отдавать тем, кто представляет бога на земле — церкви и властям
(ибо нет власти не от бога).
Таким образом, утилизируя совершенно естественную психологию
крестьянина-общинника, считающего правильным жить не только для
себя и даже обуздывать тех, кто во имя личных интересов вредит «ми-
ру», религия обращала эту психологию на пользу эгоистическим инте-
ресам эксплуатирующего класса.
Однако, хотя этот принцип «любви к богу» и «жизни для бога» и
выдвигался христианством на первый план, главной в христианской
религии была все же другая сторона: учение о грехе. Задача религии
была не столько в том, чтобы уговаривать крестьянина отдавать свой
труд и плоды своего труда земельному собственнику и повседневно
отказывать себе в удовлетворении насущных потребностей, сколько в
том, чтобы уговаривать его не сопротивляться: ведь само существова-
ние феодальной эксплуатации необходимо заставляло крестьянина от-
стаивать свое хозяйство, укреплять его, в этом смысле «жить для себя»
и прежде всего — сопротивляться.
Учение о том, чего люди не должны делать, в конечном счете тоже,
при всем разнообразии конкретных предписаний религии, сводится к
одному пункту. Всякий грех — лишь видоизменение одной и той же
382
субстанции: «первородного греха» или греха как такового. Что же это
за субстанция? Средневековые богословы дают недвусмысленный от-
вет: это неповиновение, восстание. Они красноречиво описывают ро-
ждение в мире греховного начала: в своей «гордыне», в «зависти» вос-
стал против бога один из ангелов, увлекши за собой и многих других.
Природа сатаны ни в чем другом и не состоит, как в самом этом акте
восстания, желании низложить бога или не повиноваться богу; воля,
направленная на утверждение себя, есть уже тем самым воля к непо-
виновению, к непослушанию. Затем сатана внес это семя греха в чело-
века. Сущность истории о грехопадении Адама и Евы состоит в том,
что они проявили непослушание, «гордыню»; суть не в том, что они
съели плод, а в том, что они отказались повиноваться, захотели стать
«яко бог». Запрещая есть этот плод, бог хотел повиновения, так как
повиновение, говорит блаженный Августин, «есть мать и хранитель-
ница всех добродетелей; ибо тварь эта (человек) создана так, что для
нее полезнее быть подчиненною, а гибельно творить свою волю». В
первородном грехе проявилась природа дьявола: возмущение. И в
дальнейшем греховная сторона людей — это воля к неповиновению,
иначе — к утверждению себя, к «превозвышению себя». Греховны не
сами по себе те поступки, которые запрещены заповедями, греховны
не сами плотские действия человека, а обнаруживающиеся в них непо-
слушание и сопротивление. Всякий неповинующийся — следует за
дьяволом, всякий покорный — повинуется богу. Поэтому главная доб-
родетель христианина — смирение. «Смирение, — говорит тот же Ав-
густин, — делает покорным высшему; выше же бога нет ничего; сми-
рение потому и возвышает, что делает покорным богу». Напротив,
распря, вражда, зависть, сопротивление — все это проявление дьяволь-
ской гордыни.
Как видим, всякий грех в понимании христианства есть не что иное,
как символ одного и того же духа — духа мятежа. Более того, сама че-
ловеческая свободная воля, кроме воли к повиновению, если только
она не отрицалась вообще учением о предопределении, рассматрива-
лась как основа греха. Богословы-мистики XIII–XIV вв. учили, что там,
где действует воля, направленная на какую-нибудь конкретную жиз-
ненную цель, там уже присутствует невидимо грех. Не греховна толь-
ко воля к «общему» и «единому», а не «частному», иначе говоря, толь-
ко воля, обращенная против себя самой, воля к воздержанию от греха,
воля к безволию, воля к покорности богу и к смирению.
