развалинами Эгинского храма, куплена наследником баварского престола и восстановлена Торвальдсеном. Оригинал теперь в Мюнхене. Вся группа расположена так, что посредине находятся стоящие фигуры, с боков в согнутом, а в двух нижних углах в лежачем положении. Минерва, в полном вооружении, с эгидой на груди, держит в левой руке щит, а в правой — копье. С правой стороны греки стараются спасти умирающего Патрокла, которого Аякс прикрывает щитом; с левой — нагнувшийся троянец хочет перетащить Патрокла на свою сторону. Но довольно. Не буду

20

описывать, ни даже именовать всех Минерв, Вакхов, Аполлонов, находящихся в этой и последующих залах. Во-первых, недостаточно о них читать: их надо видеть; а во-вторых, мне, быть может, придется еще увидеться с оригиналами снимков, помещенных в Новом музее. Скажу два слова о впечатлении. Случалось ли вам в конце зимы, хворому, просидеть в душной комнате? Вы обжились в спертой атмосфере, вас окурили уксусом, задушили лекарствами, и вам казалось под конец, что в целом мире нет другого воздуха. И вот, в исходе мая, вам позволено в первый раз выйти в расцветающий сад. Что вы чувствовали, вдыхая весенний воздух? То же чувство испытывает современный человек, одаренный хотя малейшей способностью понимать красоту, вступая в среду произведений греческого искусства.

Посмотрите на эти группы, на эти отдельные лица! Какое движение и сила и, в то же время, какое спокойствие! Ни один боец не осклабился, ни одно лицо, например, у сражающихся эгинетов, не искажено усилием. Это, быть может, не совсем верно законам природы, зато верно законам красоты. Ни одно изваяние не забывает, что оно мрамор, каждый страстный образ помнит, что он прежде всего идеал.

— Мы с вами этак опоздаем к обеду, — заметил мой товарищ.

Я взглянул на часы: половина четвертого.

— В самом деле, пора.

«Мы вышли— я мчался на борзом коне», то есть в извозчичьей коляске, и долго еще белоснежные боги и герои стояли у меня перед глазами. 6 часов вечера. В театр идти не стоит: летом лучшие артисты не играют. У меня и без того осталось незавидное воспоминание о немецкой сцене. Теперь, быть может, дело поправится. Но куда девать вечер в городе, где никого не знаешь? А к Кролю? Быть в Берлине — и не видать Кроля! Разве это возможно? Мой любезный соотечественник не отказался взглянуть и на эти диковинки. Мы снова сели в коляску и поехали за заставу, в парк. Парк, хотя в большом размере, напоминает наши острова… ну, хоть Каменный. Те же расчищенные дорожки и шоссе, те же сосны и ели, под которыми так вычищено и выметено, что самое пламенное воображение не может признать леса в этом рауте вышколенных деревьев. Скорее можно поверить искренней веселости этих разряженных господ, попадающихся навстречу.

Извозчик остановился у ворот огромного здания. В кассе мы заплатили по полтиннику и получили право наслаждаться всеми диковинами. Дом, или, пожалуй, дворец, в который мы входим, был, как говорят, выстроен антрепренером Кролем, которого заведение перешло по наследству к дочери. Теперь у обан

21

кротившихся Кролей его купила компания на акциях, и не будет удивительно, если она разорится в свою очередь. Несмотря на тысячи посетителей, по полтинникам не много наберешь; а чего стоит поддержка такого здания. Везде бронза, зеркала, драпри. Множество зал. Главная и огромна и богата… не скажу: изящна. Золото, малахит и опять золото, — всюду золото. По стенам великолепно отделанные ложи, по паркету расставлены стулья, и в углублении одной из продольных стен — сцена.

