Я извинился в хлопотах, причиненных моим приездом, на который Л., без сомнения, испросил позволение хозяйки.
— Очень рада случаю с вами познакомиться, но Л., по обычной рассеянности, не сказал ни слова, и вот почему вы должны
105
были ожидать, пока приготовят вашу комнату. Но теперь все улажено, садитесь, пожалуйста.
Завязался разговор, и в десять минут хозяйка вполне успела, хотя на время, изгладить из памяти моей миниатюрную одиссею этого дня.
— Теперь обычное время наших прогулок. Не хотите ли пойти с нами?
День был прекрасный. Острые вершины тополей дремали в пригревающих лучах сентябрьского солнца, падалица пестрела вокруг толстых стволов яблонь, образующих старую аллею проселка, которою замок соединен с шоссе. Из-под скошенного жнивья начинал, зеленея, выступать пушистый клевер; вдалеке в лощине, около канавы, усаженной вербами, паслись мериносы; на пригорке два плуга, запряженные парами дюжих и сытых лошадей, медленно двигались друг другу навстречу, оставляя за собою свежие темно-бурые полосы. Когда мы обошли по полям и небольшим лескам весь замок, солнце уже совершенно опустилось к вершинам леса, разордевшись тем ярким осенним румянцем, которым горит лицо умирающего в чахотке.
— Как вам нравится здешняя природа? — спросила меня хозяйка.
— Вы снисходительнее других к нашим местам. М-me Дю- деван, гостя у меня, постоянно находила, что здесь почти жить нельзя, так пустынны наши окрестности.
Версты за полторы раздались выстрелы. «А! это наши охотники возвращаются. Пойдемте домой через сад, тогда вы будете иметь полное понятие о здешнем хозяйстве». Мы подошли к лощинке, около которой паслись стада мериносов. «Babettet BabetteU*— закричала одна из девочек, шедших с англичанкой. На голос малютки из стада выбежала белая коза и доверчиво подошла к своей пятилетней госпоже. Около оранжерей вся дамская компания рассеялась вдоль шпалер искать спелых персиков к обеду. Опять раздались выстрелы, но на этот раз ближе к дому. Уверенный, что Л. забыл о своем приглашении и, во всяком случае, не ожидает моего приезда, я предложил дамам не говорить обо мне ни слова, предоставляя ему самому найти меня у себя в кабинете. Заговор составился, и как только завидели охотников, я отправился в комнату Л. Но судьба отметила этот день строгой чертой неудач. Кто-то из прислуги, не участвовавший в заговоре, объявил о моем приезде, и Л. встретил меня вопросом:
* «Бабетта! Бабетта!» (франц.). 106
— Разве вы не получали моего письма?
— Какого письма?
— Я писал, что хозяева ожидают на несколько дней приезжих дам и в доме все лишние комнаты будут заняты. Поэтому я советовал вам приехать дней через десять.
Итак, опять неудача. Уехать сейчас же неловко — сидеть дома тоже неловко. Я решился уехать, пробыв еще день. Раздался звонок к обеду, и все общество, довольно многочисленное, собралось в угольной зале, в противоположном от гостиной конце дома. Напрасно говорить о вежливости хозяина— он француз. Разговор переходил от ежедневных событий собственного семейного круга к вопросам общим политическим и литературным. Зашла речь о последних стихотворениях Гюго, и хозяин в подтверждение своих слов касательно силы, которую поэт проявил в некоторых новых пьесах, прочел на память несколько стихов. Смею уверить моих читательниц, что в продолжение почти трех дней, проведенных в замке, я ни разу не слыхал насмешливых суждений о соседстве, без которых не обойдется у нас ни один общий разговор. Из-за стола все отправились в гостиную. Приехал домашний доктор, составился вист, хозяйка села за рояль, и долго чудные звуки Моцарта и Бетховена раздавались в комнате. Так прошел день. На другой почти то же самое, следует только прибавить утренние партии на бильярде, а ввечеру, кроме музыки и виста, серебряные голоски девиц, прочитывающих вслух роли из Мольера, приготовляемого к домашнему театру.
