сценой сражения, происходящего на земле, покрытой трупами, мало-помалу возвращающимися к жизни, в облаках новая картина битвы. Тут Аттила сам предводительствует неистовыми полчищами. В руке его окровавленный многоконечный бич. Но христианству суждено восторжествовать над варварством. Римляне, под предводительством Аэция, начинают одерживать верх. О двух остальных фресках: «Крестовые походы» и «Реформация», которые, рядом с «Битвою Гуннов», будут украшать северную стену залы, ничего сказать не могу — они закрыты лесами, — но постараюсь передать общее впечатление, произведенное на меня теми, которые я видел. Я не боюсь, если суждение мое о таком важном предмете отделится слишком резко от общего. Я пишу не приговоры, а передаю собственные впечатления, которые стараюсь уяснить и оправдать перед самим собою. Смотря на геркулесовские подвиги одного из заме. чательнейших современных художников, я допытывался у самого себя простого беспристрастного слова, непосредственного чувства и — увы! — пришел к убеждению, что в деле чистого искусства, в деле вкуса современный голос неправ, и в Германии, быть может, более чем где-либо. Холод, дидактика и безвкусие, то есть искусственность — вот отличительные признаки нашего искусства и чувства. Восхищаться зимою дорогим букетом потому только, что он дорог, не значит понимать и любить природу. Наш век не любит ничего простого: ему все подавай с перцем. Виктор Гюго в предисловии к «Notre Dame de Paris» говорит: книгопечатание убило архитектуру. Можно прибавить: трезвая Реформация коснулась таинственного покрова Изиды, а цинизм последних двух веков сорвал его, и напрасно современное искусство силится прикрыть лик богини. Толпа видела его. Тайна нарушена. Пифия говорит уже не по внушению бога, а под влиянием искусственного раздражения и по отрывочным воспоминаниям. Повторяю: я не боюсь показаться странным,
16
пожалуй, диким, но опасаюсь только, чтобы слова мои не были не поняты или превратно истолкованы.
Первым моим впечатлением при входе в музей было чувство признательности и благоговения к величию замысла и исполнения. С тем же чувством смотрел я на картины Каульбаха и убежден, что его разделяет со мной каждый зритель, для которого искусство не пустая забава, а лучший дар, каким благословенна жизнь. Сколько знания, труда, изучения потратил Каульбах на свои фрески! Какая обдуманность в целом, какая изящная правда в подробностях! Огромные картины большею частию отделаны мелкими штрихами, как гравюры. Какой труд! Каульбах сделал все, что мог, при огромных средствах своего таланта и учености. Главный недостаток его произведений принадлежит не ему, а веку. Этот недостаток — символичность, дидактизм. Не говоря о театральности некоторых фигур, например, первосвященника в «Разрушении Иерусалима», не могу не сказать, что картины Каульбаха не видения художника, перенесенные на стену, а диссертация на степень доктора философии, написанная кистью. Уже самые сюжеты картин говорят вам, что здесь вся история человечества от столпотворения до Реформации. Это живописная философия истории. Все фрески вместе — символ, каждая картина отдельно — символ, каждая группа — символ, каждое лицо — символ, и каждая подробность — опять-таки символ, переходящий иногда в неясность. Так, например, перед «Битвою гуннов» между зрителями возник спор. Одни утверждают, что у Атиллы в руках факел, другие говорили — бич. И точно, многочисленные, развивающиеся концы ярко-красного бича легко в некотором расстоянии принять за пылающий факел. Положите, если хотите, бич, на какое угодно время, в сосуд, наполненный кровью, он все-таки не примет того ярко-красного цвета, который художник придал ему на картине. Но ведь Атилла — бич Божий! Говоря символическим языком, художник хотел сказать: Атилла шел с кровавым бичом, и вот, жертвуя истиною, он представил его с бичом, похожим на факел.
Я останавливаюсь на этой подробности, только вполне убежденный, что дидактизм и преднамеренность сильно вредят свободному творчеству.
