меня молотильная машина имеет не одно значение. Мы видели выше, что она не только работник, но и регулятор работ, самый бдительный надсмотрщик. Пока она работает, никто из ее помощников не может не работать. Но всего этого мало. Посмотрите на этих бедных лошадей! С каким усилием, с какою ревностию тащат они за собою тяжелые водилы! Как задней, по ее мнению, лошади, хочется догнать переднюю! Сколько пути придется несчастной четверне пройти в один день! И завтра то же, и послезавтра опять, и опять то же! Бедные животные! Они без отдыха идут вперед и вперед, все с одинаковым напряжением, и увы! все по тому же заветному кругу, из которого им не дано выступить ни на шаг. И как бескорыстно-добросовестны эти усилия! Вот оно, истинное искусство для искусства! Трудолюбивые двигатели, они не замечают скрытую под их же ногами связь с молотилкой, единственно от которой им так и трудно совершать свой путь. Для постороннего поверхностного наблюдателя эти двигатели заняты самым бесплодным и даже смешным делом вечно кружиться на одном месте. Такая деятельность напоминает ему работу Данаид, и он с насмешливою улыбкой уходит из небольшой пристройки, служащей театром бесполезных кружений. «Точь-в-точь философская деятельность духа в обширном значении, — думает поверхностный наблюдатель. — Неужели они не видят, что ходят на привязи, с которой не могут сорваться? Вон, вон отсюда! Здесь душно, темно, сыро: туда, в большой, светлый сарай — там, по крайней мере, кипит плодотворная деятельность». Действительно, в большом сарае истории уже нельзя сомневаться в результатах. Сокрушительные зубья цилиндра с быстротою молнии прохватывают все, что бы им ни попалось к роковому выходу. И очищенное зерно, и переработанная солома вылетают из-под них могучим золотистым каскадом. Нет такого пророслого и, по-видимому, никуда не годного снопа, из которого бы машина не выделила здоровых зерен. Попадись препятствие, щепка, палочка, машина дрогнет, но препятствие уже разлетелось прахом.
Все это прекрасно, господин наблюдатель, но отчего вы не постараетесь стать на точку, с которой бы вы могли обозревать единовременно оба явления и уяснить себе взаимное их соотношение? Вы бы сейчас заметили, каким сильным толчком отозвался на лошадях-двигателях удар, полученный машиною от попавшей в нее щепки. Вы бы поняли, что единственною целию механики было соединить в двигателях две силы: центрального влечения и силу центробежную. При каждой отдельно взятой не было бы самого движения и той плодотворной игры сил, которая вас так пленяет в большом сарае. Вам бы стало ясно, что движение во всем механизме одно, но что, будучи в приводе горизонтальным, оно в молотилке переходит в вертикальное. Вы бы поняли, что у хозяина две равносильные заботы. Первая, чтобы лошади шли тем естественным ходом, на который рассчитан весь механизм, и не порывались придавать усиленными движениями необычайной быстроты молотилке. Этого механизм не выдержит. Или молотилка полетит вдребезги, или связь между ею и приводом лопнет. Вторая забота, чтоб под могучие зубцы машины как можно реже попадали посторонние тела, вроде щепок, камней и т. п.; в противном случае, при чрезмерном толчке, произойдут те же самые явления, то есть порча машины или разрыв между ею и приводом. Вам не случалось видеть этого разрыва во время самого ходу, когда, например, ремень соскакивает с маховика? Разумеется, машина еще прежним импульсом повертится-повертится да и остановится; но лошадей тут-то и не остановишь. Откуда прыть возьмется! Они почувствуют удивительную легкость. Тут уже философская деятельность переходит в софистику…
Но я слишком долго остановился на сравнении. Я хотел рассказать историю одной молотильной машины и потому возвращаюсь к ней.
Во второй половине февраля по отвратительным дорогам обе машины, молотилка и веялка, более или менее благополучно прибыли из Москвы по назначению. Имея в виду средних рабочих лошадей, я при заказе просил г. Вильсона прислать мне привод не о двух, а о трех водилах, что он и отметил в книге при мне. Присланный привод, к сожалению, оказался о двух водилах. Делать было нечего; надо было пособить этому горю домашними средствами. В мае, по условию, г. Вильсон должен был прислать машиниста для установки машин на месте и приведения их в полное действие. Однако май приходил к концу, а обещанный машинист не являлся, и разобранные части машины лежали нетронутые. Я написал к г. Вильсону и получил ответ, что машинист на днях должен выехать и явиться ко мне. Май и половина июня прошли в напрасных ожиданиях. Я возобновил мою просьбу и получил новые уверения в скорой высылке машиниста; но когда он и в последних числах июля не являлся, я послал уже г. Вильсону письменные вопли, указывая ему на необходимость молотить рожь для предстоящих посевов. На этот раз я не получил никакого ответа, и в начале августа принужден был домашними средствами ставить машину. Не стану описывать пытки, которую мне пришлось выдержать с неискусными в этом деле деревенскими мастерами; довольно того, что машина наконец была установлена и, худо ли, хорошо ли, стала молоть. Нужно прибавить, что она ломалась почти ежедневно, а когда в конце осени наступила сериозная молотьба, то я уже и сказать не могу, сколько раз отдельные ее части пребывали в кузнице и на орловском литейном заводе. Когда ролик, надавливающий горизонтальное колесо привода на шестерню после долгих и многоразличных мучительных капризов окончательно сломался, я вынужден был прибегнуть к помощи соседнего машиниста-дворового. Разумеется, он нашел в машине все неудобным, условился привести все в наилучший вид, взял с собоюролик, обещав установить его назавтра самым прочным образом, выпросил задатку и уехал; через два дня мой посланный вернулся с восстановленным роликом и известием, что механик уехал за полтораста верст и когда вернется — неизвестно. Вновь привернутый ролик отлетел при втором обороте колеса, и мое драматическое положение дошло до конца 5-го акта. Но тут судьба сжалилась надо мной и привела ко мне механика-дилетанта, который и выручил меня из окончательной беды. По его указаниям, исправленная и уложенная машина молотила всю зиму, хотя и не совсем оставила милую привычку ломаться от времени до времени. Легко представить, как сетовал я на г. Вильсона, от которого уже и не ждал механика. С тем я и поехал в половине декабря 1861 года в Москву и дня через два по приезде отправился к г. Вильсону.