Идея греха опутывала собою всю жизнь средневекового крестьяни-
на. На каждом шагу его искушало влечение к греху и на каждом шагу
его преследовал суровый окрик церкви. Как видим, борьба с восстани-
ем начиналась задолго до того, как он выходил с оружием против сво-
его угнетателя. Мысль о восстании подавлялась в его сознании еще до
383
того, как она успевала возникнуть, ибо восстание — это более чем
Учение о грехе было могучим орудием борьбы не только с восста-
ниями, но и с низшими формами открытого крестьянского сопротив-
ления — частичным сопротивлением, уходами. В частности, крестьян-
ским переселениям средневековое христианство мощно препятствова-
ло тем, что отгораживало невидимой каменной стеной сравнительно
небольшой угол феодального мира, Европу, от всех «неверных», «язы-
ческих», «пребывающих во дьяволе» народов и стран. Общение с ними,
переселение к ним было для христианина тяжким грехом. С проблемой
крестьянских переселений нельзя не связать и раскол христианской
церкви на западную (римско-католическую) и восточную (греко-пра-
вославную), оформившийся в IX–XI вв., т. е. как раз в то время, когда в
Западной Европе формировалось крепостное право, а в Восточной Ев-
ропе оставались еще огромные просторы крестьянских переселений. В
этом смысле раскол был сначала целиком в интересах западного, като-
лического феодального мира: выселение крестьян-католиков в право-
славные земли стало почти невозможным, и тем самым территория
возможных переселений была резко отграничена от Восточной Европы
и Азии. Вернее, крестьяне-католики могли попасть туда только под на-
чалом своих господ, рыцарей-завоевателей. Не менее характерно, что в
эпоху «вторичного закрепощения», в XVI в., в Германии образуется
пестрая чересполосица территорий, принадлежащих к разным церк-
вам: католической, лютеранской, кальвинистской; различие вероиспо-
веданий служило важной дополнительной помехой крестьянам для на-
рушения крепостного права.
Учение о грехе также идеологически вооружало господствующий
класс для борьбы с восстаниями. Поскольку восстание есть стихия са-
таны — здесь не должно быть места пощаде; не только право, но долг
христианина — разить мятежников мечом. Так оправдывались, кстати,
жестокости рыцарей в отношении языческих племен и народов. На-
пример, в «Хронике Ливонии» Генриха Латвийского дается своего ро-
да богословское обоснование справедливости крестовых походов про-
тив язычников с помощью антитезы: покорность и смирение христи-
ан — сатанинская гордыня и склонность к мятежам язычников. Языче-
ские племена Прибалтики, уверяет Генрих Латвийский, восстают не
потому, что их кто-либо притесняет, а потому, что их подучивает вос-
ставать дьявол, во власти которого они, как язычники, пребывают. От-
сюда делается вывод, что там, где бессильна христианская проповедь,
должен действовать христианский меч. Но по этому примеру можно
судить, что и всякое подавление крестьянского восстания можно было
объявить своего рода «внутренним крестовым походом». Лютер, когда
он перекинулся на сторону князей, так им и проповедовал: «Крестьяне
384
отдались дьяволу… Пусть всякий колет, бьет и душит их тайно и явно,
как убивают бешеных собак, пусть всякий помнит, что нет ничего бо-
лее ядовитого, вредного и дьявольского, чем бунтовщик».
Но ареной деятельности религии было не столько поле битвы, ко-
гда восстание уже разразилось, сколько, так сказать, его далекое пси-
хологическое предполье. Признавая неискоренимость греховности че-
ловека, т. е. отягощенность его «первородным грехом», признавая тем
самым присутствие семени сопротивления и восстания во всей окру-
жающей среде, в каждом шаге и помысле простолюдина, христианство
глушило в нем малейшие ростки этого семени угрозой страшного за-
гробного наказания. Это было колоссальной силы контрдавление рели-
гиозной надстройки на психологию феодально-эксплуатируемого кре-
стьянина, повседневно побуждаемого жизнью, экономическим бази-
сом, к сопротивлению. Всякий грех подлежал наказанию как потенци-
альный грех восстания. Правда, наказание в основном переносилось в
довольно далекую перспективу — в загробную жизнь. Но надо пред-
ставить себе, как настойчиво и в каких реальных образах навязывались
средневековому человеку картины адских мук. В церковных изображе-
ниях, в проповедях, в наставлениях — всюду крестьянин изо дня в день
сталкивался с наглядными и потрясающими сценами мучений грешни-
ков в аду. По своей конкретности образ христианского рая неизмеримо
уступал преисподней. А вера в загробную жизнь, в бессмертие души
была почти непоколебимой.
