для исконной крепостной России. Приобретя «клочок земли» за полгода до освобождения крестьян и начала «эпохи реформ», Фет поневоле стал у истоков русского «фермерства» и должен был первым, ощупью продвигаться в неведомом направлении.

Идеологический противник Фета М. Е. Салтыков-Щедрин в обширной статье цикла «Наша общественная жизнь» (1863), будучи тоже человеком практическим, вынужден был оговориться: «…земледельческий вольный труд считает свою историю чуть ли не со вчерашнего дня*19. Фет оказался одним из тех, кто творил эту «историю» — и тоже осознавал собственное «творчество»: «Вольнонаемное дело у нас еще в младенчестве…*.

Рассуждая о примерах «стройности» и слаженности работы в крепостной русской деревне и приводя эти примеры (величественная картина крепостного обоза), Фет уточняет собственную общественную позицию, весьма своеобразную: «Кто не понимает наслаждения стройностью, в чем бы она ни проявлялась, в движениях хорошо выдержанного и обученного войска, в совокупных ли усилиях бурлаков, тянущих бичеву под рассчитанно-однообразные звуки “ивушки”, тот не поймет и значения Амфиона, создавшего Фивы звуками лиры». Это, собственно, ощущение поэта. Но оно предполагает ответ на очень важный общественный вопрос: «Так поэтому вы видите идеал в этом крепостном обозе и вы против эманципации?». Фет отвечает прямо и откровенно: «Все мы ужасно прытки на подобные заключения. Но воевать с мельницами и скучно, и некогда, а на вопрос, вижу ли я в этом обозе идеал, отвечу прямо — и да, и нет. В принципе нет, в результате — да. Это заведенный порядок, старинный порядок, которому надо подражать, несмотря на изменившиеся условия». И далее: «…со вступлением России в новый период деятельности заветные слова: авось, да небось, да как-нибудь — должны совершенно выйти из употребления…». И — вывод: «При вольном труде стройность еще впереди».

Заметки Фета имеют двойную направленность. С одной стороны, это заметки удачливого практика, чей опыт может быть полезен фер- меру-последователю («я порадуюсь возможности быть ему хоть сколько-нибудь полезным, крикнув впотьмах: тут яма, держи правей, я

19 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. 6. М., 1968. С. 64.

483

уже в ней побывал…»). Это заметки экономиста, вынужденного считать (и экономить) каждую копейку из невеликих капиталов и потом гордиться тем, что «последняя щепка у меня точно так же куплена и привезена за деньги, как и то перо, которым пишу я эти заметки».

Упоминание «пера» ориентирует на то, что перед нами — заметки поэта: под именем «А Фет» появлялись не только его публицистические заметки, но и стихи. Первоначальные очерки предполагались как заметки поэта — то есть взгляд на русское усадебное «хозяйство» со стороны «хозяйства» словесного, «лирического» — это было в самой основе замысла «деревенских» очерков Фета. Его стихи, напечатанные в «Русском вестнике» непосредственно перед этим циклом («Зреет рожь над жаркой нивой…», «Молчали листья, звезды рдели…», «На железной дороге»), и те, которые появились непосредственно после него («Прежние звуки, с былым обаяньем…», «Мелодия», «Ты видишь, за спиной косцов…» и др.), оказались прямо связаны с той же темой нового времени, которая явилась источником рассуждений Фета-публициста…

Фет к тому времени достиг явных литературных успехов, ставши лидером «поэтов мотыльковой школы» (выражение Салтыкова-Щедрина); он сохранил многочисленные связи среди «друзей-поэтов» (которым и посвятил издание 1863 г.) — и, соответственно, имел формальное право соотнести свой поэтический опыт с небогатым еще опытом «фермера», собирающегося создать поместное хозяйство на новой экономической основе.

В 1862 году Фет-поэт еще не мешал Фету-фермеру. Видимая «противоестественность» этого совмещения была замечена лишь год спустя: в апреле 1863 году Салтыков-Щедрин напечатал в «Современнике» разгромный разбор следующего цикла фетовских очерков — «Из деревни» (появившегося в том же «Русском вестнике»). Разбор начинался уничтожающим сравнением, вошедшим впоследствии во все работы о поэте: «…г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистнича- ет; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и все это, для тиснения, отправляет в “Русский вестник”»20. Вне зависимости от того, был ли Щедрин объективно прав, этот пассаж обязывал Фета (который вообще болезненно принимал пристрастную критику) выбирать: или оставаться «поэтом», или продолжать вести поместное хозяйство («человеконенавистничать»).

Фет выбрал второе — и потом многократно доказывал (и не мог- таки доказать!) собственную историческую правоту. Но тот же Щедрин, читатель весьма чуткий, уловил показательную перемену именно в стихах Фета, ставшего сельским хозяином: «Нынешние романсы его уже не носят того характера светлой безмятежности, которым отличалась фетовская поэзия в крепостной период…»21. Приведя сти

20 Там же. С. 59—60.

21 Там же. С. 60.

484

хотворение «Прежние звуки, с былым обаяньем…», Щедрин рассмотрел его как «вопль души по утраченном крепостном праве» — но собственно новое в этом стихотворении, кажется, имеет другие истоки.

Прежние звуки с былым обаяньем Счастья и юной любви!

Всё, что сказалося в жизни страданьем,

Пламенем жгучим пахнуло в крови!..

Фет в литературном произведении видел прежде всего эстетический аспект отражения действительности; в данном стихотворении — это «прежние звуки», и только; в серии «Заметок о вольнонаемном труде» — идея «вольного труда» и тех начал, на которых его следует вводить… Щедрин, как и другие «шестидесятники», привык видеть прежде всего этико-политический аспект проблемы — и в цитированном им стихотворении видел прежде всего «тоску» по ушедшим общественным отношениям, а в публикуемых очерках — прежде всего «помещичий» интерес, противоположный интересам «крестьян», которых новоявленный помещик Фет, конечно же, эксплуатирует («человеконенавистничает»). Фет поминает «старую песню» — конечно же, по Щедрину, это крепостное право и ничто иное: иначе он попросту не видит проблемы!

