спешит, явившись, мимо.
Пред нею разбегаются в смущенье,
Во взоре усмотрев судеб решенье.
Крабб
В непосредственной близости от монастыря существует еще одно хранилище останков тех, кто умирает на перевале Сен-Бернар. На исходе дня, о котором шла речь в предыдущей главе, Сигизмунд мерил шагами скалы, где стоит эта небольшая часовенка, и размышлял о собственной судьбе, о последних событиях. Снег, выпавший во время недавней бури, полностью сошел, и лишь изящные остроконечные верхушки самых высоких гор пребывали во власти мороза. В нижних долинах уже воцарились сумерки, но всю область, лежащую выше, заливали волшебным сиянием последние солнечные лучи. В воздухе ощущался холод; в это время года на Сен-Бернарском перевале, где ночные заморозки продолжаются даже летом, не бывает теплых вечеров. Ветер, хотя и довольно сильный, однако, не пронизывал, а ласкал; он пересекал нагретые равнины Ломбардии и поднимался в горы, неся с собой влагу Адриатического и Средиземного морей. Когда молодой человек обернулся и подставил ветру лицо, на него повеяло надеждой и ощущением дома. В солнечной стране, откуда доносился аромат, Сигизмунд провел большую часть жизни, и временами, вдыхая его, юноша с головой погружался в приятные воспоминания. Но когда снова пришлось повернуть на север и Сигизмунд окинул взглядом белесые, затянутые дымкой нагромождения камней, то в образах родного края, в его суровых, изборожденных трещинами скалах, застывших ледниках, глубоких, как пропасть, долинах он нашел сходство с собственным бурным и безотрадным существованием и пророчество того, что будущее принесет ему, возможно, величие, но не дарует покоя и веселья.
В монастыре и окрест его царила тишина. Гора производила впечатление безмерно одинокой среди красот дикой природы. После бури здесь прошло немного путников, и все они уже покинули приют, к облегчению своих предшественников, попавших в особые обстоятельства и поэтому не слишком расположенных к общению с посторонними. Таким образом, на Седловине задержались только те, кто имел касательство к предстоящему расследованию. В монастырское окно выглянул судейский чиновник, одетый в мундир кантона Вале — свидетельство того, что официальные власти отнеслись к убийству с должным вниманием; затем он исчез — и юноша остался, как ему показалось, единоличным хозяином перевала. Не видно было даже собак, сидевших в своих конурах, а благочестивые братья удалились в церковь, где служили вечерню.
Сигизмунд перевел взгляд вверх — туда, где жили Адельгейда и его сестра, но поскольку торжественная судьбоносная минута уже близилась, девушки тоже ушли в себя, не желая ни знать, ни даже видеть ничего, что отвлекло бы их набожный и чистый разум от беспрестанных благочестивых размышлений. До сих пор то Адельгейда, то сестра, любимая иной, но столь же пылкой любовью, посылали Сигизмунду из окна ласковые ответные взгляды. Но теперь — представилось ему — и эти искренние, преданные создания от него отступились, покинув во власти одиночества и безысходности. Осознав, что эта мимолетная мысль была проявлением слабости, недостойной мужчины, Сигизмунд вновь зашагал вперед: он двигался медленно, на сей раз никуда не сворачивая, и остановился, только когда достиг открытой двери часовни, где обретались мертвецы.
В отличие от нижнего места последнего покоя, склеп при монастыре был поделен на два помещения: внешнее и, говоря условно, внутреннее — хотя выход имелся в обоих. В первом были грудами навалены человеческие кости, выбеленные непогодой (незакрытые окна не служили ей препятствием); второе же предназначалось для трупов, сохранявших еще некоторое — по крайней мере наружное — подобие человеческого облика. Первая комната содержала в себе разъединенные и перепутанные фрагменты скелетов; здесь валялись вперемешку, неотличимые друг от друга, кости молодых и старых, мужчин и женщин, смиренных и непокорных, праведников и грешников, красноречиво напоминая о тщете человеческой гордыни. Во второй нашли себе приют около двух десятков иссохших и почерневших тел — свидетельство того, в какое отвратительное путало превращается человеческая оболочка, утратив благородное начало, роднящее ее с Создателем. На столе, в окружении черных, скалящих зубы товарищей по несчастью, покоилось в сидячем положении то, что было Жаком Коли (труп был перенесен сюда из нижнего склепа в целях предстоящего расследования). Тело, не прикрытое ничем, кроме одежды, которая была на убитом, случайно было помещено так, что лучи уходящего солнца падали прямо на лицо. Сигизмунд долго всматривался в бледные черты. Они все еще были искажены мукой, сопровождавшей расставание души и тела. Гнев из-за причиненной сестре обиды окончательно уступил в Сигизмунде место сожалению о том, кто среди бурного кипения посюсторонних страстей и интересов был столь внезапно застигнут смертью. Затем подкралась пугающая мысль, не был ли виновником этой страшной и внезапной перемены его отец, который мог на минуту поддаться ярости, вспомнив о том, какое зло принес Жак Коли ему и его близким. Почувствовав ужас при этом подозрении, молодой человек повернулся и направился к краю откоса. Голоса, зазвучавшие внизу, вернули его к действительности.
На самом верху подъема — там, где крутая тропа была разбита на уступы, напоминавшие лестницу, — карабкалось несколько мулов. Было еще достаточно светло, чтобы в общих чертах различить фигуры путешественников. Сигизмунд тут же узнал бейлифа Веве со свитой: только из-за его отсутствия задерживалось до сих пор официальное расследование.
