пафосом. Кто, например, уходя из комнаты, крикнет: «je pars!»* таким тоном, каким объявляют о государственной тайне. К этому ложному пафосу присоединяется еще более грустное явление. В тех местах, где самое положение исполнено страстности и скрытой драмы, большая часть актеров холодны и неодушевленны, по той простой причине, что они не чувствуют внутренней драмы. Особенно заметно это в «Большой Опере» (Thdatre Impdrial de ГОрбга**).

По всем соображениям должно бы ожидать великолепного исполнения пьес Мейербера. А посмотрите, как апатически дают самую драматическую его оперу, «Роберта». Что бы им хотя поучиться у итальянцев, но, к несчастию, этому выучиться нельзя. Все, чему можно научиться, доведено на парижских театрах до возможного совершенства. Я говорил уже о декораторском искусстве французов, но по поводу театров вынужден к нему возвратиться. Внешность доведена в парижских театрах до возможного совершенства. Говорю не об уличной их внешности, она за малыми исключениями не блистательна и не заставляет даже предполагать театральных зал в домах, ничем не отличающихся от соседних, исключая доски, на которой написано: « Vaudeville», «Gymnase dramatique», «Gaiet£»*** и так далее. Зато из предназначенного в театральном зале выгодно действовать на зрителя, извлечено все, что было возможно. Небольшие, душные залы и тесные места декорированы со вкусом и претензией на роскошь. (Больших театров нет, в самом огромном: «Thdatre ImperiaI de 1’Орёга», и зала и сцена без сравнения меньше наших больших петербургских и московских сцен.) Декорации написаны с большим вкусом и тщанием, на постановку пьес обращено все внимание, и при самых многочисленных выходах действующие лица строго наблюдают группировку живописную и в то же время соответствующую данной минуте действия. На все подобные вещи директор не смеет не обратить надлежащего внимания, — в партере третий человек декоратор, привыкший убирать окна и прилавки магазина, стало быть, в деле сочетания цветов, освещения и общего эффекта строгий судья. Но на этих внешностях и останавливается требовательность публики, а с тем и заслуги дирекции. Можно сказать: нет француза невежды, все равно, красильник ли он или медик, и нет француза образованного. Специалист смотрит на все, не принадлежащее к кругу его деятельности, глазом, ог

* «я ухожу!» (франц.).

** Императорский театр оперы (франц.).

*** «Водевиль», «Жимназ драматик», «Тэте» (франц.).

97

раниченным бесконечно узким горизонтом, и чем уже горизонт, тем самонадеяннее и строже приговор обо всем постороннем. Эта умная ограниченность, эта стойкая рутинность, это самодовольное презрение ко всему чуждому, не французскому, светится в каждом мускуле француза. Он дышит ограниченной самоуверен- ностию. У нас на Руси писатель пока еще не ремесленник, вынужденный подмалевывать свою куклу в угоду детям, для которых румяная, московская кукла с голубыми кружками вместо глаз бесконечно привлекательнее Амура Праксителя. Наш писатель еще хлопочет об обнародовании того, что считает непреложной истиной, и поэтому литература занимает место, которое ей вполне принадлежит. Она поучает устами таланта. Хорошо ли учит тот или другой — дело частное и случайное, но только при таком положении вещей возможно развитие вкуса и ширины взгляда. Во Франции в настоящее время дело наоборот. Литература та же модистка, обязанная выбирать материю и покрой платья, сообразуясь с общим вкусом покупателей, без того магазин будет пуст и магазинщик умрет с голоду. Журнальная критика, по причине своей продажности и пристрастности, давно вышла у читателей из веры, и окончательным судьей осталось большинство. Роли переменились: масса безвкусничает, а писатели прислушиваются к ее послеобеденным причудам. Наслаждение «Гамлетом» или «Фаустом» требует усилия, труда, а скачка в Гипподроме или балаганный фарс всякому понятны. Автору прежде всего нужно доставить успех своей пьесе, а успех пьесы, замечательной со стороны эстетического вкуса, положительно невозможен перед парижским партером, необразованным, односторонним, безапелляционным судьей. Авторы до того боятся напряжением умственных способностей расстроить послеобеденное пищеварение партера, что известный литератор, любимец парижской публики, хвастал уловкой, доставляющей успех его пьесам, и состоящей в том, чтобы заставлять действующее лицо говорить не то, что оно должно чувствовать, а что зрители без малейшего труда видят простыми глазами. Топит ли человек камин, пусть он не говорит: «экой холод!», а скажет, кладя дрова: «теперь я топлю печь». Входит ли девичий хоровод, пусть он поет не деревенскую песню, а восклицает: «вот идут девушки крестьянки», и т. д. Затруднения удалены, все ровно и плоско, катись, как по железной дороге. Пьесы, как сапоги, делаются на известную колодку, и сотрудники принимают работу из рук ловкого закройщика. Один тачает голенище, другой пришивает рант, третий подошву. Удобно, скоро и гладко. Каждый в своем деле набил руку. Кроме того, самый сапог сшит на мозолистую, узкою обувью изуродованную ногу. Актеры (артистами их назвать невозможно) представляют