А проблема, Фетом поставленная, была принципиально иной: если уж ему самою судьбою пришлось налаживать усадебное хозяйство в принципиально необычных, небывалых условиях «вольного труда», — то надобно прежде всего увидеть его проявления и положительные стороны. Видит он, между тем, нечто совершенно иное: «Свободы ищет и добивается человек на всех поприщах: политическом, общественном, умственном, художественном; словом сказать, на всех. Слово свобода у всех на языке и, быть может, на сердце; а между тем многие ли уяснили себе его значение? Свободу понимают как возможность двигаться во всех направлениях. Но природа не пускает меня ни в небо, ни в землю, ни ко дну океана, ни сквозь стену. Для духовного движения есть свои океаны и стены. Интересно осмотреть остающееся в нашу пользу пространство, по которому мы действительно можем двигаться».

Русский мужик, достаточно умный, не ощутил этого «пространства» свободы. Знаменитый манифест 19 февраля не произвел, по наблюдениям Фета, никакого «переворота» в умах: заслушав его, «крестьяне обычным порядком разъехались по дворам», уяснив из сказанного разве то, «что надо теперь всех слушаться от мала до велика». Между тем для вчерашних крепостных еще дикою кажется «мысль о ценности личного труда». Фет рассказывает историю о том, как зимой ему потребовался для строительства песок и он, «рассчитав, как трудно добывание его в зимнее время, сам назначил за четверть 30 к. серебром». Крестьяне принялись за эту работу — но «все-таки остались при внутреннем убеждении, что торговали несуществующими ценностями, то есть, по их же выражению, брали деньги даром».

485

Лишь на единичных примерах Фет мог видеть те преимущества, которые может дать «вольнонаемный», а не крепостной труд. В одном из первых очерков он рассказывает о том, как с помощью «бессрочного солдата» «Михайлы-копача» взялся за рытье пруда в безводной степной полосе. Однажды к нему пришли наниматься два «юхновца» — и хозяин поставил условием, что не даст ни копейки задатку, а будет платить только за сделанную работу (1 рубль за кубическую сажень вырытой земли). К вечеру «юхновцы» доложили, что выкидали восемь саженей. Фет не поверил — «но каково же было мое удивление, когда полуторааршинной в глубину и саженной в ширину канавы оказалось ровно восемь сажен? Предоставляю специалистам решить, в какой мере баснословно громадна эта работа. <...> Следовательно, каждый из двух юхновцев сработал чуть ли не вчетверо против обыкновенного работника».

Здесь у Фета вырывается поэтическое, и в то же время экономическое, восклицание: « Такой труд, где рабочий напрягает свои силы чисто и единственно для себя, есть идеал вольного труда, идеал естественного отношения человека к труду. Но как достигнуть этого идеала? — вот вопрос, который не так легко разрешить». Фет, как истинный поэт, особенно радуется таким вот проявлениям активности и самодеятельности русского человека, нет-нет да и возникающим «среди тупого непонимания и нежелания понимать».

Этого уровня фетовской объективности не понял и Щедрин, громогласно изобличавший «помещичьи» интересы Фета-публициста и противопоставлявший их «интересам» работающего на него крестьянина… Между тем Фета вовсе не волновали чьи-либо интересы: он просто «открывал» серию любопытных «картинок» пореформенной действительности русской деревни и пытался подойти ко всем «темным сторонам нашей земледельческой жизни» прежде всего как поэт, открывая в тех или иных эпизодах собственного «хозяйствования» живые стороны современных изменений.

Относительно репутации «крепостника», закрепившейся за Фетом после этих очерков, его племянник В. Н. Семенкович еще в начале прошлого века писал: «Я не имею теперь целью говорить о Фете как о писателе, я не поставлю даже в упрек бранящим дядю за его публицистические произведения того обстоятельства<...> что большинство этих бранящих, наверное, сами-то не читали этих статей»22. Критику удивила не только «изнанка нежного поэта», но и странная позиция помещика, который занимается в своей деревне черт знает какими мелочами: судится с работником из-за смехотворной суммы, всерьез решает проблему, чтобы брать с провинившегося владельца гусей отступного куриными яйцами и т. д. — разве это истинное дело для современного организатора сельского хозяйства (каковым Фет пробует представить того же помещика)? — не стоит ли его нацелить на более глобальные проблемы?

22 Семенкович В. Н. Памяти А. А. Фета-Шеншина // Ист. вести. 1902. Кг 11. С. 402.

486

Между тем для Фета здесь-то как раз и заключался основной вопрос его очерков, которого предпочли не заметить «прогрессисты». В его рассуждениях упор делается не на обязанности помещика в отношении к подвластным ему «душам», а на его обязанности в отношении к земле: «Нельзя требовать, чтобы человек и служил где-нибудь в Мадриде, и основательно следил за своим делом в Самаре. А если нельзя утверждать, что все крупные землевладельцы непременно на службе, то от этого не легче: они все-таки не живут по деревням, и волей-неволей плохие судьи в собственном деле». Помещик просто обязан жить на земле и входить в дела своей вотчины, и неусыпно следить за собственным имуществом, не исключая и «мелочей» — иначе он непременно будет плохим хозяином.

Крупный землевладелец приезжает в деревню разве что летом: еще Грибоедов констатировал, что «деревня летом рай» — и нынешний поклонник Руссо готов «созерцательно» наблюдать этот рай. Но ничто не приходит