нения, т. 1, стр. 415.
391
самого восстания. Три формы открытого крестьянского сопротивления
с психологической точки зрения представляют определенную эволю-
цию. Частичное сопротивление есть непосредственная реакция на
ближайшее бедствие. Уход представляет уже нечто психологически
гораздо более сложное: это — реакция не только на ближайшее бедст-
вие, но и на всю совокупность сложившихся условий, и не непосред-
ственная, а требующая долгих приготовлений, расспросов, учета цепи
предвидимых обстоятельств и т. д. Восстание психологически еще
сложнее, хотя господствующий класс и трактовал его как «бешенст-
во», «неистовство», «ярость» мужиков. Восстание, будучи действием в
гораздо большей степени коллективным, чем обе предыдущие формы
сопротивления, требует высокой степени подчинения непосредствен-
ных импульсов далекой цели и подчинения индивидуальной воли —
руководству. Громить надо в данный момент подчас вовсе не того
сеньора, который обижал данного крестьянина; выступать надо не в
тот момент, когда хочется, а ждать назначенного срока; бороться надо
не столько за свои интересы, сколько за общую победу, не щадя своей
жизни. Словом, восстание требует подчинения воли всех участников
воле руководителя, полного доверия к нему, готовности ждать.
Вот эту-то психологию восстания и эксплуатировала христианская
церковь. Она говорила крестьянину: руководитель бдит; будь готов,
ибо в любое мгновение он может дать сигнал, каковым будет оглуши-
тельный трубный глас; срок близится; ты примешь участие в великом
перевороте и все твои враги получат по заслугам; если ты и не дожи-
вешь до срока, спи спокойно в могиле, ты все равно примешь в нем
участие, ибо трубный глас разбудит тебя, и ты восстанешь. И крестья-
нин не мог не прислушиваться к этим обещаниям. Было расчетливее
подождать, потерпеть, покряхтеть, зато получить в конце концов
обеспеченную, надежную победу в руки. Иной и умирал с улыбкой за-
говорщика и победителя. В приходской церкви он каждое воскресенье
видел традиционное изображение «пляски смерти»: смерть уже делает
равными всех, господ и крепостных, богатых и бедных.
Таким образом, средневековое христианство выполняло свою ос-
новную задачу — «отваживать их (угнетенных. — Б. П.) от революци-
онных действий, подрывать их революционное настроение, разрушать
их революционную решимость»67
— не просто запрещая революцион-
ные действия угнетенных масс (простого запрещения не стали бы слу-
шаться), но оседлав само их революционное настроение, саму их рево-
люционную решимость. Взяв на себя роль руководящего органа гря-
дущей революции, церковь в течение столетий уверенно играла с ог-
нем народной антифеодальной стихии, держала в руках эту страшную
67 В. И. Ленин Крах II Интернационала. — Полн. собр. соч., т. 26, стр. 237.
392
бурю, откладывала ее взрыв на «завтра». Потому-то, кстати сказать,
массы, не прекословя особенно, и принимали фантастическую веру в
воскресение мертвых и загробную жизнь, что это бессрочное «завтра»
связывалось в их сознании с революционным переворотом, в котором
каждому хотелось принять личное участие, с установлением лучшей
жизни, которой каждый из них хотел дождаться. А уж церковь, так
сказать, заодно заставляла веровать и в страшные загробные муки,
ожидающие «грешников», восстающих до срока, непокорных ей.
Какую гигантскую стихию потенциальной народной активности
держала в руках средневековая церковь, это она лишь отчасти, лишь в
крошечной доле демонстрировала в те моменты, когда ей надо было,
опираясь на эту оседланную силу, отстоять, укрепить или расширить
свое собственное могущество в феодальном мире. Против светской
власти или конкурирующей церкви она развязывала лишь небольшое
отверстие в тех мехах, в которых держала бурю, — и неистовый ураган
не сдерживаемой народной ненависти, ураган так называемого религи-
озного фанатизма обрушивался на ее противника. В средние века «чув-
ства массы вскормлены были исключительно религиозной пищей; по-
этому, чтобы вызвать бурное движение, ее собственные интересы
должны были представляться ей в религиозной одежде»68. Так бывало
и в раннем средневековье и в позднем, в движениях и реформации и
контрреформации. «Католическая лига» во Франции XVI в. некоторое
время поддерживалась широчайшими народными антифеодальными
восстаниями, окрашенными в тона самого безудержного религиозного
энтузиазма. Крестьянские движения на протяжении всего средневеко-
вья то и дело приобретали окраску крайней религиозной экзальтации;
даже в XVIII в. во Франции мы наблюдаем ее в восстании камизаров69
.
