается маской «нежного поэта»…

Между тем в замысле деревенских очерков Фета было совсем иное. Обратим внимание, что в приведенном выше письме к Тургеневу Борисов, передавая ощущение от авторского чтения этих отрывков, указывает, что история его первоначального хозяйствования в этом имении передана «неподражаемо, фетовски». Сам же «фетов- ский» стиль конструировался прежде всего на основе фетовской лирики — и интересующие нас очерки не должны были «выделяться» из этого стиля. Тем более, что в том же письме Борисов дает два «знака» этой близости.

Упоминание о «14 этаже» отсылает к эпатировавшей современников фразе Фета из статьи «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859): «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик»,—

2 Письмо И. С. Тургенева к И. П. Борисову от 21 февр. (3 марта) 1862 // Тургенев. Письма. Т. 4. С. 344.

2 Там же. С. 352.

4 Сухих И. Н. Шеншин и Фет: Жизнь и стихи. СПб., 1997. С. 10—11.

5 Тархов А. Проза Фета-Шеншина // Фет А. А. Соч.: В 2-х т. Т. 2. М., 1982. С. 363—380.

475

эту фразу во множестве вариантов обыгрывали и друзья поэта, и его противники. В данном случае Борисов «удваивает» количество этажей — и отмечает, что в своей статье Фет поднимается «еще выше, выше». У лирического поэта — как его привыкли представлять обыватели — не может и не должно быть «хозяйства». Фет не согласен с этим: он собирается представить новый тип «лирика» — того, кому есть дело до «ежедневных терний», кто не собирается «безумствовать», а напротив, готов методично и планомерно устраивать собственное «лирическое хозяйство», сопряженное с невзгодами обыденной жизни вполне рядовой усадьбы… Фет утверждает идеал «нового» лирика, хозяйственная практика которого становится vice versa видимой «лирической» «отстраненности» от обыденной жизни. Поэт берет на себя такую задачу, которая не под силу «не-поэту»: организовать идеальное усадебное хозяйство в новых, изменившихся экономических условиях. Об этой задаче прямо говорится в начале «Заметок…»: «Мне пришла мысль купить клочок земли и заняться на нем сельским хозяйством; но первое условие, чтобы мне никто не мешал делать, что и как я хочу, и чтобы то, что я считаю своим, было мое действительно». И далее: «Я хотел, хотя на малом пространстве, сделать что-либо действительно дельное». Это — та же деятельность поэта, только обращенная из сферы словесного в сферу хозяйственного творчества.

Другая сторона той же проблемы отражена в другом «знаке», заявленном в цитированном выше письме: Борисов сравнивает заметки Фета с «плачем Иеремии*. Это не только отсылка к известной библейской книге — с Иеремией сравнил Фета-фермера сам Тургенев в предшествующих письмах. Вот его обращение к Фету в письме от 8 (20) ноября 1861 года: «О любезнейший Фет, о Иеремия южной части Мценского уезда — с сердечным умилением внимал я Вашему горестному плачу <...>». То же сравнение — в письме Тургенева к Борисову от 11 (23) декабря 1861 года: «Я получаю изредка письма от этого милого смертного; он в них плачет подобно Иеремии… »6.

Сопоставление интонаций фетовского рассказа о первоначальных днях своего усадебного хозяйствования с возвышенным, трогательным и жалобным стенанием библейского пророка, оплакивающего некогда цветущий, а ныне находящийся в запустении Иерусалим, — многозначно и многозначительно. Пророческое служение Иеремии пришлось на самый мрачный период Иудейской истории. С ранних лет проповедовал он Слово Божие, чем навлекал на себя «поношение и повседневное посмеяние» (Иер.: 20, 8). Его собственное семейство отказалось от него, сограждане преследовали его ненавистью, а окружающее беззаконие его сокрушало. При нем сменилось несколько царей (Иосия, Иохаз, Иоаким, Иехония и Седекия), и все эти цари пытались услышать от него те пророчества, которые им хотелось услышать. В то время Иудея воевала с вавилонским ца

8 Тургенев. Письма. Т. 4. С. 304, 315. Письма Фета к Тургеневу этого периода не сохранились.

476

рем Навуходоносором и была близка к крушению, — а Иеремия не только не пророчествовал о близкой победе, но, напротив, разоблачал «лжепророков» и не позволял царям успокаиваться. В конце концов, он был побит камнями — сами иудеи побили его за обличение их пороков и за пророчества об их погибели…

«Книга плач Иеремии» — одна из самых трагических в Библии. В русской поэзии с этим плачем традиционно связывали право поэта открывать («вещать») истину о горестном положении сильным мира — так, например, «плачем Иеремии» современники называли стихотворение А. С. Хомякова «России» (1854), исполненное горьких истин о русском бытии и положении России в разгар Крымской войны… А Тургенев и Борисов, не без ёрничества соотносившие Фета, жаловавшегося на трудности в организации вольнонаемного труда, с Иеремией, пророчествовавшем о грядущем разрушении храма, даже и представить себе не могли правоты этого сопоставления в его исторической перспективе. Фет, как и библейский пророк, вольно или невольно выставил себя серией своих очерков (которые он решился продолжать и продолжать) на «повседневное посмеяние» людей, иначе понимавших судьбы и пути России в эпоху всеобщего опьянения и чаемой «революционнойситуации».

