отдают в этом случае предпочтение нашему Самсону перед своим Нептуном. Мелкий дождик стал между тем накрапывать, и публика, распустя зонтики, повалила к дебаркадеру. Усевшись с приятелем-французом в вагоне, я спросил его о времени отправления экстренного поезда из Парижа в Марсель.
— Ежедневно в одиннадцать часов утра, — отвечал приятель, — но на что вам это знать?
— Я послезавтра уезжаю.
— В Марсель?
— Да — и оттуда в Рим и Неаполь.
— Куда же вы спешите? Еще успеете.
— Нет! покорнейше благодарю. Время наступило холодное, а с вашими каминами без вьюшек плохо зимовать, они только холодят комнату. В окна дует, двойных рам нет.
— Правда, у нас зимой холодно, и для бедного народонаселения зимние месяцы бедственны.
— Помилуйте, — не в одних мансардах холодно. Я плачу двести франков за квартиру, ведь это с лишком шестьсот рублей в год, а хоть волков морозь.
— Если вы непременно решились выехать послезавтра, то я приеду вас провожать.
— Пожалуйста.
В назначенный день приятель сдержал слово. Дружески пожали мы друг другу руки, и снова в глазах моих замелькали полосатые нивы и виноградники, речки, пригорки и долины. Напрасно, по мере приближения к южному берегу, я приникал нетерпеливым взором к окнам вагона, стараясь уловить, не говорю привлекательную, но хотя бы милую местность. Пустынно, голо, так до самых сумерек и ночного мрака. Зато быстрота езды такая, какой мне нигде не приходилось испытывать, — 60 километров в час, то есть около 55-ти верст. За две станции до Дижона, то есть почти на половине пути между Парижем и Лионом, местность совершенно дичает, и, отказавшись наотрез вознаграждать труд земледельца, употребила все усилия преградить пути сообщения. Переезд между станциями Влези-Ва (Blaisy-Bas) и
115
Мален (Malain) представляет интереснейший образчик победы человека над природой. Железная дорога углубляется в кремнистую почву почти на протяжении версты и, врезавшись в нее на одиннадцать сажен, пропадает в горе на пять минут, то есть пробегает прямолинейным туннелем около пяти верст. Три года две тысячи человек неусыпно трудились над этой циклопической работой, и один этот туннель стоит десять мильонов франков. До самого Малена дорога не перестает бежать из туннелей на виадуки и с виадуков под туннели. В Лион мы приехали в полночь. За темнотой нельзя было решительно ничего рассмотреть, кроме яркого газового освещения мостов, переброшенных через Рону. Поезд остановился на полчаса, и желающие продолжать ночное путешествие пересели в новые вагоны. Я был в числе последних, и, усевшись в углу вагона, заснул под равномерно-бесконечный, из одних дактилей состоящий гекзаметр паровой машины. Когда я открыл глаза, было уже светло, хотя утренний холод задернул окна вагона нашим дыханием. Сидевший против меня англичанин, бессознательно забывая этикет, сдвинул себе серую шляпу на нос, и, наклоняя беспрестанно голову, принимал враждебный вид бодливого быка.
Я протер окно, — что за чудо? Красная, сургучного цвета земля. Я протер глаза, нет, точно так! Вот и мужик пашет, и за ним раскрывается свежая, сургучного цвета полоса. Ну, верно так тому и следует быть. А каково-то местоположение? Пусто, голо. Вот вправо горы и на них старые замки да бедные остатки древнеримских зданий. Через час и прочие обитатели вагона проснулись, англичанин поправил шляпу и стал прямо, а рядом с ним сидевший француз стал осматриваться кругом, видимо желая завязать разговор. Местность изменилась. Мы уже вторую станцию проезжали мимо огромного озера, которое справа то приближалось к самой дороге, то пряталось за крутые берега, то широко сверкало на значительном расстоянии. Поезд остановился.
— Что случилось? — спросили мы у проходящего кондуктора.
