сатирических обличений37 — но «поводом», нанесшим непоправимый урон восприятию личности Фета в истории русской литературы. За Фета-«крепостника» взялось «Русское слово»: выпад Варфоломея Зайцева в № 8, а в следующем номере — большая статья Д. Д. Минаева «Лирическое худосочие». В последней статье «работник Семен» поминался не только в прозе, но и в стихах, пародирующих фетов- ское «Шепот, робкое дыханье…»:

От дворовых нет поклона,

Шапки набекрень,

И работника Семена Плутовство и лень.

Наконец, Д. И. Писарев поставил на созданном Щедриным «клейме» на образе Фета жирную точку: «Работник Семен — лицо замечательное. Он непременно войдет в историю русской литературы, потому что ему назначено было Провидением показать нам оборотную сторону медали в самом яром представителе томной лирики. Благодаря работнику Семену, мы увидели в нежном поэте, порхаю

36 Там же. С. 64—65.

37 Там же. С. 588.

499

щем с цветка на цветок, расчетливого хозяина, солидного bourgeois и мелкого человека. <...> Такова должна быть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего “шепот, робкое дыханье, трели соловья”»38.

Таким образом на литературной репутации Афанасия Фета образовалось «пятно», от которого он так и не смог «отмыться». Тот же Борисов констатировал (в письме к Тургеневу от 28 октября 1863 г.): «Статьи Фета “Из деревни” всех очень интересуют, а иных приводят в ярость <...> Но что делать, все-таки Фет поет правду, и наши мировые учреждения на первое время уже отслужили — пора им на упокой, — а умирать-то никому не хочется, особенно кому дают хорошее жалованье»39. Тургенев охарактеризовал очерки Фета с дипломатической тонкостью: «Правда, просто и умно рассказанная, имеет особенную прелесть»40. Правда, «почитатели» фетовской «хозяйственной» правды имели несколько иные интересы и намерения, чем почитатели поэзии.

•irirk

Ярость, вызванная «правдой» Фета, кажется, и остановила публикацию его «деревенских» очерков. 26 февраля 1865 года И. П. Борисов сообщает Тургеневу о тех новых очерках, которые Фет написал после 1864 года: «Но новые его рассказы из деревни — прелесть. Истинны, умны и твердо спокойны без раздражения». И — через год, в письме от 24 февраля 1866 года: «Фет “Из деревни” еще не послал Каткову — очень интересная»41. Но как бы ни были «интересны» и «прелестны» новые очерки, продолжения их в «Русском вестнике» после 1864 года так и не появилось: Фет публикует их несколько позднее и уже не в столь популярных журналах — в 1868 году в «Литературной библиотеке» и в 1871 году в кашпиревской «Заре»… До какого-то логического конца он эти публицистические мемуары так и не довел — да и к чему?..

Литературное «пятно» на фетовской репутации осталось даже и тогда, когда непосредственный повод для его создания — статьи «Из деревни» — в русском обществе подзабылись. Публицистические обвинения обернулись слухами; повторять эти слухи о «Фете-крепостнике» сделалось хорошим тоном. Щедрин, избравший очерки Фета в качестве «отрицательного повода» для выражения собственных демократических идей, оказался творцом негативного «личностного» мифа о Фете-«крепостнике», мифа, благополучно дожившего до нашего времени.

Когда Фет умер (в 1892 г.), Н. Н. Страхов писал жене Льва Толстого Софье Андреевне: «Для Фета смерть была, конечно, избавле

38 Писарев Д. И. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1956. С. 96.

39 Тургеневский сб. Вып. 4. С. 383.

40 Письмо к Фету от 14 (26) июля 1864 // Тургенев. Письма. Т. 5. С. 274.

11 Тургеневский сб. Вып. 5. С. 487, 512.

500

нием… Последние годы были ему очень тяжелы; он говорил мне, что иногда по часу он сидит совершенно одурелый, ни о чем не думая и ничего не понимая <...> Он был сильный человек, всю жизнь боролся и достиг всего, чего хотел: завоевал себе имя, богатство, литературную знаменитость и место в высшем свете, даже при дворе. Все это он ценил и всем этим наслаждался, но я уверен, что всего дороже на свете ему были его стихи и что он знал; их прелесть несравненна, самые вершины поэзии. Чем дальше, тем больше будут это понимать и другие. Знаете ли, иногда всякие люди и дела мне кажутся несуществующими, как будто призраками и тенями; но, встречаясь с Фетом, можно было отдохнуть от этого тяжелого чувства: Фет был несомненная и яркая действительность»42.

Страхов был приятелем Фета в течение последних пятнадцати лет. Еще в пору раннего знакомства Фет сравнивал его, известнейшего критика, с «куском круглого, душистого мыла, которое не способно никому резать руки» — но способно менять свою конфигурацию в зависимости от того, с кем общается. Страхов оставил после себя самые разные оценки личности Фета, говорил о нем немало неприятного (в письмах к Льву Толстому, например) и много чрезвычайно лестного. В данном случае, может быть, под влиянием трагической минуты (письмо написано сразу же после похорон Фета) его приятель выделил именно те грани его личности, которые объясняют и его место в ряду окружающих людей (а окружали Фета — так уж выходило — всю жизнь люди незаурядные).

Во-первых, если рассматривать Фета в ряду «поэтов» (поэтов такого масштаба, как Лермонтов, Некрасов или Тютчев), то даже в этом ряду он выделялся как сильный человек, если следовать известному американскому выражению — self-made man.

Во-вторых, если рассматривать Фета в ряду «сильных людей» России того времени (таких, например, как знаменитые реформаторы братья Милютины, как купец В. А. Кокорев или помещик-славянофил А. И. Кошелев), то и из этого ряда Фет опять-таки выламывается как поэт.

