(франц.).

** продавец кокоса (франц.).

*** продавец кранов (франц.).

65

каково человеческим ушам? Но вот господин или госпожа, которая и трещит во все горло, и орет во все горло: «du plaisir, s’il vous plait, du plaisir!..» * Вы думаете, что за plaisir** такой, а дело ограничивается лепешками, вроде трубочек, подаваемых у нас к битым сливкам.

Мужчины-парижане, за незначительными исключениями, одеваются не без вкуса, но чрезвычайно просто; зато парижанки! Что бы сказал Фамусов, говоривший про московских девушек, будто:

Умеют же себя они принарядить Тафтидей, бархатцем и дымкой.

Всякая парижанка умеет из дурного лица сделать чуть не красоту, и в этом случае другим женщинам с ними спорить мудрено. Здесь про немиловидную женщину не говорят, как она дурна, а говорят, как она глупа. Парижанка так все расположит и примостит, что одно скрывает другое, а быть может, и то и другое поддельно. Где теперь не носят подвязных кос? Но вы с первого взгляда их узнаете. Узнайте же у парижанки. Да она шляпку перед вами снимет и покажет прическу, вы и тут не узнаете, а о прочих частях туалета и говорить нечего. Это не наряд, а цветок- самородок. Летом парижане чуть не живут на бульварах. Толпа и суета страшная, но беспорядку никакого. На каждом угле, на каждом тротуаре расхаживает господин полицейский (sergent de ville), в треугольной шляпе и шпаге. Они чрезвычайно вежливы, особенно с иностранцами. Спросите его о чем угодно, он все вам растолкует, даст сведения самые точные и проводит вас несколько шагов по указанному направлению. — Вечером, кроме больших газовых фонарей, каждый магазинщик зажигает небольшой плоский фонарик, от которого свет ударяет в зеркальное окно магазина, освещенное и изнутри газом. Есть еще газовая иллюминация, например, над концертом Мюзара. В теплый летний вечер перед кофейнями целые бивуаки посетителей за мраморными круглыми столиками прохлаждаются лимонадом, мороженым, ликером и пивом. Прежде пиво не было в таком употреблении, ныне же обычай этот перешел из-за Рейна и с каждым годом распространяется более. Мороженое, за немногими исключениями в кофейнях и у лучших ресторанов, плохо, что не мешает ему быть потребляемым в большом количестве. Все столики в известные часы заняты, и посетители истинно прохлаждаются, то есть сидят за рюмкой чуть не час, любуясь на проходящих дам-каме-

* «удовольствие, пожалуйста, удовольствие!..» (франц.).

** «удовольствие» (франц.).

66

лий, разряженных в шелк и бархат. Французы великие мастера подмечать собственные забавные стороны. Иллюстрации выходят ежедневно десятками и, разумеется, бульвары с кофейнями не забыты. Вот господин, с газетой в руке, важно закинулся на спинку стула; вот другой, облокотись на колено, хищно смотрит на мелькающие ботинки проходящих дам. Такие живые типы встречаются на каждом шагу.

Главная, блестящая жизнь Парижа сосредоточена на правой его стороне. Тут биржа, Тюльери, Лувр и все лучшие рестораны, а вечером Итальянский бульвар с его продолжениями привлекают толпы различными зрелищами, без которых француз жить не может. Бульварных театров не перечтешь, и в воскресный вечер, когда рабочий и торгующий класс свободны, надо видеть, что тут происходит. В доказательство, до какой степени французов занимают игрушки, можно привести пример изобретателя ручного парашюта, то есть тонкой цветной бумажки со шнурками по краям. Вечером какой-нибудь commis* или gar£on стоит под фонарем своего магазина и, в ожидании покупателей, забавляется следующим невинным образом. Он махнет вверх бумажный зонтик, придерживая шнурок, и цветная легкая бумага, нередко вздувшись, медленно опустится с аршинной высоты. Вот и все. Между тем господин изобретатель бумажного парашюта купил на него привилегию и нажил 200000 франков. Оставя толпу стремиться вверх по бульвару ко входам театров, о которых поговорим в свое время, последуем за идущими вниз к церкви Магдалины.

