в развитии православного мира. Литература путешествий включилась в решение важнейших общественно-политических проблем, по-своему отозвавшись на споры славянофилов и западников. Наиболее значительные образцы ее отличались концептуальностью, представляли обобщенный портрет страны, составленный из общественно-политических, культурных, экономических, психологических характеристик. Очерки Фета не стали исключением, так как в «минутном» и «случайном» он умел угадывать закономерное — «общее должно быть верно».
Примерно с 20-х годов XIX века на попытки философски осмыслить «дух» каждой нации существенное влияние оказал Гегель. Его последователь в России, В. Г. Белинский, развил его взгляды и дал свое определение, из каких слагаемых составляется этот самый «дух» нации и в чем он заключается: «Каждый народ, сообразно с своим характером, происходящим от местности, от единства или разнообразия элементов, из коих образовалась его жизнь, и исторических обстоятельств, при коих развилась, играет в великом семействе человеческого рода свою особенную, назначенную ему провидением роль и вносит в общую сокровищницу его успехов на поприще самосовершенствования свою долю, свой вклад; другими словами, каждый народ выражает собою одну какую-нибудь сторону жизни человечества. Таким образом, немцы завладели беспредельною об- ластию умозрения и анализа, англичане отличаются практической деятельностию, итальянцы — художественным направлением. Не- 11
11 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. 14. М., 1972. С. 111—112.
399
мец все подводит под общий взгляд, все выводит из одного начала; англичанин переплывает моря, прокладывает дороги: проводит каналы, торгует со всем светом, заводит колонии и во всем опирается на опыте, на расчете <...>. Направление французов есть жизнь, жизнь практическая, кипучая, беспокойная, вечно движущаяся. Немец творит мысль, открывает новую истину; француз ею пользуется, проживает, издерживает ее, так сказать. Немцы обогащают человечество идеями, англичане изобретениями, служащими к удобствам жизни; французы дают нам законы моды, предписывают правила обхождения, вежливости, хорошего тона»12.
Поиски особенностей национального характера свойственны всем путешественникам, которые сравнивают «свое» и «чужое» и сквозь сиюминутные впечатления, «случайные черты», пытаются разглядеть исторически сложившиеся, неизменные черты нации. Именно с этой целью Фет предлагает разграничить вечно присущий народам «идеал», не подверженный влиянию времени, и черты, которые можно объяснить исторически изменчивой политической, гражданской жизнью. В Германии он увидел непреходящий идеал, наиболее полно воплощенный Гёте в идиллии «Герман и Доротея», в «Фаусте», в произведениях Шиллера, в философии Канта, Шеллинга, Гегеля. В той части очерков, где Фет размышляет о «немецкой идиллии» (это первое письмо и начало второго), содержится эмоциональный рассказ о прогулке за пределы Карлсбада, на пражское шоссе, возникает выразительный пейзаж, передающий красоту простиравшейся перед взором путешественника долины, цепочки гор, «золотого сияния вечернего солнца». Здесь Фет актуализирует традицию сентиментального путешествия, неотъемлемой частью которого является идеальный ландшафт, изображение идиллического пространства, более всего отвечающего идеалу патриархальной жизни на лоне природы. Можно говорить о «памяти жанра», не утратившего свои структурные элементы и в середине XIX века. Для Карамзина таким идеалом стала Швейцария, для П. И. Сумарокова — греческая семья в Крыму. Фет очень точно назвал главную цель, к достижению которой были устремлены «наука, труд, капитал, опыт, искусство» Германии, и цель эта — «порядок и благосостояние» (Ср. со строчками о Германии из «Писем из-за границы» Анненкова: «…фермы и деревни по всем сторонам, и всюду на улицах, земле, строениях, камнях, людях выражение благосостояния и довольства, которые в единый момент пояснили мне “Германа и Доротею” Гёте и действительность этого поэтического произведения»13).
Фет был поражен тем, как четко работает немецкая «государственная машина», и сравнивает ее с жизнью «хорошо устроенного корабля» . Уже во время плавания по Одеру от Фришгафа до Штеттина,
12 Белинскии. Т. 1. С. 28—29.