Мы как раз попали на представление. Боже мой! опять то же самое. Можно помириться с тем, что у актрисы нет ни малейшего таланта: это бы еще не беда; но зачем она так безобразно причесалась, зачем так адски кривляется и приподымается на цыпочки, находя, вероятно, что в мире нет ничего грациознее ее? Самая пьеса усыпительна до раздражительности. При малом приеме опиума человек засыпает, при большом — приходит в неистовство. Мы не дослушали и вышли в сад. Сколько экзотических цветов по клумбам и вазам! А! да это мои подозрительные штеттинские тюльпаны и белладонны. Так и есть: они из жести, и из каждого цветка брызжет фонтанчик. Цветы сделаны прекрасно, даже вблизи можно их принять за настоящие; но как вам нравится самая мысль заставить из каждого цветка днем бить фонтанчик, а вечером — струю горящего газа? Не желая быть опрометчивым в суждении, я задал себе вопрос: отчего не заставить бить фонтаны из сапогов? Если добиваться одной новизны, то этого, кажется, тоже еще не было. Сад обнесен высокою стеною, и не заплативший за вход не может наслаждаться бесплатно. Под навесом липовых аллей расставлены столы для охотников поесть и попить на открытом воздухе. Мы спросили шипучего лимонаду — и тут не посчастливилось: подали какого-то кисловатого меду с имбирем. Между гуляющими много гвардейских офицеров. В стороне устроен тир из пружинного карабина, стреляющего стальною шпилькою с шелковой или волосяной кисточкой, сообщающей верность полету. Конечно, это игрушка; но я любовался ловкости, с которой два офицера выстрелили на пари по пятнадцати раз, и из тридцати выстрелов гипсовая цель была разбита двадцать восемь раз.

— Как бы я желал видеть ученье прусской кавалерии! — сказал я своему спутнику.

— Дело, кажется, нетрудное: обратитесь к любому кавалерийскому офицеру — он вам скажет, когда и где можете видеть их ученье.

Я так и сделал. Молодой кирасирский штаб-офицер, к которому я обратился, сказал мне, что если я завтра выеду за Галльскую заставу (Hallische-Thor), то увижу гвардейских кирасир.

22

— Но, — прибавил он, — теперь только домашние, эскадронные ученья.

— Они-то меня более всего интересуют.

— В таком случае выезжайте между восемью и девятью часами утра. Вы где остановитесь?

Я назвал гостиницу.

— В пятидесяти шагах от вас берейторский манеж. Там можете получить лошадь.

Я поклонился и ушел. Зазвонили ко второму акту комедии. Публика отправилась досматривать пьесу, а нам, кажется, смотреть более нечего.

— Не пора ли домой?

Это восклицание услыхали русские, приехавшие с нами на пароходе.

— Как это можно, с этих пор домой! Мы прочли в афише, что сегодня публичный бал Гоф-Егер: так мы туда. Не хотите ли?

— Пожалуй!

Опять коляска покатилась по аллеям совершенно стемневшего парка. Ехали, ехали; наконец и Гоф-Егер налицо. Ну, это другое дело. Сад пуст и темен. Большая полинявшая зала тоже скудно освещена. На стене, противу входа, поблекший театральный занавес.

— Что, и тут театр?

— Нет, это прежде игрывали, а теперь давно уже не играют.

— Да где же публика, дамы?

— Еще будут, а, может быть, и не будут.

Стеклянный коридор, в котором накрыты столы для ужина, не менее мрачного вида.

В зале, у дверей, стоит какой-то господин лет под сорок, великолепно расчесанный, в белом галстухе и таких же лайковых перчатках. Правая нога отставлена небрежно, и у него вообще предприимчивая осанка. Музыканты, взобравшись на авансцену, уселись спиною к занавесу и заиграли польку. Из сада вошли три дамы и сели на диван. Предприимчивый господин подошел к одной из них, сделал с нею круг польки, раскланялся и подошел к другой, проплясал с этою и подошел к третьей. Вошли три-четыре человека мужчин и еще две-три дамы.

Предприимчивый опять за свое. Наша молодежь уже завязала с дамами разговор. Подошел и я.