Оттуда, повернув налево, в две минуты дойдешь до Площади Согласия (Place de la Concorde), с известным обелиском посредине. Площадь эта отделяет Тюльерийский сад от Елисейских Полей. Скамейки по бульварной аллее, как видите, все заняты, — они даром, а на складных железных стульях довольно мест для отдыха: за них платят по две копейки. Ночь чудная, луна — как зеркало. Около обелиска два прекрасных телескопа, в которые уличный астроном покажет вам за три копейки луну, как на ладони, а за три других — Юпитера или иную планету, достойную общественного внимания. Видите ли длинный ряд довольно тщедушных, но великолепно освещенных деревьев — это Елисейские Поля (Champs Elysees). Деревья точно плоховаты, зато чего нет вокруг их, чтобы не сказать: под их сенью. Подвижные бильярды, на которых разыгрываются всевозможные вещи, таковые ж рулетки, вертящиеся качели с газовым освещением, деревянные коньки и даже корабли под парусами

* приказчик (франц.).

67

и флагами, подвешенные на бревнах, от которых этот воздушный флот получает круговращательное движение. Тут же, в нескольких шагах, Caf6 chantant, то есть кофейня, перед которой, вместо лож, поставлены стулья вокруг небольших столиков, а напротив полукруглая беседка, декорированная, освещенная газом и украшенная распевающими грациями в пастушеских костюмах. Все место отделено от безденежных любопытных деревянной решеткой, у ворот которой вы, однако же, ничего не платите, а обязаны только порциею того или другого. Если злая судьба (а она всегда зла) поместит вас не у самой беседки, то увидите только пастушек, не боящихся простуды, сидящих рядком у драпированных стен, — увидите, что одна из них, вышед на авансцену, с открытым ртом, размахивает руками, но пения, за окружающим шумом, не услышите, да и не будете в потере. Но кто же начинает осмотр Парижа с публичных гуляний? Мы зашли в Елисейские поля мимоходом, вечером, — но с завтрашнего дня пустимся осматривать капитальные редкости, между которыми первое место, бесспорно, принадлежит Лувру.

III

Лувр. — Статуя Франциска I. — Общее впечатление здания. — Музей американских древностей. — Египетский музей. — Вазы. — Французский музей. — Французские живописцы. — Грёз. — Музей античных изваяний. — Кулачный боец. — Diane a la biche. — Вепрь. —Демосфен. — Венера Милосская. — Картинная галерея. —

Зала Аполлона. — Опять французы. — Зала Павла Веронеза, Перуджино, Рафаэля, Мурильо: «Брак в Кане Галилейской», «Вознесение Божией Матери», «Михаил Архангел» и «Мадонна венков». — «Мадонна Перуджино»,

Поль Поттер и «Мальчик» Мурильо.

Когда с Rivoli входишь на обширный внутренний двор старого Лувра, первый предмет, бросающийся в глаза, — конная статуя Франциска I, поставленная среди двора. Пряничный, невозможный Франциск сидит на прянично-невозможном коне. Я называю их пряничными, несмотря на огромные размеры памятника, потому что не умею иначе выразить всю смешную, детскую изысканность самодовольного седока и невозможно и в хвост и в гриву завивающегося коня. Перед подобными произведениями мне приходят на память стихи Крылова:

Какой бы шум вы подняли, друзья,

Когда бы это сделал я?

