шнурком, которым она только что отворила мне ворота. — «Комнату!» — «Пожалуйте во второй этаж».— Две небольших комнаты, в каждой ковром обтянутый пол, камин с бронзовыми часами под стеклянным колпаком и по стенам гравированные сцены из жизни Наполеона I; во второй, кроме того, кровать под занавесками, в виде палатки. Упоминаю об этих мелочах с тем, чтобы к ним не возвращаться, тем более что они повторяются, с небольшими изменениями, в каждом парижском доме. Нередко vestibule проходной и ведет на мощеный внутренний двор, но это уже в очень больших домах. Однако пора спать. Утро вечера мудренее. Полезу под палатку. Поутру, отправляясь завтракать к Тортони и отдавая привратнице ключ от комнаты, я мимоходом заметил хозяйский завтрак. Все сидели за небольшим столом, и перед каждым стояла фарфоровая чашка, видом и величиной напоминающая наши полоскательные, а в каждой суповая ложка и почти до краев кофе с молоком, в котором плавают куски булки и гренков. Неужели и я буду пить кофе из полоскательной чашки? Выхожу на бульвар. По широкой улице с новыми
* «Запрещается класть мусор у этой стены» (франц.).
** «Запрещается развешивать объявления» (франц.).
61
или обновленными домами в шесть-семь этажей, с превосходно содержимым шоссе посередине и широкими асфальтовыми тротуарами по обеим сторонам, не идет и не едет, а бежит и скачет несметная толпа.
Надо иметь некоторый навык, чтоб, переходя через улицу, не попасть слева под лошадей, когда бережешься их справа. Рябит в глазах от блестящих экипажей и мелькающих желтых омнибусов. — Дайте кофе! — говорю я слуге, переступая за порог кофейни с зеркальными стенами и мраморными столиками перед диванами и стульями.
«Сейчас! Не прикажете ли баранью котлетку, английской ветчины, холодной телятины и проч.?» — Нет. Дайте кофею. — «Сейчас, — отвечает gar$on*, ставя предо мной прибор и крикнув отрывисто вбок: caf6!!** — Вот она, узнаю ее, полоскательная чашка и суповая ложка.
Я поспешил положить все четыре изящными кирпичиками наколонные куски сахару, которые мне подали, и предо мной предстал другой слуга, с огромным жбаном из накладного серебра в каждой руке, Из одного в мою чашку полилась темная, из другого белая струя. Ну, слава Богу! Смесь произведена, и, намазав масла (парижское масло славится свежестью) на булку, я стал черпать столовой ложкой сероватую влагу. Впрочем, это единственное средство напиться кофею, — ручки у чаши (чашкой стыдно назвать) нет. Впоследствии я узнал, что в иных кофейнях есть огромные чашки с ручками и подаются не столовые, а десертные ложки. Это уже экономия, а настоящее — вот. Я забыл сказать: по обеим сторонам бульварных улиц, опоясывающих весь Париж, по чертам, отделяющим шоссе от тротуаров, насажены деревья, как это когда-то было на Невском, а в иных местах, по крайней мере с одной стороны, тянутся небольшие липовые аллеи, наподобие тех, что украшают московские бульвары. Решась осмотреть улицу, садитесь в один из извозчичьих фаэтонов. Если на лице кучера приветливая, французская улыбка, подходите смело и садитесь в экипаж, а если на козлах сидит важная особа, да еще читает журнал, и не трудитесь заводить с ним речи — он только искоса посмотрит на вас и опять погрузится в сознание собственного достоинства, — он занят. «A l’heure ou a la course?»*** — спросит он непременно. Вам нужно видеть улицы, а торопиться некуда, говорите: a 1’heure****, и будьте уверены, что и конные, и пешие будут обгонять вас. Кажется, сама
* официант, гарсон (франц.).
** чашку кофе!! (франц.).
*** «<Оплачиваете> время или расстояние?» (франц.).
**** время (франц.).
62
лошадь понимает роковой звук. А кругом все мчится и несется. Экипажи блестящие, лошади прекрасные, а время от времени попадаются щегольские — английские, особенно запряженные в собственные экипажи. В Париже нет вещей, связанных лыком, и выражение «дряхлые кареты», столь меткое у нас, здесь совершенно непонятно. Перед омнибусами, почти без исключений, пара серых, отлично содержанных жеребцов, которые иногда раздирают слух своим ржанием, но зато как перышко мчат огромную карету, унизанную в два этажа народом. Не видавши, нельзя себе вообразить, сколько таких омнибусов рыщет по Парижу, но для иностранца, незнакомого с городом, подобный дешевый способ переездов почти не существует. Зато посмотрите, с какой ловкостью взлетел француз на имперьял, — на ходу, — и как ему там удобно. У него такое выражение лица, что, кажется, его ничем на свете не озадачишь. Для удобства внешнего вида в Париже сделано все. Даже двухколесные фуры, перевозящие товары и мебель, завешаны расписанными занавесками, за которыми нагруженный хлам не кидается в глаза. Одно неприятно поражает любителя коней: — кожаные наколенники, попадающиеся беспрестанно даже на славных, кровных лошадях. Может быть, это и предотвращает ушиб переднего колена лошади, могущей споткнуться при быстрой езде или трогании с места огромной тяжести, но, не менее того, очень безобразно. — Кто любит наружный блеск и роскошь, тот нигде в мире так не насмотрится на них, как в Париже. Зеркальные стены, цветы, резной дуб и орех, красное дерево, бронза, зеркальные стекла, за которыми разложены и развешаны несметные богатства. Не будь здесь столько богатых иностранцев, развозящих предметы роскоши по целому свету, нельзя бы понять, кто может раскупать все это. В громадном городе почти нет дома, в котором бы внизу не было магазина, а главные улицы — двойные ряды бесконечных магазинов. К этому надо прибавить множество пассажей и Пале-Ройяль, которые и состоят из одних магазинов. Уже одно накопление драгоценных камней и металлов изумительно. Вечером все загорается ярким газовым светом и еще резче выступает со всеми изящными подробностями.