Собрание древностей Египетского музея очень богато и уступает в этом отношении только лондонскому, ватиканскому и лейденскому. В1827 году покойный король Фридрих-Вильгельм III основал Египетский музей, скупив замечательные частные собрания; а экспедиция 1843 года значительно его обогатила. Впечатление зрителя полно и глубоко. Куда ни обратитесь, на что ни взгляните, перед вами не казарма, загроможденная всякой вся
17
чиной, а музей, в котором архитектура, скульптура, живопись и мозаическое искусство употребили все усилия указать каждой вещи приличное место и перенесть зрителя в эпоху, безмолвные представители которой его окружают. Первая зала выстроена в виде преддверия египетского храма — atrium*. На карнизе иероглифическая надпись следующего содержания: «Королевский орел солнца; мститель Пруссии, король — сын солнца — Фридрих-Вильгельм IV — Филопатер — Эвергет — Эвхарист — Любимец смерти и сна — победоносный властитель Рейна и Вислы — сын Германии, повелел поставить в этом здании колоссы, статуи и картины, столпы и надгробные памятники и много всякого добра, привезенного из Египта и Эфиопии». Сходного содержания надпись и на левой стороне. Иероглифы, окруженные кольцами и находящиеся над большими надписями, изображают попеременно имена: Фридрих-Вильгельм, Елисавета. На египетских надписях имена царей отделялись кольцами от прочих иероглифов. Остальные иероглифы, подражания египетским оригиналам, сняты с колонн Карнакского храма. Стены залы покрыты ландшафтами, изображающими египетские местности и здания. Тут вы видите пирамиду Хеопса, дендерский храм Ха- торы (египетской Афродиты), двойную статую Мемнона (чрезвычайно эффектно восходящее солнце, диск которого заслонен головою статуи, находящейся на втором плане), мемфисские пирамиды, Карнакский храм и пр. Все ландшафты работы известных художников. Обстановленные таким образом, колоссальные памятники египетской древности еще сильнее действуют на воображение. Вы, точно перенесенные волшебной силой, ходите по древнему Египту. Прежде всего бросаются в глаза два сфинкса барана: левый — оригинал, правый —подражание. Двойные ряды подобных сфинксов, обращенных друг к другу головами, вели ко входам фивских храмов и дворцов. Овен с диском солнца на голове — эмблема Амон-Ра, египетского Зевеса. Между колен сфинксов, перед грудью, изображение Озириса (на языке иероглифов—Аменопис, у греков — Мемнон). Посреди atrium’a, между сфинксами, жертвенник. В глубине, противу входа, два колосса из порфира, изображающие: один Рамзеса II (Сезостриса), другой — Сезуртазена I, сидящими на престолах, на которых написаны имена этих царей. С правой и с левой сторон — ряд надгробных камней. Такие камни помещались у египтян внутри гробниц и иссекались из гранита, известняка или песчаника. Надписи, которыми они покрыты, говорят о жертвоприношениях усопшего Озирису, первообразу человека, судии в мире
* преддверие в обширном здании (лат.).
18
теней, сопровождаемому сестрами: Изидой и Нефти, или сыном Горусом. Нередко жертвоприношения и гимны относятся к богу Пре-Атму, в образе человека, с головою копчика и диском солнца (символу вечернего солнца, с которым соединялась мысль о разлуке с землей). На некоторых изображениях олицетворена апофеоза самого умершего. Он сидит с усопшей родственницей на креслах, и родные приносят ему жертву, как Озирису.
Большая часть камней из мемфисского некрополя, только немногие — из фивских катакомб, потому что в Верхнем Египте преобладал обычай класть в гробницы папирусы, а в нижнем клали исписанные камни.