68

Квадратом расположенное здание Лувра, построенное во вкусе Возрождения, прекрасно и, без сомнения, вместе с Тюль- ерийским дворцом, один из лучших, если не лучший архитектурный памятник Парижа. Напрасно стараются связать эти два здания постройками в том же вкусе. Громадно, но глаз так скоро не обнимает целого и части не сливаются так легко в стройное единство. Взявшись быть проводником по Лувру, я заранее отказываюсь показать вам в порядке все его богатства. Во-первых, всего не покажешь и не перескажешь, а во-вторых, у самих французов нет по этому предмету порядочного руководства. Для каждого отделения составлены кое-какие, но вы не можете, как в Берлине или Дрездене, положить книгу в карман и сказать: «теперь все рассмотрю». Утешьтесь! Таков не один Лувр, а весь Париж и все его памятники. Тут все начато, затеяно на большую ногу, сломано, недоделано и ждет окончания, и быть может, будет ожидать его вечно, как страсбургская колокольня. Вы идете по парижской улице или по бульвару и вдруг натыкаетесь на веревку или доску, а блузник-мальчишка махнет в сторону. Значит — не ходи, ушибут с 7-го этажа или обольют известью. В Лувре то же самое. План его таков, что вошедши под одни из четырех ворот, можно обойти его кругом, переходя из залы в залу, из отделения в отделение. Не тут-то было! Лестница забита досками, галерея с ободранными стенами, по которым льется дождевая вода, загорожена и завешана посередине. — Поворачивай назад. — Для почину пожалуйте налево, в небольшую залу, из которой другого выхода нет, а надо опять воротиться во двор. Это — Музей американских древностей. Смотрите на каменных змей, крокодилов, баснословных зверей и чудовищ, на различные чаши, сосуды, каменные топоры и проч. Судя по отделке многих вещей, можно заключить, что первобытные жители Америки не могли быть дикарями. У диких таких потребностей не бывает; но кто и что они были, едва ли кто-либо скоро ответит. Теперь пойдемте через двор под ворота налево, то есть в те, к которым Франциск обернулся спиной. Здесь прежде всего вступаешь в Египетский музей. Огромная зала в два ряда уставлена колоссами и гробницами царей. Собрание чрезвычайно богато, но на обстановку далеко не обращено той любви к предмету, которая меня поразила в Новом берлинском музее. Следующие затем залы, этажом выше, представляют в стеклянных шкапах, расположенных вдоль стен, богатое собрание всевозможных египетских, греческих и этрусских ваз и сосудов глиняных, металлических и стеклянных. Посреди зал большие конторки под стеклом, наполненные всякого рода древними украшениями и утварью. Вправо от этого музея начинается ряд зал, со стеклян

69

ными же шкапами. Тут хранятся всякого рода вещи, принадлежавшие французским королям и королевам: лампы, панцири, шлемы, мечи, седла, шпаги, браслеты, ожерелья, венцы. Целая зала с порфирами, в которых короновались французские монархи и, между прочим, мундир Наполеона I, его славный серый сюртук и складная, низенькая походная кровать.

Отсюда ход в галерею французских живописцев.

— Ради Бога, не водите меня туда или, по крайней мере, не будем там долго останавливаться. Оглянитесь только и скажите, где искусство когда-либо так размахивало руками? А станете присматриваться, то ли еще увидите! Мелодрама, да такая, какой не-француз и во сто лет не выдумает. Но зато в конце этих зал и глаза и душа отдохнут отрадою перед картинами и головками Грёза. Как они просты и грациозны! — точно светлый, волшебный сон. В созданиях Грёза есть что-то дымчатое, неопределенное. Это не Рубенс, который говорит: видали ли вы жен- щин-богинь, с телом, дышащим горячей негой вечной юности, с золотистыми кудрями, в которых шелк сквозит солнечным лучом? Не видали? — Я, волшебник-исполин, в самых широких размерах, не стесняясь ничем, я покажу вам этих богинь так близко, в таком ярком свете, что вы никогда уже не скажете: я не видал их. Не то говорит Грёз. Случалось ли вам, говорит он, в чистых,