— Пережидаем охотников.
— Каких охотников? — крикнул я ему вслед.
— За утками, — подхватил француз, которому давно хотелось поговорить. Их, вероятно, будет человек четыреста или пятьсот, и они набьют на этом озере тысячи уток. Утки слетаются об эту пору большими стадами, и марсельские жители объявляют им генеральную битву. Часть охотников садится на лодки, взявши по два ружья, а часть остается на берегу, и когда испуганные птицы бросаются к берегу, их встречают новыми залпа
116
ми. Убитых подбирают уже после. Мясо этих уток считается постным, и жир их, как рыбий, не застывает.
Не знаю, до какой степени безукоризненно верны слова француза, но часть его рассказа оправдалась чрез несколько минут самым блистательным образом. Мимо нас пронесся огромный поезд третьеклассных вагонов, набитых битком охотниками, из которых большая часть держала перед собою по два ружья. Когда эти господа пролетели, мы тронулись в свою очередь. Отлогие песчаные берега озера стали пестреть низкими в две, три и четыре шеренги насажанными деревьями, с темно-зелеными, серебром отливающими коронами. Это масличные деревья, которые, по-видимому, не нуждаются в черноземе. Не обращая внимания на болтовню соседей и почти не замечая мимо бегущих олив, я пристально смотрел вперед, несколько вправо. Я ждал. Вот, наконец, между темно-красной землей и темно-синим небом блеснула белая полоса. Нечего было спрашивать: ясно, что это Средиземное море. Белая полоса стала быстро разрастаться в ширину и в длину, покрываясь голубыми струями. Там и сям на ней мелькали еще белейшие пятна и наконец совершенно ясно обозначился корабль. Через полчаса мы были в Марсели. Не буду никому, ни даже самому себе, досаждать воспоминаниями о Марсели как городе. Это грустный провинциал, несмотря на свои площади, жалкие фонтаны, четырех- и пятиэтажные дома, старинные аллеи и сто пятьдесят тысяч жителей. Вы чувствуете себя в провинции. Отели плохи, черномазые люди лишены парижской ловкости, хотя в суровых чертах гораздо более энергии. Толпы еще разнороднее и пестрее, чем в Париже. Турки, греки и английские матросы на каждом шагу, но толпа снует без шума и без лихорадочной суеты. Непривлекательные магазины наполнены мануфактурными товарами низкого качества.
— Где контора Императорского пароходства? — спросил я первого прохожего.
— А вот сейчас направо на площади, большая красная вывеска.
— Когда отходит пароход в Рим, то есть в Чивита-Векию? — крикнул я в окошко чиновника, выдающего билеты.
— Завтра, в десять часов, отходит «Капитолий».
— Он прямо пойдет в Рим?
— Нет, зайдет в Геную, в Ливорно, а уже оттуда пойдет в Чивита-Векию.
— Этого мне и нужно. Вот мой паспорт. Он в порядке: осмотрен в Париже у нашего посольства, и в римском взяли деньги за право въезда в Церковную область.
117
— Нет.
— В таком случае мы не можем выдать билета.
— Где живет консул?
— Да сегодня воскресенье, вам ничего не сделают, а завтра до десяти часов не отпирают канцелярию; да вам еще нужно свидетельство генуэзцев, а то еще в Геную не пустят.
— Следовательно, я упущу пароход.
— Да, если не будете на нем в половине десятого, то опоздаете. В десять он уходит.
На другой день, после долгих и бесплодных попыток засвидетельствовать паспорт, я в десять часов прилетел вскачь, на извозчике, к темному лесу мачт, заслоняющих на марсельском рейде морскую даль.
— Где «Капитолий»?
— Вот, вот, дымится. Уже прозвонили во второй раз. Пожалуйте чемоданы, а то трап сейчас подымут.
Я рванулся вперед и чрез минуту стоял уже на палубе, окруженный своими пожитками. Лейтенант рассмотрел мои бумаги и окончательно меня успокоил, объявив, что все в надлежащем порядке.
