кто другой не может делать иначе как по Императорскому указу. А если ты глуп и зол, то ты свою глупость и злость береги про себя, а ко мне с ними не ходи. А теперь ступай и сейчас исполни, что тебе приказывают. Пошел!
В половине второго землемеры ушли в поле, а я уехал к посреднику.
IX. Семен Семенович
В моих заметках я уже имел случай указывать на факты, опровергающие мнение, будто система штрафов не в духе русского народа. Что же мне делать, если обстоятельства наводят меня на подобные факты? Неужели, вопреки истине, обходить их молчанием только из-за того, что они могут противоречить той или другой теории?
Не успел я переехать за реку и поздороваться с Иваном Николаевичем, как последний уже воскликнул:
— Знать, крестьянам-то больно хочется похозяйничать на острове насчет мелкой лозы. Сегодня утром, промеж себя на сходке, положили 5 р. штрафу за всякую крупную ракитину. Вот уж не тронет-то никто! Ведь они уж не простят, только бы в руки попался: сопьют пять-то рублей. Между своими и с хлыстиком не схоронишься. Вот наживете даровую полицию, что лучше и не надо.
Я только порадовался здравому смыслу крестьян, указавшему им на самую справедливую и практическую меру для ограждения общего интереса.
Посредника я застал за письменным столом и сообщил ему о работе землемеров. Он тотчас же распорядился насчет предварительного изготовления бумаг.
— Итак, — прибавил Семен Семенович, обращаясь ко мне, — я на послезавтра вытребую повесткою сюда мир, а вы потрудитесь пораньше привезти черновой план с точным обозначением удобной и неудобной земли, — и быть может, мы тут же все и покончим.
— Не более. В подобных делах ни за что ручаться нельзя.
Я узнал, что все богатство Семена Семеновича состояло из 400 десятин превосходной земли. Но как бы земля ни была превосходна, имение в первобытном виде не могло представлять капитала свыше 20 или 25 тысяч рублей. Зная по опыту, до какой степени трудно начать и довести с небольшими средствами какое-либо дело до порядочных результатов, я не мог устоять от искушения свести разговор на хозяйственную почву.
— Меня здесь считают богачом, — заметил Семен Семенович с добродушною улыбкой. — А все мое богатство состоит в том, что до вступления в настоящую должность, поглощающую у меня почти все время, я делал все сам. Вот хотя бы и для этого дома, постройка которого вас так изумляет, я готовил материял в продолжение шести лет. Купить разом и доставить сюда такой материял было бы слишком дорого. А в продолжение шести лет я пользовался случаями приобретать его сходно. Год на год не приходит. Вы, как говорите, покупали кровельное железо по 4 рубля 30 копеек за пуд, а я свое купил по 2 рубля. Что касается до собственного хозяйства, то я старался поставить его в независимость от всякого рода колебаний цен. Всякая вещь имеет собственную цену; я поставил себе за неизменное правило не продавать ни одного, даже ничтожнейшего сельского продукта, начиная с вощины и кончая телячьею шкуркой, ниже их действительной цены. Одни пчелы, которые вас так испугали своею близостью к балкону, доставляют мне значительный доход. А у других они гибнут с каждым годом. Нельзя вести дела, о котором не имеешь понятия. Мы напрасно обвиняем то или другое сословие. Общественные недостатки у нас те же во всех. И у крестьян, и у помещиков до сих пор всегда были деньги, с одной стороны, на водку, а с другой — на несоразмерные со средствами затеи, и вечно чувствовался недостаток в необходимом. У меня, как видите, затей никаких нет, но на дело полезное всегда найдутся средства.
Поздно вечером вернулся я домой и во всю дорогу находился под влиянием всего мною виденного и слышанного. Вот в каких людях, говорил я мысленно, нуждается наше время. Один такой мало разглагольствующий, но много и разумно трудящийся человек гораздо благотворнее действует на свой околоток, чем целые собрания доморощенных философов, проповедующих с пеною у рта непереваренную нескладицу.
X. В волости
Землемеры честно исполнили обещание. На другой день завтрак им носили в поле, а обедать они пришли уже вечером, когда совершенно смерклось. Напившись чаю непосредственно после обеда, они устроились для ночной работы и только попросили папирос, так как их запас истощился. До рассвета труженики просидели за работой и, надо сказать правду, до того накурили в небольшой комнате, что стало трудно дышать. В шестом часу утра старичок-землемер, за утренним кофе, весело потирая свои мускулистые руки, объявил, что все, за исключением белового плана, готово.
— Теперь нам нужно только две сохи, и мы, пока вы доедете до посредника, духом отхватим межу крестьянского надела. Только уж сделайте одолжение, не задержите и нас. А по дороге домой потрудитесь завернуть за беловым. Завтра он будет готов, а крюку вам всего две версты. Жена угостит вас превосходною наливкой, а я, коли застанете меня, угощу вас музыкой. Я играю на всех инструментах, на гобое, на валторне, на трубе, на фортепиано, на скрипке, словом сказать, на всех. У меня отец был большой музыкант. Милости просим!
С веселым старичком мы расстались друзьями.
Когда я вышел садиться в кабриолетку, то увидал у самой двери на дворе стоящего сельского старосту. Низко кланяясь, с опущенными глазами, он представлял олицетворенное смирение.
— Что тебе нужно?
— Да я за приказанием, насчет народу к землемеру.