13 Анненков II. В. Парижские письма / Изд. подг. И. Н. Конобеевская. М., 1983. С. 6.
400
т. е. в самом начале путешествия, Фет вполне оценил рациональность и практичность немцев: машины расчищали русло Одера от ила, который не пропадал даром, поскольку поселяне использовали его для сооружения плотины, а затем как удобрение.
Продвигаясь далее вглубь Пруссии, Фет обратил внимание на благоустройство страны, в которой, несмотря на «неблагодарные» почвы, выращивают столько хлеба, что накормлены сами и вывозят хлеб в Англию. В Саксонии свои особенности: «рогатый скот тирольской породы крупен и красив»; Рудные горы богаты полезными ископаемыми и все еще остаются покрытыми лесами, так как каменный уголь, найденный в Богемии, используется вместо топлива на множестве фабрик — замечание, возникшее у Фета при сравнении Рудных гор с российскими, облысевшими из-за неумеренной вырубки лесов. О достаточно высоком уровне благосостояния свидетельствует и внешний вид немцев, как описывает их Фет: все одеты прилично, босых почти нет, нет ни одного нищего.
Фет с особым интересом относился ко всему, связанному с Германией, ко всякого рода «зеркалам», в которых отражалась жизнь народа, то, «что он делает не в угоду необходимому, а отрадному». Вполне определенные представления о немецком образе жизни Фет получил и от матери-немки, и во время учебы в немецком пансионе Крюммера, и из немецкой литературы.
Французские страницы, в основном, посвящены описаниям Парижа с его суматошной жизнью улиц, кафешантанов, парков, ресторанов, театров. Везде суета, доносящаяся с площадок для танцев музыка, крики продавцов и мелких ремесленников, предлагающих товар или услуги. В. П. Боткин полюбил Париж именно за его жизнерадостность: «Париж — это жизнь народа, трепещущая всеми своими нервами, прорывающаяся из каждого отверстия своего; но этих отверстий ей недостаточно, и она работает, рвется, борется, отыскивая себе новые; это юность, кипучая, страстная, бешеная, увлекающаяся, вся преданная первому впечатлению… Нет, я не променяю этих кривых, запачканных улиц, этих разноцветных, закопченных порохом домов, усеянных балконами, на опрятный, просторный Лондон, с его угрюмою, деловою физиономией и рассудительным народом!»14. Фет воспринял французскую жизнь иначе. По достоинству оценив все удобства цивилизованного города, он пришел к выводу, что у французов не развита «внутренняя» жизнь, что «нет француза невежды, все равно, красильщик ли он или медик, и нет француза образованного. Специалист смотрит на все, не принадлежащее к кругу его деятельности, глазом, ограниченным бесконечно узким горизонтом, и чем уже горизонт, тем самонадеяннее и строже приговор обо всем постороннем. Эта умная ограниченность, эта стойкая рутинность, это самодовольное презрение ко всему чуждому, не французскому, светится в каждом мускуле француза. Он дышит ог
14 Боткин В. П. Письма об Испании / Изд. подг. Б. Ф. Егоров, А. Звигиль- ский. Л., 1976. С. 197.
401
раниченной самоуверенностью». Поэт остался недоволен Парижем, который наводил на него скуку именно тем, что слишком торопился жить.
Вспоминая много лет спустя свое пребывание в «столице мира», Фет сослался на беседу с французским литератором и переводчиком (в том числе с русского языка) Ипполитом Делаво, признавшим, что французы «вообще думают плохо и трудно, а писать гладко великие мастера». Это утверждение Фет распространяет на всю парижскую жизнь: «от улицы Риволи до Гипподрома, от последнего винтика в экипаже до первых бриллиантовых серег за стеклом магазина, от художественной выставки до Большой Оперы, — все гладко, ловко, блистательно (bien fait), а целое прозаично, мишурно и бессочно, как нарядный венский пирог, простоявший месяц за окном кондитерской» (МВ.Ч. 1.С. 163).