На третий день я объявил желание возвратиться в Париж, и так как нужно было поспеть в Розе к шести часам пополудни, времени отправления дилижанса, то я должен был уехать из дому не позже четырех часов. Хозяева, несмотря на сытный завтрак, всхлопотались кормить меня на дорогу. Но я отказался наотрез. Подали кабриолет, и через час я был уже в Розе.
— Скоро ли пойдет дилижанс?
— Да через полчаса, а самое позднее, через три четверти.
Хлопотать было нечего, любезный R. еще с утра приказал
взять для меня место в купе. Теперь пять часов, дилижанс пойдет через час, будет шесть, да пройдет четыре, будет десять, да по железной дороге тридцать пять минуть, — следовательно, мне не придется обедать раньше одиннадцати. Это что-то поздно!
— Нет ли тут гостиницы?
— Есть, отличная!
Я отправился в отличную гостиницу, и она оказалась точно вполне отличной ото всех гостиниц в мире, исключая наших почтовых. Как я ни бился, не мог достать ни супу, ни прочего.
— Нет ли мяса?
107
— Есть.
— Что такое?
— Голубенок.
— Один!!?
— Один.
— Дайте, пожалуйста, голубенка, — и с этим словом я вышел в небольшую обеденную залу. За круглым столом сидела дама и рядом с ней пожилой господин, по осанке и щетинистым усам которого легко можно было узнать старого солдата первой Империи, если бы даже в петлице не алела неизбежная розетка Почетного легиона. Перед ними стояла бутылка красного вина и блюдо сочной телятины, а подле на стуле лежал белый хлеб, похожий на двухаршинный отрубок березового бревна. Что делать? Есть нечего: принесенный голубенок, подпахивавший пережаренным маслом, исчез, оставивши жалкие следы своего существования. Я потребовал сыру и полбутылки шампанского.
— Шампанского нет!
— Как нет? — сказал обиженным тоном наполеоновский капитан. — Спросите в лавке у такого-то.
— У него нет.
— Ну, так у такого-то.
— Я послала, — отвечала хозяйка, — да не знаю, есть ли.
Ну, Розе. В двух шагах от Шампаньи, и не достанешь полубутылки вина. Наконец, явилась полубутылка сомнительного вида и хлопнула, как из ружья. Я предложил по бокалу капитану и его даме. Капитан поблагодарил и подвинул ко мне блюдо телятины, а вслед затем стал рассказывать о великой ретираде из сгоревшей Москвы, хваля русских на чем свет стоит. За что бы уже ему хвалить? — не знаю. Между тем кондуктор затрубил, и в купе у меня не нашлось товарищей. Воспользовавшись простором, я закурил сигару, лег через все три или четыре места и приехал на станцию железной дороги сонный. На другой день за завтраком, в кофейне пале-ройяльской ротонды, попался мне на глаза знакомый француз, бывший моим руководителем в странствованиях по Парижу. Он уезжал на месяц в деревню, и по этому случаю мы давно не видались. Приказав поставить приборы на один столик, мы пустились во взаимные расспросы.
— Ну, теперь вы огляделись в Париже, — заметил француз, — скажите, какое он на вас произвел впечатление? Мы, парижане, ко всему присмотрелись — интересно суждение человека свежего. Со мной можете быть совершенно откровенны, настолько вы меня знаете.
— Очень рад, что вы навели меня на эту тему, у меня у самого она вертелась в голове, и я не раз припоминал ваше выраже
108
ние касательно немецких книг. Вы говорили, что они непостижимо дурно сделаны (mal-faits*), в сравнении с французскими, из которых каждая, самая дрянная и пустая, так уложена, что читается легко, без сучка без задоринки.