— Прекрасный вечер, герр Сигизмунд, и приятная встреча, — вскричал Петерхен, подъехав поближе на усталом муле, который часто останавливался под гнетом своей ноши. — Не думал я так скоро снова увидеть тебя, а уж святой монастырь и подавно. Путники, как ты, еще изредка возвращаются, но чтобы древняя обитель Святого Бернарда явилась на берега Женевского озера — это уж воистину было бы чудом. — Тут бейлиф подмигнул, поскольку принадлежал к числу тех протестантов, благочестие которых проявляется по большей части в подобном подтрунивании над воззрениями и обычаями Рима. — Да, для этого надобно чудо какого-нибудь святого, чьи кости иссыхали десять тысяч лет, пока бренная плоть не исчезла до последнего кусочка. Я знавал многих, кто покидал Во в намерении пересечь Альпы, но возвращался и проводил зиму в Веве, но чего мне не приходилось видеть, так это чтобы камень, который уложен на другие камни с соблюдением всех правил строительного мастерства, покинул свое место без содействия человеческой руки. Камни, говорят, — вещь особо неподатливая, но ведь ваши святые и чудотворцы знают, как к ним подойти?
Сопроводив эту шутку хихиканьем (люди с положением склонны упиваться исключительно собственным остроумием), Петерхен подмигнул своим спутникам, как бы приглашая их стать свидетелями того, как он задал папистам трепку на их же территории. Достигнув Седловины, он осадил мула и продолжил свою речь, поскольку разреженный воздух, по всей видимости, губительно повлиял на его разум.
— Нехорошая это история, герр Сигизмунд, хуже некуда. Из-за нее пришлось мне в самую неуютную пору тащиться в такую даль, из-за нее и герр фон Вилладинг (бейлиф говорил по-немецки) нежданно-негаданно застрял в Альпах, и опять же не в лучшую пору. А как переносит здешний воздух прекрасная Адельгейда?
— Слава Богу, герр бейлиф, что касается здоровья, то эта достойнейшая юная дама чувствует себя как никогда хорошо.
— Вот-вот, слава Богу! Она нежный цветок — и морозы Святого Бернарда могут в одночасье ее погубить. А благородный генуэзец, чья скромность и умеренность в пути служат укором многим суетным, не очень ли он, среди наших скал, скучает по солнцу.
— Он итальянец и, полагаю, судит о нас исходя из своих привычек, но на здоровье он, кажется, не жалуется.
— Что ж, это утешительно! Герр Сигизмунд, когда бы вы знали… — Петерхен, сидя на муле, склонился вперед так низко, как только позволяла округлость его фигуры, но затем внезапно выпрямился, демонстрируя сдержанность. — Но государственная тайна есть государственная тайна, и не мне, верному и законному отпрыску государства, ее выдавать. Моя любовь и дружба к Мельхиору фон Вилладингу велика и поистине достойна похвалы, однако если я согласился посетить перевал, то только ради нашего гостя из Генуи. Я бы не потерпел, чтобы благородный чужестранец покинул здешние холмы, питая дурное мнение о нашем гостеприимстве. А достопочтенный сьонский кастелянnote 164 уже прибыл?
— Он, майн герр, прибыл накануне и сейчас совещается с упомянутыми вами господами о предмете, ради которого вы оба здесь находитесь.
— Он честный магистрат и, вроде нас самих, господин Сигизмунд, происходит от чисто германского корня, дающего обычно добрые отростки… А впрочем, об этом судить другим. Он благополучно доехал?
— Жалоб от него я не слышал.
— Прекрасно. Когда судья отправляется творить правосудие, он не должен терпеть неудобства. Значит, у всех все в порядке: у благородного генуэзца, у почтенного Мельхиора и у достойного кастеляна. А Жак Коли?
— Его злополучная участь вам известна, герр бейлиф, — коротко отозвался Сигизмунд, которого несколько задело безразличное отношение Петерхена к предмету, так сильно затрагивавшему его собственные чувства.
— Если бы я этого не знал, герр Штейнбах, я был бы сейчас в Веве, вблизи большой площади, и готовился бы улечься в теплую постель. Бедный Жак Коли! Конечно, отказавшись соединиться брачными узами с дочерью палача, он испортил церемонию в Аббатстве, но не знаю, заслужил ли он ту судьбу, которая его постигла.
— Боже упаси, чтобы те, кто, не без основания, был возмущен вероломством Жака Коли, решили бы, что его слабость заслуживает такой тяжкой кары!
— Ты рассуждаешь так, как подобает благоразумному — очень благоразумному — юноше и к тому же доброму христианину, — отвечал Петерхен, — и я одобряю твои слова. Отказаться жениться — одно, а быть убитым — другое, нельзя смешивать два эти преступления. Как ты думаешь, есть у августинцев среди припасов вишневая наливка? Нелегко было к ним сюда карабкаться, а после тяжких трудов полагается хорошенько выпить. Ну что ж, если киршвассера не окажется, придется довольствоваться чем-нибудь другим. Не соблаговолите ли, герр Сигизмунд, дать мне руку?
Бейлиф спешился, расправил затекшие члены и, опираясь на руку юноши, медленно направился к монастырю.
— Питать злобу предосудительно, а по отношению к мертвому — предосудительно вдвойне! А посему прошу вас заметить, что я, как подобает честному и беспристрастному судье, не буду вспоминать, как покойник повел себя недавно по отношению к нашим городским празднествам. Бедный Жак Коли! Ах, смерть ужасна всегда, но в десять крат страшнее умирать, как он: внезапно и мгновенно, да еще на тропе, где ноги переставлять — и то сущее мучение. Нынче в девятый раз я направляюсь к августинцам и, при всей к ним любви, не могу похвалить их дороги. Вернулся ли к своим обязанностям достопочтенный ключник?