— Скажите, пожалуйста, кто этот господин в белом галстухе?

— Танц-директор.

— Что ж он один все танцует, точно по найму?

— Как же, он за это жалованье получает.

23

— А, а! Однако пора домой; не то завтра проспишь ученье. Поутру в восьмом часу я уже напился кофею, а в восемь мне привели лошадь. На взгляд еще туда-сюда.

— А каково она ходит? — спросил я у рейткнехта.

— Да она участвовала в кадрили! — был ответ.

Когда и где, я не расспрашивал. Ехать пришлось по мостовой, версты полторы или две. Оказалось, что лошадь моя, если и участвовала в кадрили, то, должно быть, очень давно. Но делать нечего — и на том спасибо. Вдали за заставой показались два эскадрона гвардейских кирасир и эскадрон драгун. Они учились порознь на значительном друг от друга расстоянии. Не желая опоздать, я пустился рысью к ближайшему кирасирскому эскадрону, и первый встретившийся мне офицер был майор, который накануне так любезно пригласил меня. Не находясь во фронте, он мог снова отвечать на мои расспросы. На этот раз полковой командир сам учил эскадрон.

— Что получает у вас кавалерийская лошадь? — спросил я майора.

— Три кружки (3 MOtzen) овса, пять фунтов сена и пять фунтов соломы в день.

Майор уже спросил мою фамилию и сказал, что не раз бывал в Петербурге. Поэтому я спросил, как велика кружка в сравнении с нашим гарнцем.

— Гораздо меньше.

— Так ваши лошади получают корму вдвое меньше против наших?

-Да.

— Зато подъемным отпускается особая дача?

— Нет, и подъемные должны продовольствоваться из того же количества.

— У нас этому не поверят. Однако ваша лошадь в прекрасном теле.

— Да; но она и корму получает вдвое против казенных.

— Славная лошадь! Что здесь стоит такой конь?

— На ваши деньги, с лишком две тысячи рублей серебром.

— Лошадь прекрасная, но, по нашим ценам, дорого.

— Здесь дешевле не купить. У меня семь верховых, а мало таких, которые обошлись бы дешевле.

— А как у вас производство?

— Туго.

— Но, судя по вашим летам и чину, этого предполагать нельзя.

— Да, но я обошел многих товарищей.

В это время скомандовали; «к церемониальному маршу, в карьер». Майор должен был ехать на фланге, и я за ним. Как

24

ни жаль мне было принуждать своего почтенного кадрилиста, но делать было нечего: ему пришлось проскакать порядочный конец по рыхлому полю.

С фланга мне все было видно. Ученье кончилось, и эскадрон пошел в казарму. Драгуны тоже потянулись с плаца. Их мундиры напоминают наших жандармов.

— Не хотите ли ближе взглянуть на драгун? У них хороший сорт лошадей, — сказал майор, обращаясь ко мне.

Надо было проститься.

— Позвольте, — сказал я, — и мне, в свою очередь, узнать, кого я должен благодарить за обязательное внимание?

— Принц Мекленбургский.

— В таком случае, ваше высочество, меня не удивляет число верховых лошадей, которое едва ли найдется у другого офицера.

Его высочество слегка улыбнулся. Я откланялся и поехал в гостиницу. На этот раз мой вороной, почуяв манеж и конюшню, не требовал особого понуждения. Пора в Дрезден. Славная вещь — сеть железных дорог! Куда ни задумай — близко. Лет через пять, Бог даст, и у нас из Петербурга будет в Одессу ближе, чем из Пскова в Новгород или из Воронежа в Тамбов. Чем долее смотришь на панораму, бегущую за стеклом вагона, тем более удивляешься благоустройству Пруссии. В глазах рябит от маленьких городов, мелькающих по обеим сторонам дороги. Вспомните, тут всё живут люди, из которых немногие обрабатывают землю, а все едят хлеб, — и между