98

результаты того же безвыходного положения и распадаются: старики на сухих и тупых резонеров или рутинных декламаторов, а молодые на типы уличных зевак (gamin*), портных вывесок с хлыстом в руках, с безукоризненным пробором и брюками с лампасами, и гуляк дурного тона, или смешивают в одном лице все помянутые оттенки. Из этих только данных объясняется появление такой сценической диковинки, какою Vaudeville услаждает свою публику в виде «La dame aux Camdlias, par Alex. Dumas fils» **, которая всякого человека не поражает, а оглушает невероятным безобразием. На меня она произвела то же впечатление, как если бы выдумали самую пошлую нелепость, дали ее обработать бездарнейшему поэту-горемыке и заставили Ноздрева продекламировать на публичном акте. Такая нелепость уже не бесит, а истерически смешит. Трудно поверить, что в отвратительно смешном акте смерти героини во всех ложах дамы начали усердно сморкаться и утирать невольные слезы. К счастию, мы с товарищем сидели в первом ряду кресел, и я мог, склонясь на рампу, предаваться взрывам неудержимого смеха. «Боже! что бы сказал Шекспир, глядя на все эти штуки», — восклицал мой товарищ, скрестив руки на груди и стоически ожидая после каждой новой нелепости, чем все разыграется. Это не мешало ему давать мне шепотом знать, что многие недовольные взоры обращены на меня и что если я буду продолжать смеяться, грозное & la porte!*** не заставит ждать себя. В этом отношении с парижской публикой шутить нечего. Несмотря на постоянное вмешательство полиции, партер умел во все времена отстоять за собой известные привилегии. Свистки запрещены, но если пьеса падает и публика недовольна, свистки мало-помалу вступают в свои права и раздаются со всех сторон. В зале шум, говор, клакеры выбиваются из сил, но их никто не слушает; бледные, потерянные актеры ходят как привидения по сцене и бормочут роль про себя. Власть партера распространяется не на одну сцену, он и в зале берет на себя роль блюстителя известного театрального этикета. В антрактах мужчины надевают шляпы и каждый может ходить, сидеть или стоять с покрытой головой, обращенной в какую бы то ни было сторону. Только вольность эта не вполне распространяется на сидящих в ложах. В ложах дамы непременно должны сидеть на передних местах, в противном случае партер мало-помалу забунтует и поднявшийся BKaKOM-nH6oyrnyoflHHOKHftronoc:«lesdamesenavant!»****nepeftfleT в оглушительный вопль. То же самое, если мужчина, надевший

* уличный мальчишка, зевака (франц.).

** «Дама с камелиями, Алекс. Дюма-сына» (франц.).

*** выходите! (франц.).

**** «женщин вперед!» (франц.).

99

в ложе во время антракта шляпу, обернется к сцене спиной: «1а face au parterre! Ia face au parterre!»* — закричат ему. В одно из представлений «Гимназии», в антракте за моей спиной поднялся шум, и затем раздалось: «a la porte!» Спрашиваю соседа-францу- за о причине шума. «Не знаю, — отвечал сосед, — кажется, один из зрителей позволил себе неучтивость в отношении к даме». Между тем около балкона, на спинках стульев образовался живой амфитеатр, обращенный лицом к одной из лож бенуара и грозное a la porte! раскатывалось несмолкающей волной. «A la porte! h la porte!» — раздалось снова. Комиссар пришел попросить виновного оставить театр. «A la porte! h la porte!» — загремело вослед уходящему, и неумолимый ареопаг умолк и расселся по местам.

Лучшие актеры, сохранившие, по крайней мере, предания более благородной сцены, без сомнения, все-таки в «ComedieFran- $aise». У гг. Самсона и Брессана есть минуты творчества, но они редки и не вознаграждают за скуку видеть в продолжение целого вечера таких кривляк, как г-жа Плесси. Что касается до актрис, они, в сущности, ничуть не лучше актеров. Правда, в большей или меньшей степени все они владеют искусством, редким на других сценах, держат себя ловко и непринужденно, но и это перешло в манеру: поправлять воланы, отстегивать и застегивать браслет, чистить брильянты и т. п. В Париже, более чем где-либо, все женщины до известной степени равны и пользуются теми знаками внешнего уважения, в которых парижанин никогда не откажет даме. Поэтому в школу приличных манер парижанке ходить недалеко; но жару, смыслу, инстинкту научиться нельзя, его надо принести с собой, и этих-то главных качеств у здешних артисток нет и подобия. Даже на сцене «Французской Комедии» такие королевы и наперсницы, что вам за них вчуже неловко. Лучшая артистка, какую мне удалось видеть в Париже, без сомнения, Rose- Chdri, на сцене «Гимназии». Она хороша, грациозна, но все-таки переходит в манеру, о которой я говорил. Об Итальянской опере ни слова, имена репертуара говорят сами за себя. Но с этими чудными голосами Верди обходится, как своенравный мальчик с барабаном. Бьет, бьет, пока барабан не лопнет. Французская Опера Большого Театра и особливо Орёга Comique»** с ее m-mes Cabel и Ugalde просто плохи. В каждом нотном магазине выставлены статуэтки этих знаменитостей. Оркестры с французской самоуверенностью разыгрывают на визгливых скрипках какой-то непроходимый ералаш. Вообще француза-артиста не скоро собьешь с толку, и таких артистов в Париже на каждом шагу. Перед кофей

* «лицом к партеру! лицом к партеру!» (франц.).

** Комическая опера (франц.).

нями ходит господин, играющий на скрипке наканифоленным столовым ножом; по углам улиц, на мостах и в садах сидят слепые мужчины и женщины и водят смычком по копеечной скрипке, не давая даже себе труда перебирать пальцами по грифу.

IV

Поездка в провинцию и французская деревенская жизнь. — Трактир в Розе и капитан первой Империи. — Поверка общего впечатления в Париже.

На прошедшей неделе я получил письмо от Л. следующего содержания: «С последнего свидания нашего в Париже, я поселился у добрых приятелей и почти ежедневно таскаюсь с хозяином дома на охоту, хотя куропаток этот год весьма мало. Не знаю, когда буду в Париже. Если вам скучно, садитесь на железную дорогу, взяв предварительно билет в дилижанс, отходящий в Rozoy-en- Brie, куда к вам вышлют навстречу экипаж. По крайней мере, получите понятие о французской деревенской