Не случайно тот же самый Вольтер, который так откровенно объяснял
социальную опасность атеизма, развязывающего «бешенство черни»,
считал не менее опасным и религиозный фанатизм, и по той же самой
причине: как другой источник проявлений «бешенства» «черни». «Да,
друзья мои, атеизм и фанатизм, — писал он, — это два полюса мира
смятения и ужаса. Небольшой пояс добродетели находится между ни-
ми». Разумеется, мы не поставим на одну доску атеизм и религиозный
фанатизм как силы, раскрепощавшие массовые действия в феодальном
обществе. Религиозный фанатизм не раскрепощал их, а только свиде-
тельствовал, кем они закрепощены. Но двойственность жупела Воль-
68 Ф. Энгельс. Людвиг Фейербах. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XIV, стр. 675. 69 А. И. Коробочко. Восстание камизаров (1702–1705 гг.). — «Средние века», вып. III,
1951; он же. Программа движения камизаров и извращение ее во французской буржуаз-
ной историографии новейшего времени. — «Уч. зап. Гомельского пед. ин-та», вып. 1,
1954; А. С. Варшавский. Преследование протестантов и народное восстание 1702–1704
гг. во Франции. Автореф. канд. дисс. М., 1952.
393
тера отвечает двойственности механизма, которым средневековое хри-
стианство обуздывало угнетенные массы. Ведь под «атеизмом» он по-
нимает неверие в загробное наказание за грехи, за проступки против
эксплуататорского «порядка». А под «фанатизмом» — то, чем церковь
снискивала доверие: ее соучастие, хотя бы словесное и показное, в на-
родном отрицании этого эксплуататорского «порядка», ее потенци-
альную способность двигать массами.
Ленин в работе «Крах II Интернационала» и в других местах срав-
нивал социальную роль оппортунистов в рабочем движении, социал-
демократов, с социальной ролью попов. И в самом деле, и те и дру-
гие — агентура господствующих классов в массах. Ленинское сравне-
ние помогает понять не только механику оппортунизма, но и обратно,
для тех, кто хорошо разобрался в оппортунизме, — механику религи-
озного воздействия на массы в историческом прошлом.
Христианство на протяжении средневековья, будучи могучим рыча-
гом защиты и укрепления феодального строя, вместе с тем на словах
не переставало быть идеологией протеста, идеологией отрицания ок-
ружающей действительности. Без этого оно непонятно, без этого оно
не могло бы служить господствующему классу. То, что сделало хри-
стианство, по цитированным словам Энгельса, «одним из самых рево-
люционных элементов человеческого духа», продолжало привлекать к
себе угнетенные народные массы. Они считали христианство своей
идеологией; недаром на Руси крестьянство и христианство обознача-
лись одним и тем же словом («хрестьяне»).
Массы обращали свои взоры к церкви потому, что чувствовали свою
беспомощность, неорганизованность, распыленность в борьбе с угне-
тателями. Казалось, церковь брала на себя роль организующей их пар-
тии: она как будто давала массам именно то, чего им так остро недос-
тавало: общую задачу, единство, словом, преодоление разрозненности.
Но это был мираж! На самом деле христианская церковь не собиралась
вести их на борьбу, она стремилась отвести их от борьбы. Она дости-
гала этого тем путем, что относила их освобождение и установление
справедливого божьего «тысячелетнего царства» все дальше и дальше в
будущее, в жизнь после воскресенья из мертвых, в потустороннюю
Таков основной механизм, который делал религию материальной
общественной силой, с помощью которого она усыпляла классовую
борьбу и превращала волю к борьбе в согласие терпеть. Таков способ, с
помощью которого она сплела в один клубок думы и чаяния народа о
справедливом строе и расправе над угнетателями — с угрозой страш-
ных мук за неповиновение, густо переплетя и как бы сцементировав
это противоречивое соединение огромным количеством архаических
басен и мифов, ритуалов и культур.