Из atrium’a выходишь в залу, построенную в форме египетской колоннады. Во втором ее отделении — гигантская статуя царя Горуса II, сына Аменописа III (Мемнона). На стенах — изображения ежедневных занятий: полевых, домашних и т. п. Здесь же, внизу картин, в рамках за стеклом — ряд развернутых папирусов. Их очень много. Если бы не знать, что это исписанная плева растения, можно принять эти листы за тафту, покрытую печатными знаками. В третьей, исторической зале, построенной в виде Бени-гассанских катакомб, находятся час- тию статуи богов, царей, первосвященников и государственных сановников, частию другие исторические памятники: жертвенники, надписи, произведения искусств и т. д. Стены покрыты историческими изображениями. Все это чрезвычайно интересно и драгоценно для специалиста; но мимо стеклянных ящиков самый равнодушный посетитель не пройдет без особенного изумления и раздумья. Здесь уже не снимки, не камни дошли до нас, а вещи самые преходящие, уже по существу своему обреченные тлению — и между тем они нетленны. Перед вами длинный ряд священных животных: ибисов, копчиков, кошек, ихневмонов, рыб, лягушек и пр. Я заметил женскую косу, как будто только что вышедшую из рук парикмахера. Вот обувь из древесной коры, напоминающая нам русский лапоть. И как все это сохранилось! Перья и шерсть не только вполне сохранились, но даже мало изменили природный цвет. Тут не нужно толкователей. Вы с первого раза узнаете знакомое животное. То же можно сказать и о плодах: гранатах, финиках, сикоморах и проч.
Какой странный, своеобычный народ были древние египтяне! Вот египетский анекдот, которого, не имея, к сожалению, справок под руками, не могу передать с обозначением имен. Египтянин, страстно любивший древнегреческого оратора, завещал положить сочинения его в собственное брюхо при погребении. Волю завещателя, изображенную на гробе иероглифами, прочли недавно и, вскрыв брюхо мумии, нашли греческий свер
19
ток. Теперь в Лейпциге появилось издание речей греческого оратора, жившего за много лет до Демосфена и сочинения которого, без египетской причуды, никак бы до нас не дошли. Я говорил уже о полноте и силе впечатления, производимого на зрителя Египетским музеем. Это мистический мир иносказаний. Тут все символ: религия, закон, обычай и искусство. С этой точки зрения произведения египетского искусства не лишены своей прелести. Вдумайтесь в атрибуты того или другого божества, и вы убедитесь, как тонко они избраны. Но не такой красоты ищет сердце наше в современном искусстве. Что ни говорите, а сухопарый, синий или коричневый человек с птичьей головой — урод. Символизм — или наивность детства, или бессилие дряхлости. Ребенку простительно играть неодушевленными предметами, придавая им качества, которых они не имеют; но что сказать про взрослого, которого застаешь в зале сидящим на опрокинутом столе и погоняющим скамейки, несмотря на невозможность убедить себя, будто скамейки — лошади, а опрокинутый стол — сани? Между тем новейшее искусство так и порывается играть всеми возможными деревяшками…
Нет! нет! пойдемте скорее во второй этаж: там древняя Греция. Там сухой жезл символа прозяб и распустился живыми, неувядающими цветами мифа. Там нет сентенций. Там один закон, одно убеждение, одно слово — красота.
В первой зале, так называемой греческой, стены расписаны профессорами Ширмером, Бирманом, Шмидтоми другими. Куда ни обратитесь, навстречу вам улыбается древняя Эллада: «Роща Зевеса Ликейского»; «Ликейские могилы» (в Малой Азии); «Крепость Сиракузы и храм Минервы»; «Вид Эгины с храмом Зевеса Пангелления»; «Внутренний вид Акрополя, со статуей Минервы»; «Внутренний вид храма Юпитера Олимпийского, со знаменитой статуей бога», и проч. Рисунки истинно прекрасны. Во всей зале нет скамьи, которая не была бы сделана по античному оригиналу. Между статуями прежде всех обращает на себя внимание слепок с «Борьбы вокруг тела Патрокла». Эта группа известна под именем Эгинетов. Она в 1811 году отыскана под
