в руки «само собою», тем более — в современном сельском быту. «…Рай праздной лени, поэтической обломовщины менее всего осуществим в деревенской тишине, если живешь в ней не гостем, а деятелем». Исходя из этого тезиса, Фет уповает не на крупного землевладельца (Бог с ним, пусть себе разоряется!), а на «среднего» помещика-деятеля, которому разоряться некстати и по миру идти не хочется: поневоле должен приспосабливаться к «новым отношениям» на земле!
Мелкий землевладелец не будет приспосабливаться к новому и вводить современные методы обработки земли: его патриархальная деятельность на своем клочке «исключает все нововведения, сопряженные с материальными пожертвованиями. Крупный же вельможа и не живет в деревне, и даже сам, наверное, забыл, сколько в его владении всяких там наследственных деревень по разным губерниям… «Остается, сравнительно, самый многочисленный круг средних землевладельцев…» — каков и сам автор нашумевших очерков.
Поэтому Фет приветствует «новых хозяев» на земле — например, богатого крестьянина, сумевшего приобрести такого рода недвижимость. Он тоже поневоле осуществляет «цивилизующее начало», присущее землевладению как таковому: «Крестьянин, купивший 2000 десятин на берегу Оки, сначала хотел сломать прекрасный господский дом и уничтожить усадьбу, а теперь просит за нее 30 тысяч и говорит, что продать ее — значит изгадить все имение. Если он сам, ходящий летом в бараньей шапке, в один год понял, в чем дело, и держит для сына рысаков, при наезднике в 25 руб. в месяц, то поверьте, что внук его силою вещей будет приведен к Пиндару и философии».
Далее Фет формулирует две задачи, стоящие перед современным обществом в отношении к сельскому хозяйству: «Насколько мы понимаем дух крестьянской реформы, она должна разрешить два вопроса: эмансипацию личности и эмансипацию труда*. Первая проблема должна быть разрешена в юридической сфере: «Никакое уравнение не в силах сгладить естественного различия между отдельными людь
487
ми. Идеал равенства именно и заключается в соблюдении полной справедливости среди возможного колебания отношений. Сегодня я нанимаю, завтра меня нанимают, и справедливость требует, чтобы я удовлетворял требованиям закона в том и другом положении».
Такого рода юридическая позиция особенно привлекала внимание Фета. В 1866 году он был избран земским гласным и секретарем земского собрания, а в следующем году — мировым судьей. Мировым судьей он был в течение десяти лет бессменно — ив воспоминаниях посвятил этой деятельности гораздо больше страниц, чем своим стихам…
«Эмансипация труда» должна совершаться путем применения новейшей сельскохозяйственной техники — и тут опять-таки незаменим именно «средний» землевладелец, способный оценить преимущества, например, паровой молотилки, а, главное, вложить в нее деньги… «…Идеал всякого живого организма в будущем, а не в прошедшем. Поэтому-то нам не нужно ни общинного владения, ни крепостного права».
Литературным идеалом этого будущего становится для Фета толстовский Константин Левин из «Анны Карениной». Впрочем, надо отметить, что образ Левина создавался Толстым в те же годы, когда проводился земледельческий «эксперимент» Афанасия Фета — именно в это время Толстой особенно активно, лично и письменно, общается с Фетом-помещиком, читает (и хвалит, в отличие от множества современников!) его статьи — и видит как будто «живого» Левина, дворянина, не похожего на типичных дворян, существо «цельное, неразорванное и ненадломленное».
В статье об «Анне Карениной» Фет выделил Левина как помещика нового типа: «Владея не блестящим, но независимым состоянием, он ищет, вследствие разрушения прежних экономических отношений, новых здравых основ тому делу, служить которому призван длинным рядом предков. Служит он ему не столько вследствие прибыльности самого дела, сколько по преемственной любви к нему. Лишившись известных выгод, он, по родовой привычке, не в силах нравственно сбросить связанных с ним обязанностей»23.