Париж, как известно, состоит из двух почти равных частей, разделенных Сеной, которой обилием воды нельзя похвастать перед Москвой-рекой. Я хотел видеть знаменитые сети для задержания утопленников, но меня убедили стороной, что эти сети существуют только в воображении романистов. Левая, южная сторона города — старый Париж, а правую, соединенную несколькими мостами со старым, можно, не стесняясь, назвать Парижем наполеоновским. Здесь все напоминает эпо
63
ху первой Империи и все подверглось влиянию новой. Не хочу сказать, чтобы и на южной части не отразилось это влияние, но вполне наполеоновская часть города северная. Тут и знаменитая новая улица Rivoli с Лувром, увеличенным вдвое, и с громадными новыми домами насупротив, вытянутыми до такой степени в струнку, что когда вы с одной стороны вступите под своды арок, которыми эти здания обращены на улицу, глаз видит одну бесконечную галерею. Напрасно прибавлять, что под этими арками, sous les arcades, более чем на версту блистают друг возле друга всевозможные магазины, выставки, гостиницы, кофейни и проч. Середину зданий, подделанных под стиль старинного Лувра и составляющих в настоящее время один четвероугольник с Тюльерийским дворцом, занимает широкая Наполеоновская площадь. Под главными воротами, ведущими на нее с улицы Rivoli, вход в дворцовые казармы зуавов, которых батальоны сменяются каждые три месяца. Кроме зуавов, караул в Лувре, Тюльерийском дворце и находящемся напротив Пале- Ройяле, равно как и в других императорских дворцах, содержат гренадеры, одетые в мундиры Наполеона I. Разбитные, бородатые зуавы, с белыми чалмами на бритых головах, и важные, отчасти суровые гренадеры, в медвежьих шапках, наклоненных наперед, два совершенно различные типа. Тем не менее, и те и другие молодцы. На правом берегу Сены и Вандомская площадь с колонной, украшенной
— статуею чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом,
и наполеоновские казармы по обеим концам Rivoli, и продолжение Тюльерийскаго сада — Елисейские поля с хрустальным дворцом (Palais de 1’Industrie) и перспективой на Триумфальные ворота.
Тут улицы и дома возникли не вследствие частных соображений и условий, а по строго обдуманному плану одного. До какой степени наполеоновский элемент проник в старый Париж, можно судить по тому, что там находятся Военная школа, Инвалидный дом, Наполеоновский лицей и т. п. Между двумя частями города, немного выше Лувра, вверх по течению, Сена, раздвоись, образует два острова, из которых второй, ближайший к Лувру, замечателен находящимся на нем собором Парижской Богоматери (Notre Dame de Paris). Прежние жители и посетители Парижа жаловались на уличную нечистоту и нестерпимые испарения. Со времени Людовика-Филиппа подобных жалоб не слыхать. Он перемостил жолобовидные мостовые, подняв сере
64
дину, по которой прежде проходил сток (le ruisseau), вследствие чего стоки образовались у обоих тротуаров. Кроме подземных труб, существующих во всех больших городах, он снабдил все улицы тумбами и кранами (bornes, fontaines) и провел в них воду с возвышенного места. По мере надобности полиция пускает из кранов воду, которая сбегает по стокам вдоль улицы до самой нижней точки склона и, уходя сквозь железную решетку в подземную трубу, уносит с собою весь сор, неизбежный на улицах столицы с народонаселением в полтора миллиона. Бассейны, из которых вода проведена в уличные краны, доставляют чистую, прозрачную воду, и вы нередко переступаете через ручеек, светлый, как хрусталь. Кроме того, в летний зной подобное орошение чрезвычайно освежает улицы, в которых без него духота была бы страшная. Что касается до различных типов, лиц, сословий, наций, ремесел и промыслов, двигающихся по парижским улицам, то не только исчислить, но намекнуть на них невозможно. От курчавой негритянки и важного бедуина до американского плантатора и громко разговаривающего русского, все народы имеют тут своих представителей. Бывают мгновения, когда в тесных улицах экипажи, наткнувшись друг на друга, останавливаются, а вслед за ними и пешеходы, которым они на перекрестках загородили дорогу. Но вот снова все тронулось и поскакало и побежало куда следует. Кроме того, между всеми конными и пешими, катятся и тащатся бесчисленные тележки и тачки со всевозможным товаром. Вот блузник везет артишоки и персики и кричит, вот баба тащит воз зеленых бобов — и кричит. Стук, гром, гам; но не беспокойтесь, посреди этого содому она так крикнет: «haricots!»*, что у вас в ушах зазвенит. А вот поль- де-коковский продавец сбитня (marchand de coco**), с огромной жестяной флягой за спиной и такими же стаканами, торчком расположенными по помочам. Все это вычищено донельзя и горит, как серебро. В руках у него колокольчик, которым он скликает охотников насладиться солодковым настоем. Вслед за ним идет продавец и исправитель кранов. Этот не кричит, а только на адском рожке наигрывает адские арии. Прежде у этих господ были сигнальные рожки, приводившие в недоумение публику насчет того, приближается ли marchand des robinets*** или взвод пехоты, которой надо дать место, — вследствие чего сигнальные рожки им запрещены и они выдумали рожки с дикими звуками, которых нельзя принять ни за что другое в мире. Спрашивается,
* «фасоль!»