В-третьих, это был редкий случай, когда поэт изначально сознавал, что он поэт, «и поэт истинный» — ив этом смысле не нуждался ни в каких особенных «откровениях» со стороны «знатоков», оценивающих его дарование. Он был сам по себе несомненная и яркая действительность — и предназначал свою духовную деятельность тому настоящему, которое ориентировалось на будущее.

Как «сильный человек» в ряду поэтов Фет сразу же определил для себя такую модель поведения, которая отграничивала его от других поэтов. Эту «модель» кратчайшим образом определил тот же Страхов в 1880 году: «Простой и добрый человек»43. Собственно, те же грани натуры Фета выделил и Лев Толстой четвертью века ранее. Едва познакомившись с поэтом, он записал в дневнике: «Фет — душ

42 Новый мир. 1978. № 8. С.133. Курсив наш. — В. К.

43 Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. СПб.. 1914. С. 204.

501

ка и славный талант». Эта запись датируется 12 мая 1856 года. И — через полтора года: «Пришел Фет, добродушный»44.

Эти же грани фетовской натуры, только по-иному, воспринял и Некрасов: в период активного общения молодых еще поэтов в Петербурге он заметил в письме к Тургеневу: «Если б Фет был немного меньше хорош и наивен, он бы меня бесил страшно; да, ненадломлен- ньш!»45. Поэт выделил в поэте-современнике характеристическую черту «ненадломленности». Этого нельзя сказать о самом Некрасове, «изломанном» жизнью, — но Фет, которого, к слову сказать, жизнь «ломала» никак не меньше, выделялся именно этой чертой, которая, между прочим, и организовывала его особенную простоту и доброту.

Даже те люди, которые никак не хотели признать своеобразной «мудрости» Фета (тот же Страхов видел в нем только «дебри речей и понятий»), странным образом «разделяли» между собою его неприемлемый «образ мыслей» и прекрасную «натуру». Когда после кончины Фета Страхов должен был выпускать собрание его стихов, он заметил: «Волей-неволей пришлось взяться за наследство несравненного поэта, никуда не годного по образу мыслей, и очень недурного человека»46.

Политические воззрения самого Фета не укладывались ни в одну «партию». Тургенев считал его «славянофилом», то есть человеком, придерживавшимся противоположных, по сравнению с ним, «западником», общественных взглядов. Правда, Герцен, познакомившись с первой статьей Фета в «Русском вестнике», предположил, что он не примыкает ни к какой из существующих «партий», а собирается создать новую партию «усталых от народа»47. Когда Тургенев в конце 1874 года решил «разойтись» с Фетом, то объяснил этот шаг несходством идеологических воззрений и в конце концов пожелал поэту «всех возможных благ и преуспеяния в обществе гг. Маркевичей, Каткова и других ejusdem farinae»48. Но с этими «другими» Фет, между тем, никогда не сближался — и те, кажется, числили его в «тургеневском» стане.

А Фет не был «ни в каком» стане. Показателен его ответ на известное письмо Тургенева от 12 января 1875 года. Всматриваясь в историю их с Тургеневым четвертьвековой дружбы, Фет уточняет: «Сошлись мы с Вами вследствие тождества не социальных, а художественных инстинктов. Вы знаете, как я дорожил в Вас этим качеством, упрямо закрывая глаза перед другими». «Вы могли бы прогнать старика-дядю, — продолжает далее Фет, — не обижая его; Вы могли бы разойтись с Толстым, со мною и вообще с человеком из противу- положного лагеря, не меряясь обидами; но это значило бы, что дейст

44 Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 21. М., 1985. С.153, 193.

45 Некрасов Н.А. Поли. собр. соч. и писем: В 10 т. Т. 10. М., 1952. С. 275.

46 Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. С. 422.

47 Переписка И. С. Тургенева. Т. 1. С. 238.

48 Тургенев. Письма. Т. 10. С. 334.

502

вительно боишься руки замарать. Нечего церемониться с человеком, стоящим, по смыслу статьи Тютчева “Россия и революция”, в проти- вуположном с нами лагере. Мы, начиная с самого Тютчева, считаем наших противников заблуждающимися; они нас ругают подлецами.— Таков дух самого лагеря»49.

«Дух» какого бы то ни было «лагеря» вообще был противен Фету: он предпочитал строить свои отношения с людьми вне зависимости от «лагерей». Это был особенный ум, который Лев Толстой еще в середине 1860-х годов назвал, с подачи самого Фета, умом сердца, отделив его от ума ума (И. Л. Толстой считал, что Толстой и Фет «одинаково думали умом сердца»). Этот ум сердца предполагал прежде всего опору не на абстрактные понятия, а на житейскую практику, сформировавшуюся на огромном опыте собственных жизненных лишений и «преодолений». Он и здесь оставался «мудрецом», знавшим цену не только словам, но и людям. Раз навсегда сформировав свою жизненную позицию и свое мнение по какому-либо отвлеченному вопросу, он всегда готов был откровенно высказать ее любому человеку, к нему обратившемуся, — но умел и «замолчать» в виду ненужности какого-то «говорения». Все «отвлеченные понятия» для развитого «ума сердца» становились ненужными условностями.

В августе 1891 года, за год с небольшим до смерти, Фет напечатал в «Московских ведомостях» статью о постигшем Россию неурожае и голоде (под заглавием «Гром не грянет — мужик не перекрестится»), где выступил с критикой существующих форм помощи голодающим крестьянам. Эта статья удостоилась критики суворинского «Нового времени»; смысл критики сводился к тому, что «нежному и мечтательному поэту» не пристало судить о таких практических вещах, требующих деятельного вмешательства практиков. В ноябре Фет ответил