— Тебе ведь с вечера приказано выслать двух пахарей с сохами. А что мир не пошел еще в волость?
Голос старосты перешел в какое-то стеклянное дребезжание.
— Осмелюсь, не во гнев вашей милости, я не знаю, как старики будут согласны идти в волость.
— А мне какая надобность? Это их дело. Повестка от посредника, а не от меня.
С этими словами я тронул лошадь. На половине пути я еще издали узнал черномазого дворового, в новой черной свитке, с палкою в руке, торопливо пробирающегося в волость.
— Что, Петр! как твое дело? Просил ты мир?
— Просил, батюшка!
— Что ж?
— Да Бог его ведает.
— А угощал их водкой?
— Угощал, батюшка! Две ведерки выпили. Уж не оставьте вы нас, кормилец.
— Ваша земля прирежется сегодня к крестьянскому наделу, а там уж не мое дело. Да авось примут вас, после водки-то.
— Кто же их знает? Разве их узнаешь?
У посредника я встретил общество, состоявшее из трех-четырех соседей. Сам хозяин, видимо, развеселился. Кажется, он не менее моего обрадовался случаю отвлечь мысли от неизбежных, чтобы не сказать роковых, занятий. Отрезанный от почтовых сообщений, я рад был услыхать о последних политических новостях и о ходе польского вопроса.
Все эти разговоры не помешали мне два раза посылать в волость узнать: прибыла ли сходка, и каждый раз получать в ответ: «Нет никого».
Вся эта продолжительная комедия с выкупом до того мне надоела, что я решился, в случае разладицы, бросить все дело на произвол судьбы и уехать домой. К завтраку наше небольшое общество увеличилось прибытием из соседнего прихода священника, на которого хозяин указал мне как надельного и умного человека. Действительно, таким и показался мне этот далеко не старый человек, с открытым и добродушно веселым лицом. Разговор зашел о проповедях, их нравственном значении для народа. Но каково же было мое удивление, когда этот почтенный пастырь стал утверждать и готов был держать со мною пари, что в Евангелии Луки нет Родословной Иисуса Христа. Этот факт показался мне глубоко характеристическим по отношению ко всему нашему русскому быту. Возможно ли умному человеку всю жизнь провести над специальною книгой и не полюбопытствовать ознакомиться с ее содержанием? А мы еще укоряем литераторов за суждения о предметах, вполне им незнакомых или недоступных! Верно, у нас куда ни сунься — в этом отношении везде одно и то же.
— Вот и старики прибыли, — сказал входящий в залу посредник, крутя толстую папироску. — Так ли, сяк ли, надо кончать. Я приказал им прийти в переднюю, где уже дожидаются волостной старшина и писарь.
Через несколько минут письмоводитель доложил посреднику, что все собрались и все готово, а в отворенную дверь я увидал знакомый ряд серых и черных свиток.
— Ну, пожалуйста, — сказал посредник, обращаясь ко мне и указывая на дверь прихожей.
— Семен Семенович! Нельзя ли мне передать все это дело вам и остаться здесь? Нового я ничего не могу сказать крестьянам, а мое присутствие только может быть поводом к новым претензиям и путанице.
— Нет, этого нельзя. Обе договаривающиеся стороны должны быть налицо.
Я пошел следом за посредником в прихожую, твердо решившись не произносить ни одного слова, иначе как отвечая на вопрос посредника, что бы ни говорили крестьяне.
Дверь в сени была отворена, и там, из-за плеч стариков, собравшихся в передней, тоже виднелись крестьянские головы помоложе. Влево, около сельских властей, стоял знакомый нам дворовый, ожидавший от мира решения своей участи.
— Прежде всего, — начал посредник, — надо нам покончить с ним. Вы знаете, ребята, что этот дворовый получил теперь усадебную землю? Согласны ли вы принять его и дозволить ему поставить на деревне избу?
Мертвое молчание, сопровождаемое переминанием с ноги на ногу и тяжелым забиранием в себя духу.
— Ну ты что скажешь? — обратился посредник к первому, ближе всех к нему стоящему.
— Как люди, так и мы.
— Ну, а ты?
— Как люди, так и мы.
— Постойте! — обратился он снова к первому. — Люди-то не какие другие сторонние, а все вы же. Ты, другой да третий — вот и люди. Ты-то что ж? Не человек, что ли? Я хочу знать, что ты думаешь? Ну, что ты скажешь?
Спрашиваемый совершенно растерялся.
— Да я-то, батюшка, ваше высокоблагородие! Я-то, — лицо старика приняло мягкое выражение, — я-то бы и Бог с ним. Что ж.
— Стало быть, ты согласен?
— Да я-то, Бог с ним, пусть его.
— Ну, а ты?
— Да и я что ж? Бог бы с ним, то есть право…
— И ты, значит, согласен. А ты? — обратился посредник к третьему. Третьим, случайно или не случайно, стоял сельский староста. Он поднял на посредника свои серенькие глазки, мгновенно засверкавшие злобой, и, не поднимая рук, оттопырил в сторону кисти с разогнутыми пальцами.
— Что ж, коли некуда, негде, — пропищал он.
— Если к барскому двору негде, так к концу деревни дайте место — к выгону.
— Помилуйте, да там гамазея, часом от него да и гамазея слетит.
— Да зачем же так близко к магазину?
— Помилуйте, коли негде, некуда.
— Ну, да тебя