Обратим внимание — создание «здравых основ» нового землепользования и земледелия Фет рассматривает как нравственную задачу дворянства. «Не в том беда,— писал он в 1863 году Льву Толстому, что наше дворянство утратило сословные права, а в том, что оно ничего не хочет знать, кроме минутной прихоти, хотя бы на последний грош. <...> У всех у нас потомственная и, так сказать, обязательная кормилица-земля под ногами, но мы не только не хотим трудиться на ней, но не хотим даже хладнокровно обсудить условий, при которых земледельческий труд возможен»24. Но все равно: ни к какому другому сословию Фет-Шеншин не хотел принадлежать.
23 Фет А. Что случилось посм<ерти> Анны Кар<ениной> в «Русск<ом> в<ес- тнике>* (Наст. изд. Т. 3. С. 312).
24 Толстой.Переписка.Т. I. С. 363.
488
Замечательно, что экономическая концепция Фета, лишь недавно осмысленная концептуально25, заинтересовала, наконец-таки, и экономистов. Выявилась, наконец, современность этой концепции, ее актуальность для сегодняшних реформ. Один из этих экономистов отмечает: «Перечитывая публицистику А. Фета, можно реально ощутить неспешность исторического развития России. Со времен реформ Петра Великого до отмены крепостного права прошло 150 лет. От формальной отмены сословных привилегий в середине XIX века до современных попыток фактически реализовать гражданские свободы личности пролегло еще полтора столетия. К сожалению, за оба этапа эмансипации личности нам пришлось заплатить дорогую цену разрушения накопленной материальной и духовной культуры»26.
Читающая Россия не захотела ни понять, ни принять консервативного «реформатора» Фета. Его высмеивали за то, что «отнял»- таки 11 рублей у бедного «работника Семена»,— и заключали: «крепостник» Фет не любит новой России. В эпохи общественного «опьянения» — какой была эпоха «перестройки» 1860-х годов — трезвые голоса вызывают раздражение, чем бы они ни подкрепляли свои действия.
А самому Фету оставалось только горестно вздыхать в письмах к Льву Толстому: «Тургенев вернулся в Париж, вероятно, с деньгами брата и облагодетельствовав Россию, то есть пустив по миру своих крестьян <...> порубив леса, вспахав землю, разорив строения и промотав до шерстинки скотину. Этот любит Россию.
Другой роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет леса и сады, разводит высокие породы животных и растений, дает народу заработки — этот не любит России и враг прогресса»27.
Еще горше — в позднейшем письме к С. А. Толстой: «…едва ли найдется грамотный помещик-земледелец, а если бы и нашелся, то его бы никто не стал читать, а если бы он заговорил серьезно, то противный лагерь закидал бы его шапками и, пожалуй, цензура закрыла бы его лавочку»28.
icicit
Литературным образцом для «поместных» очерков Фета стали «Записки охотника» Тургенева, к которым он подошел тоже с характерной «поэтической» точки зрения. Имя Тургенева (поэта и человека, многолетнего фетовского приятеля) становится для него «знаковым»: «голос» Тургенева появляется в первом очерке, где Фет рассказывает о выборе имения для своего эксперимента: «Вспомнив, что
25 ТарховА. Проза Фета-Шеншина // Фет А. А. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 363—380.
26 Черемисинов Г. А. А. А. Фет о судьбе дворянского сословия России // 175 лет со дня рождения Афанасия Афанасьевича Фета: Сб. науч. тр. Курск, 1996. С. 163.
27 Письмо от 28 марта 1879 г. // Толстой. Переписка. Т. 2. С. 59.
2Н Письмо от 23 января 1888 // Фет А. А. Соч. Т. 2. С. 309.
489
Т<ургенев>, зная мою опытность в сельском хозяйстве, еще в Петербурге взял с меня слово ни на что не решаться, не посоветовавшись с его дядей, я обратился к последнему за советом». Николай Николаевич Тургенев, дядя писателя, в то время управлял его имениями и постоянно жил в Спасском-Лутовинове; там он много общался с Фетом и был, по признанию поэта, его первым наставником в хозяйственных делах. В фетовском повествовании его фигура становится своеобразным «мостиком» между «земледельческим» и «литературным» хозяйством.