— Скоро ли мы пойдем?
Итак, я почти в Италии. Еще надежда, еще пленительный образ впереди. Каким-то предстанет он наяву? — Прозвонили в третий раз, ревущий пар замолк, и мачтовый лес начал тихо двигаться, уходя за корму «Капитолия». Вот и синяя бухта, и синее, совершенно безоблачное небо. Впереди в море желтые, пустынные, но тем не менее живописные скалы. Корабль все шибче и шибче подается вперед, он вышел уже из голубой бухты, которую здания Марселя, окруженные высокими береговыми уступами, обстали как целое стадо, сошедшее с гор напиться из лазурного озера. Направляясь к Генуе, «Капитолий» не отдалялся от южных берегов Франции, и мы вполне могли на них насмотреться. Каково на них жить? — другой вопрос, но дикою красой эти берега могут поспорить с какими хотите скалами. Формы красных, с вершин до подножия обнаженных утесов, причудливы и могучи. Яркое полуденное солнце, преломляясь по излучистым граням, вызывает самую разнообразную игру цветов. Редко-редко над обнаженной каменной стремниной зазеленеет бедный, приземистый кустарник, засереет развалина или забелеет уединенный домик. Волны моря, прозрачно лазурные в заливе, все более и более принимают блеск зеленоватого стекла, и массы их, двигаясь все тяжеле и тяжеле, дружными грядами бегут разбиваться у подножия скал. Прощай, Франция. Завтра буду в Италии!
118
ИЗ ДЕРЕВНИ
ИЗ ДЕРЕВНИ
Заметки о вольнонаемном труде
Авторитет умер, да здравствует авторитет! Тем лучше: следовательно, всяк — авторитет. Вот во имя этого всякого решился и я писать эти заметки.
Где-то я вычитал, что помещики переводят будто бы псовую охоту, но охотников до фраз у нас с каждым днем прибывает. Фраза — это ассигнация, давно потерявшая номинальную цену и обращающаяся за деньги только между людьми неопытными. Подобные фразы в нашей литературе сыплются градом со всех сторон. Читает их публика или не читает? Кто ее знает! Но рано или поздно придется фальшивую бумажку вынимать из обращения и кто-нибудь за нее да поплатится. Итак, прочь фразы, в какую бы сторону они ни гнули. Говорить о деле надо добросовестно и прямо. В заметках моих я выскажу не только факты, идущие, по-моему, к делу, но и те соображения и ощущения, которые вызвали меня на тот или другой шаг. Словом, я буду рассказывать, что я думал, что сделал и что из этого вышло. Хорошо так хорошо; худо так худо, лишь бы правда была. Не одна тысяча людей пойдут теперь моею дорогой. Если мой читатель еще менее меня опытен в земледелии, то я порадуюсь возможности быть ему хотя сколько-нибудь полезным, крикнув впотьмах: тут яма, держи правей, я уж в ней побывал; а если он сам дока, то ему и книги в руки, а я с особенною радостью и жадностью стану слушать его советы. Заподазривать меня в пристрастии к старому порядку или в антипатии к вольному труду нельзя. Я сам добровольно употребил на это дело свой капитал и бьюсь второй год лично над этим делом. Последняя щепка на дворе у меня точно так же куплена и привезена за деньги, как и то перо, которым я пишу эти заметки. Итак, к делу, in medias res*.
I. Осмотр имений
Года за три еще до манифеста бездеятельная и дорогая городская жизнь стала сильно надоедать мне. Правда, в Москве проживал я только осень и зиму, а на лето ездил в Орловскую
* прямо к делу, в суть дела (лат.).
121
губернию, в имение сестры моей Б<орисовой>. Прекрасный старый сад, чудная река Зуша, шоссе в 6 верстах, хорошее соседство — кажется, чего бы еще хотеть? Но сделаться зрителем, быв всю жизнь деятелем, тяжело,