В самом конце истории западноевропейского феодального общест-
ва, можно сказать, в его последний час, Вольтер, яростный враг «гади-
ны» — католицизма, но в то же время оппортунист, вовсе не желавший
развязать народную антифеодальную революцию, буржуа по уму и
помещик по положению, с такой откровенной ясностью раскрыл
функцию всего средневекового христианства, какая не удавалась, по-
жалуй, ни самым страстным противникам христианства, ни, тем более,
его защитникам. Афоризмы Вольтера пояснят сказанное выше о прак-
тической, социальной стороне христианского вероучения.
Религию, суеверия — проповедовал Вольтер — надо искоренить сре-
ди порядочных, образованных людей, но оставить для черни. «Я реко-
мендую вам суеверие, — писал он Дидро. — Нужно разрушить его у че-
стных людей и оставить только у черни». На полях «Истинного смыс-
ла природы» Гельвеция Вольтер написал: «Общество, состоящее из не-
скольких мудрых эпикурейцев существовало и будет существовать. Но
большое общество, состоящее из людей грубых, невежд, бедных и ко-
рыстных, каковы девяносто из ста частей рода человеческого, такое
общество не может держаться без законов и без бога». Вольтер насме-
хается над нелепыми баснями об аде, о бессмертии души, однако при-
бавляет: «Мой друг, я не более вас верю в вечный ад: но знайте, что
385
хорошо, когда ваш слуга, ваш портной и особенно ваш прокурор в него
верят… Мы имеем дело с мошенниками, которые мало думали; с тол-
пой мелкого люда, грубиянов, пьяниц, воров. Проповедуйте им, если
хотите, что ада нет и что душа смертна. Что до меня, я буду кричать им
в уши, что они будут осуждены на муки, если они меня обокрадут».
«Вера в загробное наказание и воздаяние есть узда, которая необходи-
ма народу», поэтому-то «если бы бога и не было, его следовало бы изо-
брести». «Несомненно в интересах всего человечества, чтобы сущест-
вовало некое божество, которое карает то, что не может быть пресече-
но человеческим правосудием». «Попробуйте управлять хоть одной
деревней, населенной атеистами». «Потеряв веру в бога, станет ли че-
стнее твой арендатор? Став атеистом, он конечно будет платить мень-
шую ренту». Возражая на религиозный скептицизм Бейля, Вольтер
возмущается: «Во всех странах чернь нуждается в величайшей узде.
Очень вероятно, что если бы Бейль имел всего 500-600 крестьян в под-
чинении, он не преминул бы провозгласить им бога, мстящего и возна-
граждающего». Как ни нелепы церковные суеверия, но «для черни, ко-
торая недостойна быть просвещенной, всякое ярмо хорошо». Просве-
щение побудило бы «чернь» подумать о своем положении: «Вовсе не
все бедняки являются несчастными. Большинство их родилось в этом
состоянии и постоянная работа мешает им почувствовать как следует
их положение; но когда они его чувствуют, тогда мир видит войны,
подобные войне народной партии против партии сената в Риме, кре-
стьянским войнам в Германии, в Англии, во Франции». «Все пропало,
если чернь начинает философствовать», без слепой веры в карающего
и вознаграждающего бога «чернь превратится в орду разбойников».
«Чернь — хищный зверь, которого надо держать на цепи страхом висе-
лицы и ада».
Так писал буржуа, но буржуа, предупреждавший буржуазию об
опасности слишком радикального уничтожения инструментов, с по-
мощью которых господствовало дворянство. Он объяснял революци-
онному авангарду своего класса, Дидро и Гельвецию, что «порядок» в
прошлом поддерживался не только с помощью «законов» и «правосу-
дия», но и с помощью идеи «бога», не только палачом, но и попом, не
только страхом виселицы, но страхом ада. Однако, защищая бога, по-
пов и ад, Вольтер тем самым блестяще разоблачил их. Поэтому-то ци-
ничные призывы этого «просветителя» «не разрушать суеверий у чер-
ни» так ценны для всякого исследователя средневековой религии.
Итак, главным в средневековом христианстве было подавление гре-
ха, иными словами, всякого духа неповиновения, страхом ужасных за-
гробных наказаний, «страхом ада».
В этом смысле религия мало отличалась от государства: ведь и госу-
дарство действовало гораздо более угрозой наказания, чем реальным
386
наказанием, которое практически применялось, разумеется, не так уж