Тогда же в Париже родились строки:
Под небом Франции, среди столицы света,
Где так изменчива народная волна,
Не знаю, отчего грустна душа поэта,
И тайной скорбию мечта его полна.
Каким-то чуждым сном весь блеск несется мимо,
Под шум ей грезится иной, далекий край;
Так древле дикий скиф средь праздничного Рима Со вздохом вспоминал свой северный Дунай…
(«Под небом Франции, среди столицы света…»; 1856)
Если верить И. С. Тургеневу, большой отрезок жизни проведшему в Париже, русские путешественники за границей, как правило, скучали. Причину скуки Тургенев видит в том, что «русские, путешествующие по чужим краям <...>, в сущности мало знакомятся с чужими краями; то есть они видят города, здания, лица, одежды людей, горы, поля, реки; но в действительное, живое соприкосновение с народом, среди которого странствуют, они не вступают. Они переезжают с места на место, окруженные все тою же сферою, или, как говорится ныне, “средою” гостиниц, кельнеров, длинных счетов, звонков, общих обедов, наемных слуг, наемных карет, наемных ослов и провожатых <...> »15. Но, по наблюдениям того же Тургенева, есть «одно место на свете, где русские не скучают: Париж». Однако Фет скучал и в Париже. В письме к Л. Н. Толстому от 16 (28) ноября 1856 года Тургенев описывал душевное состояние Фета, приехавшего навестить его в имение Виардо: «…более несчастного, потерянного существа Вы вообразить себе не можете. Он скучал так, что, хоть кричать, никого не видал, кроме своего слуги француза» (Тургенев. Письма Т. 3. С. 42). Впрочем, и сам Тургенев не обольщался прелес
16 Тургенев И.С. Из-за границы. Письмо первое // Тургенев. Соч. Т. 15. С. 8.
402
тями парижской жизни. «Французская фраза, — писал он в том же письме, — мне так же противна, как Вам — и никогда Париж не казался мне столь прозаически-плоским». Правда, это впечатление возникает у Тургенева при сравнении с другими временами, свидетелем которых он стал, а именно эпохой революции 1848 года, когда Париж ему «больше нравился». Что до Фета, то его не привлекал и Париж, затопленный «изменчивой народной волной» революции.
Размышляя об исторически сложившихся качествах национального сознания, о «духе» немцев и французов, Фет сравнивает прошедшее, настоящее и будущее европейских стран. Выводы его малоутешительны: немцам, несмотря на общий упадок культуры, все-таки удалось хотя бы в общественной жизни сохранить исконно присущее им стремление к идеалу. Французы интересны своей деятельной натурой, но ни в прошлом, ни в настоящем они не дали развиться духу, все свои усилия направив на удовлетворение сиюминутных потребностей.
К сожалению, о содержании итальянских «писем» можно только догадываться, но материал, который дают нам воспоминания Фета, его стихотворения об Италии, антологические стихи, переводы, а также рассуждения об итальянских мастерах, чьи произведения хранятся во всех европейских музеях, позволяет сделать вывод о том, что для Фета, как и для большинства путешественников XIX века, Италия оживала в своем прошлом и ничем не могла порадовать в настоящем:
Италия, ты сердцу солгала;
Как долго я в душе тебя лелеял,
И не родным мне воздух твой повеял…
( «Италия»; 1856)
Тематически Фет захватывает очень большой круг вопросов — от искусства древних египтян, греков и римлян, живописи и зодчества средних веков, эпохи Ренессанса и Нового времени до современных культурных реалий, включающих, помимо произведений искусства, архитектуры, литературы, и театральную жизнь Германии и Франции. В рассуждениях Фета прослеживается и эстетическое обоснование так называемой теории «чистого искусства», представителем которого в поэзии он себя ощущал. Часть писем, посвященная собственно эстетическим вопросам, глубоко полемична, направлена против программы «натуральной школы» и ее адептов. Отзвуки эстетических споров