394
Важнейшим принципом христианского вероучения был принцип,
что все его элементы — неразрывное целое. Нельзя нарушить или от-
бросить в нем ни малейшей детали, не разрушив сразу всего целого.
Более того, целое стремилось к максимально полному охвату всех зна-
ний, мыслей и чувств, всех уголков сознания крестьянина. Он не дол-
жен знать об истории ничего, кроме истории Ветхого и Нового завета,
да истории жизни святых, из географии ничего, кроме библейской гео-
графии и т. д. Живопись, скульптуру, поэзию, театр, музыку — все
церковь вовлекала в свою орбиту и по мере сил перемешивала и спле-
тала с религиозными догматами и культами. В течение всего средневе-
ковья церковь старалась удерживать «универсализм» христианской
культуры и мировоззрения, т. е., так сказать, припаивать все появляю-
щиеся в обществе новые знания и идеи к этому целому, ядром которо-
го было богословие.
Иначе говоря, это было борьбой за монополию христианской рели-
гии и церкви на все сознание, на всю культуру народа. Средневековое
христианство старалось всякий раз поглотить или истребить непри-
надлежащую к нему, как единому целому, форму сознания или куль-
туры, лишь только она появлялась. Наличие таких не монополизиро-
ванных уголков сознания и культуры было смертельной опасностью
для социальной функции средневекового христианства. Ведь его уче-
ние о грехе, о повиновении, о безусловном уничтожении эксплуатации
и гнета в будущем, было учением в сущности принудительным, хотя и
служило средством убеждения людей: это было такое «убеждение», от
которого «убеждаемому» некуда спрятаться, перед которым он безо-
ружен.
Требовалось немало своеобразной изощренности ума средневеко-
вых богословов и схоластов, чтобы вести эту повседневную работу по
монополизации христианской религией и поглощению ею идейных
ростков, появлявшихся снова и снова в феодальном обществе вне ра-
мок этой монополии. Но за кропотливыми ухищрениями схоластов
нельзя забывать, что в конечном счете социальное острие этой огром-
ной махины суеверий, предрассудков, догматов и знаний было направ-
лено не к кучке ученых монахов, а к основной массе населения, т. е.
прежде всего к крестьянству. Это социальное острие сводилось к од-
ной точке, к одному решающему запрету: не сопротивляйся! повинуй-
ся!
По существу главным звеном в церковной иерархии был сельский,
приходский священник, внушавший это изо дня в день крестьянам, в
свою очередь знавший все их думы и сомнения и по мере надобности
получавший сверху, от богословов и руководителей церкви, идеологи-
ческое вооружение. На нем, на сельском священнике, скрещивались
оба мощных идейных напора — снизу и сверху. Если средневековая
395
церковь владела сознанием масс, то только благодаря тому, что распо-
лагала этим разветвленным аппаратом для непосредственного, тесно-
го, интимного общения с массами. Средневековая церковь — это преж-
де всего не папы или патриархи, не епископы и прочие прелаты, сло-
вом, не иерархи и князья церкви, которые более всего бросаются в гла-
за историку, не ученые схоласты, богословы, основатели орденов, а
несчетная армия невидного низшего, сельского духовенства. Это был
подлинный «передний край» фронта.
Энгельс отмечал, что высшее и низшее духовенство в средние века
представляло собой по своему имущественному положению как бы два
разных класса, что низшее духовенство не получало почти ничего от
огромных церковных доходов и существовало близко к условиям жиз-
ни массы, почти как простые плебеи и крестьяне70. Но это, разумеется,
не значит, что низшее духовенство было по существу чем-то второсте-
пенным в средневековой церкви. Напротив, скорее высшее духовенст-
во являлось всего лишь надстройкой над ним. Поскольку церковь по-
давляла народное сопротивление феодальной эксплуатации, она и сама
могла стать и стала феодалом-эксплуататором; но если бы в качестве
феодалов, получателей церковной феодальной ренты, выступали те
самые круги духовенства, которые непосредственно идейно воздейст-
вовали на массы, церковь потеряла бы свое влияние. Энгельс указыва-
ет, что «привольная жизнь откормленных епископов, аббатов и их ар-
мии монахов вызывала зависть дворянства и негодование народа, кото-
рый должен был все это оплачивать, и это негодование становилось
тем сильнее, чем больше бросалась в глаза кричащее противоречие ме-
жду образом жизни этих