— Однако, г. Вильсон, вы поступили со мною безжалостно. Я измучился над вашею машиной.
— О! В этом отношении вы можете быть покойны, — был ответ. — Не вы одни на меня сетуете. Я в нынешнем году надул всех моих доверителей. Это общая их участь в нынешнем году.
Признаюсь, этот ответ так меня озадачил, что я на минуту замолчал, но тотчас же прибавил:
— Я должен вам заметить, г. Вильсон, что в настоящее время готовлю статью о сельском хозяйстве и считаю моим долгом рассказать в ней все наше дело, как оно было.
— Я вас даже сам буду об этом покорнейше просить. Тогда, быть может, войдут и в мое положение. Вот в этом ящике у меня восемь паспортов машинистов. Все они забрали вперед по семидесяти да по восьмидесяти рублей серебром и поехали ставить машины по покупателям, да вместо того разъехались по своим деревням. Писал я, писал к местному начальству и пишу до сих пор, паспорта у меня; но ни денег, ни мастеров по сей день не вижу.
На такой красноречивый довод я не нашелся ничего сказать. Впрочем, г. Вильсон обещал непременно прислать ко мне машиниста в нынешнем году. Посмотрю, буду ли я на этот раз счастливее.
XIV. Скачка по гречихе и последствия скачки
Прошлогодний яровой клин мой, большую часть которого, по возвышенному положению, можно обозревать из усадьбы, одною стороною прилегает к землям деревни П., а другою к значительной даче О. На эту сторону б — ские крестьяне выезжали всею барщиной подымать пар, и мы принуждены были бдительно наблюдать за тем, чтобы лошади, пасущиеся на пару, не побивали нашего ярового. Однажды — это было тотчас после обеда — прикащик заметил о — ского крестьянина, без церемонии проехавшего верхом с своей межи на противоположную, прямо через наши овес и гречиху. Верховой проехал в деревню П. и очевидно должен был возвращаться к своим тою же дорогой, то есть опять по хлебу. Ближе к усадьбе наши рабочие в свою очередь подымали пар. Прикащик, выждав немного, поехал верхом на жеребце на перехват проехавшему верховому; но вместо верхового, поднимаясь на пригорок, захватил пешего мужика, шедшего по хлебу в одном с исчезнувшим верховым направлении. Я в это время гонял на корде лошадь и, увидав сначала верхового, а потом пешего мужика, захотел лично убедиться, что за причина такого бесцеремонного путешествия по моему яровому? С этою целию я пошел пешком вслед за уехавшим прикащиком. Еще далеко не дошел я до ярового, а прикащик уже поворотил мужика к усадьбе, куда он и пошел видимо без всякого сопротивления. Продолжая идти навстречу идущему ко мне крестьянину, я решился быть как можно хладнокровнее.
— Что же это вы, ребята, — говорю я подошедшему крестьянину, — среди белого дня ездите и ходите по яровому? Разве это хорошо? Я на вас буду жаловаться.
— Виноваты, батюшка, грех такой случился.
— Какой тут грех! Если б еще лошадь занесла, а то я сам видел, как сперва малый проехал рысью через весь клин, а за ним и ты пошел, как будто так и следует.
— Виноваты, батюшка.
— Ты о — ский?
— Точно так.
— Как тебя зовут?
Он назвал себя по имени, отчеству и двору, и я записал его в памятную книжку. После этого я хотел его отпустить; но, вспомнив, что он мог назваться вымышленным именем, я спросил еще раз, точно ли он тот, кем назвался. «Да меня ваших два работника знают». Небольшой луг отделял нас от наших рабочих, и поэтому я позвал его дойти до них для справки. Показание его оказалось верным, и я его отпустил. В эту минуту на глазах у всех нас происходило довольно оригинальное зрелище. Вернувшийся на клин прикащик столкнулся с возвращавшимся через наш клин верховым мужиком. Увидев прикащика, мужик пустил лошадь по гречихе во весь дух. Но прикащиков жеребец скоро догнал лошадь крестьянина, и, несмотря на увертки последнего, было ясно, что угонки через две мужик будет пойман. Убедясь в невозможности отвертеться верхом, мужик соскочил с лошади и стал делать пешком такие зигзаги, что ему позавидовал бы любой заяц. Брошенная