Современники воспринимали поступок Фета, который решился вложить появившиеся у него в приданое за Марией Петровной Боткиной небольшие средства в поместное хозяйствование, как малопонятную «загадку». «Фет раздвоен, на этом сходятся все исследователи»,— констатировал в одной из своих последних статей В. Н. Турбин. Далее констатируется «статус» этой «раздвоенности»: «поэт чистого искусства, необъявленный лидер этого отверженного течения русской словесности, певец звезд, соловьев и роз и… по-ме- щик». И не просто помещик, а — что самое неприемлемое для «демократического» сознания — «убежденный помещик»: «Чем далее жил, тем более открыто и настойчиво подчеркивал он, когда говорил или писал о себе: он — рачительный землевладелец, хозяин, очевидно, неплохой агроном, а в пределах, необходимых ему, еще и практик-экономист. Свое помещичье “я” поэт афишировал, выставлял напоказ, бравировал им, откровенно вызывая своих литературных и идейных недругов на новые фейерверки пародий и обличений…». Отсюда следует констатация факта: «Раздвоенность Фета была абсолютной: коль помещик, то, стало быть, он держал и работников (дело было, конечно, уже после отмены на Руси крепостного права; работников нанимали). Работать-то они к новоявленному помещику шли, подряжались; а уж как они между собой изъяснялись где-нибудь на скотном дворе, представить себе нетрудно. В то же время жить раздвоенно Фету нравилось, и он резко подчеркивал свою вызывающую раздвоенность. А она бросалась в глаза тем более явно, чем более явно

477

выкристаллизовывались художественные принципы лирики замечательного поэта и обозначались традиции литературного направления, им — быть может, гениально — продолженные»7.

В практической жизни Фет никогда не отрекался от житейской прозы. Задумав после женитьбы существовать литературным трудом, он прочно стал на этот путь,— но хлеб литератора продолжал оставаться недостаточным. А. В. Дружинин, гораздо более, чем Фет, защищенный от нужды, в конце 1859 года с недоумением и иронией писал Льву Толстому: «Сам Фет прелестен, но стоит на опасной дороге, скаредность его одолела, он уверяет всех, что умирает с голоду и должен писать для денег. Раз вбивши себе это в голову, он не слушает никаких увещаний, сбывает по темным редакциям самые бракованные из своих произведений <...> мы отговаривали Фета от Гафиза, бранили его за сношения с “Русским словом”, но он сказал: “Если бы портной Кундель издавал журнал, под названием <...> и давал мне деньги за мои стихи, я, при моей бедности, стал бы работать для Кун- деля”. Вечера два он был велик, но все это может кончиться тем, что он повредится в рассудке»8.

Фет, как кажется, окончательно разочаровался в литературном «заработке»: в воспоминаниях он пишет, что вскоре после женитьбы пришел к «убеждению в невозможности находить материальную опору в литературной деятельности». К тому же в 1859 году в июньской книжке «Современника», журнала, в кружок которого Фет входил и в котором напечатал самые свои заветные стихи, неожиданно появляется издевательская статья «Шекспир в переводе г. Фета», подписанная псевдонимом «М. Лавренский» (за этим псевдонимом скрывался молодой переводчик Д. Л. Михаловский). Эта статья, пристрастная и несправедливая, камня на камне не оставляла от его переводческой деятельности. Фет начинает ощущать «спертый воздух» на литературной «кухне» и все чаще поговаривает о том, что неплохо бы переменить род деятельности.

В начале июля 1860 году он пишет Тургеневу грустное письмо; письмо до нас не дошло, но его содержание можно восстановить из ответа Тургенева (от 16 (28) июля из-за границы): «Вы называете себя отставным офицером, поэтом, человеком <...> — и приписываете Ваше увядание, Вашу хандру отсутствию правильной деятельности… Э! душа моя! всё не то… Молодость прошла — а старость еще не пришла — вот отчего приходится узлом к гузну». Тут же Фет высказал идею «насчет покупки земли» — Тургенев, сам владелец наследственного имения, решительно не советует: «Именье невозможно покупать с точки зренья — что делать, мол, нечего!»9

Получив письмо с этим советом, Фет тотчас же купил на юге Мценского уезда 200 десятин черноземной пахотной земли и недо

7 Турбин В. Н. И храм, и базар: Афанасий Фет и сентиментализм // Турбин В. Н. Незадолго до Водолея. Сб. ст. М., 1994. С. 182—183, 189.

8 Толстой. Переписка. Т. 1. С. 294.

9 Тургенев. Письма. Т. 4. С.108—109.

478

строенный хутор Степановну. Увидел во время охоты — и купил. Кажется, недешево.

«…На открытой степи показалась зеленая купа деревьев, на которую приходилось продолжать наш путь. Со жнивьев, по которым местами бродила скотина, лошади наши вдруг перешли на мягко распаханный чернозем, как-то пушисто хлопавший под конскими копытами. <...> Через несколько минут мы остановились у крыльца совершенно нового деревянного дома и с трудом докликались человека, которому сдали лошадей. Видно было, что домик, в который мы входили, едва окончен постройкой самого необходимого и требует еще многого, чтобы сделаться жилым, особливо в зимнее время» (МВ. Ч. 1.С. 341—342). Так сам Фет в воспоминаниях описывал первые впечатления от того места, где ему пришлось провести 17 лет. Он прямо признается, что до этого времени «во всю жизнь не имел ни случая, ни охоты познакомиться хотя отчасти с подробностями сельского хозяйства»,— но решил попробовать.

Купив недостроенный «домик» в семь комнат под соломенной крышей, Фет в зиму 1860—1861 годов занимается его доделкой. В строительных своих занятиях он почти не обратил внимания на «мировое событие» — отмену крепостного права… Весной к нему в Степановну приезжает Марья Петровна, а уже в