— Помню, помню. У нас вообще думают плохо и трудно, а писать гладко великие мастера; но к чему вы это вспомнили?
— К тому, что отношу это ко всей парижской жизни, от улицы Риволи до Гипподрома, от последнего винтика в экипаже до первых брильянтовых серег за стеклом магазина, от художественной выставки до Большой Оперы все гладко, ловко, блистательно (bien-fait**), а целое прозаично, мишурно и бессочно, как нарядный венский пирог, простоявший месяц за окном кондитерской.
— Это горькая правда, —подхватил француз, — и тем более горькая, что чем дальше в лес, тем больше дров. Чтобы создавать великое, нужно жить внутренней жизнью и образоваться, а нам ни того, ни другого делать некогда. Мы не живем, а ищем пропитания, нас, за малыми счастливыми исключениями, не воспитывают, а дрессируют, и всех увлекает могучий водоворот лихорадочного движения. Не думайте, чтобы все были слепы, хотя б ко внешним событиям. Многие, например, видят, что новые широкие улицы нисколько не украшения Парижа, а удобные стратегические пути, что мало-помалу огромные дома, все более и более вытесняя мелкие квартиры, превратятся в богатые отели для иностранцев, и Париж, перестав быть французским городом, будет местом свидания всех народов. Но мы с вами изменить этого не в силах, а между тем я хотел о чем-то вас спросить, да забыл. — Да, вспомнил. Знаете ли вы, что завтра первый воскресный день этого месяца?
— Нет, забыл. Что ж из этого?
— То, что каждый месяц, в первое воскресенье, пускают в Версале воду, и там толпы народа. В обыкновенные дни еще можно не побывать в Версале, а иметь возможность видеть все фонтаны и не воспользоваться ею непростительно.
— Стало быть, мы завтра идем?
— Идем. Главные воды пускают от четырех до пяти пополудни, а железная дорога отходит и приходит в подобные дни через каждые полчаса. Приходите ровно в два часа к фонтану Тюльерийского сада, и мы отправимся.
— Прекрасно! Прощайте. Благодарю вас.
* плохо сделаны (франц.).
** хорошо сделано (франц.).
109
V
Тряпичники. — Ручные дикие голуби. — Поездка в Версаль. — Передний фасад дворца; малые и большие воды. —
Г-жи Перцова и Зайцева. — Отъезд в Марсель. — Дорога и дижонские туннели. — Охота за утками. — Город Марсель. —
Пароход «Капитолий» и южный берег Франции с моря.
Расставшись с приятелем и протаскавшись кое-как до обеда, я рано возвратился домой и взял книгу. Лень и дремота начали одолевать меня. Я прилег на постель и, продолжая читать какие- то небывалые, ни с чем не сообразные строки, уронил книгу и окончательно заснул. Когда открыл глаза, в комнате было светло и нестерпимо холодно. Я взглянул на часы — пять часов. Заснуть снова нет возможности. Затоплю, по крайней мере, камин и почитаю. Когда сухие дрова, схваченные пламенем, стали трескаться, и хотя ногам стало потеплее, я встал и начал ходить по комнате, время от времени останавливаясь у окна, выходившего на улицу. Если в Париже бывает пора отдохновения, то это в часы раннего утра. Экипажи перестают греметь, и пешеходы мелькают все реже и реже. — На противоположной стороне улицы, как раз против моего окна, лежали три кучи сору, которые я свободно мог обозревать, несмотря на довольно значительное между нами расстояние. Парижский уличный сор имеет свою особенную физиономию. Его пестрые кучи напоминают взъерошенную голову деревенского мальчишки, над которою ученики в цирюльне учатся закладывать папильотки. Только бесчисленным множеством товаров, которые нетерпеливые покупатели разворачивают на улице, бросая тут же обертку, можно объяснить массу бумажных обрывков, составляющих две трети парижского сору. На эти-то лоскутки бумаги ведется по ночам правильная, систематическая охота