Тургенев-писатель припоминается в очерках Фета довольно часто; иногда называются и конкретные рассказы из «Записок охотника»: «Хорь и Калиныч», «Бежин луг», «Певцы». Своеобразной вариацией на тему последнего рассказа становится очерк «Песня», открывающий вторую половину «Заметок…». Здесь Фет явно полемизирует с тургеневским рассказом, определяя, вслед за Пушкиным, русскую песню как «грустный вой».
В своих наблюдениях Фет гораздо острее и «безжалостнее» к русским песням, чем Пушкин: он обращает внимание на «вой», «стереотипный» напев и отсутствие «музыки». Но ход мысли тот же: при всех видимых несуразностях и недостатках «жалобного напева» русских песен, он нравится: «Как бы то ни было<прошлою весной я жил в мире русских песен, или, лучше сказать, русской песни, потому что меняются одни слова, а песня все та же». И, кстати, о «словах»: Фет, кажется, первый заметил, что пореформенные мужики предпочитают словам собственно «народных» песен стихи модных «городских романсов». Некий «щеголеватый парень» поет под стереотипную мелодию романс на стихи Евграфа Крузе «Отгадай, моя родная...», сочиненный в 1850 году. Содержание романса («чувство девушки, волнуемой еще беспредметною любовью») певцу абсолютно недоступно; он даже меняет непонятный ему стих «Мысли бродят вдалеке» на более понятное, хоть и бессмысленное: «Никто замуж не берет»... Но тот факт, что русские люди отходят от вековых традиций во имя новых сомнительных «поделок», вовсе не вызывает у автора возмущения — напротив: «Дай Бог, чтобы русские крестьяне поскорее, подобно моему парню, почувствовали потребность затянуть новую песню. Эта потребность сделает им трубы, вычистит избу, даст человеческие постели, облагородит семейные отношения, облегчит горькую судьбу бабы, которая напрасно бьется круглый год над приготовлением негодных тканей, тогда как их и лучше, и дешевле может поставить ей машина за пятую долю ее труда; явятся новые потребности, явится и возможность удовлетворить их». И далее идет большое отступление о необходимости прогресса в быту русского крестьянина — отступление, наполненное полемикой с утверждениями современных славянофилов о важности сохранения народной «исконности». Фет нисколько не сочувствует подобным рассуждениям — и приводит множество примеров того, как мешают эти «национальные» устои, основанные на «авось», нормальной ор 490 ганизации сельскохозяйственного дела — например, введению производительного и облегчающего труд крестьянина машинного труда. В своей «практической» западнической устремленности Фет оказывается (как уже давно замечено29) близок тургеневскому Потугину из романа «Дым». Но дело не только в идеологической близости. Интересна серия своеобразных «притч», которые рисует поэтическая (и политическая) фантазия Фета. Иван Аксаков в передовой статье первого номера славянофильской газеты «День» (15 октября 1861 г.) в несложной аллегории сравнил послепетровскую Россию с увязнувшей в грязи колымагой. Кучер (низшие сословия) в этой колымаге остался на месте, а «форейтор» (дворянство) оторвался от колымаги и ускакал далеко вперед. Фет охотно принимает славянофильскую аллегорию — и развивает ее дальше: «Действительно, форейтор оторвался и ускакал, но это слава Богу. Если он не оторвался, то вероятно сидели бы с колымагой и до сегодня в грязи. Но летая вкривь и вкось по всем направлениям, он немало обозрел местностей и поразведал дорог». Если же экстраполировать эту аллегорию на совершившуюся, наконец, крестьянскую реформу, то — «форейторские лошади, слава Богу, проскакали через узкий мостик, кажущийся таким опасным для колымажных лошадей...» — реформа свершилась, хотя и «сверху». Но фантазия Фета тут же строит другую «притчу».
