долгое время подвергался, и лишился священнейших своих привязанностей, я не могу за него не вступиться. Не знаю, к какой еще семье он принадлежит, но нашу — я говорю это с разрешения моего почтенного отца — он вправе назвать своей.
— Правда ли это, Мельхиор? — громко вопросил дож.
— Дочь облекла в слова то, что чувствует мое сердце, — отвечал барон и гордо огляделся, будто бросая вызов любому, кто осмелился бы утверждать, что подобный союз испортит родословную Вилладингов.
— Я пристально следила за выражением твоих глаз, Мазо, поскольку мне очень нужна правда, — продолжала Адельгейда, — и заклинаю тебя спасением души: открой все, что знаешь! Ты высказал часть истины, но остальное — женское чутье мне это подсказывает — утаил. Говори и избавь от мук душу благородного князя.
— И отправь свое тело на колесо! Нет, такое могло вообразиться только влюбленной барышне, а мы, контрабандисты, чересчур искушенный народ, чтобы так легко жертвовать своими преимуществами.
— Ты можешь верить нам, Мазо. За последние дни мы познакомились достаточно близко, и, хотя жизнь твоя не безгрешна, я не хочу обвинять тебя в кровавом преступлении, которое произошло в горах. Не думаю, чтобы герой Женевского озера сделался убийцей на Сен-Бернарском перевале.
— Прекрасная госпожа, когда ты расстанешься с девическими фантазиями и увидишь жизнь в истинном свете, ты узнаешь, что души мужчин принадлежат отчасти небесам, а отчасти — преисподней!
Изрекши это, Мазо вызывающе ухмыльнулся.
— Не стоит отрицать того, что тебе знакомо сочувствие к ближним, — упорно продолжала девушка. — В глубине души ты предпочитаешь помогать им, а не вредить. Ты был в трудный час рядом с синьором Сигизмундом и неужели же не воспринял хоть немного его великодушия? Оба вы боролись за наше общее благо, у вас один Бог, вы схожи мужеством, верностью, физической силой и готовностью защитить слабого. В твоем сердце конечно же таится немало благородства и человеколюбия, а значит, оно должно любить справедливость. Откройся, и — вот тебе наше нерушимое слово — честность сослужит тебе лучшую службу, чем обман, в котором ты ищешь спасения сейчас. Подумай, Мазо: от тебя зависит счастье этого старика, Сигизмунда и — скажу это, не краснея, — слабой любящей девушки. Признайся, открой всю правду до конца, и мы простим тебе прошлое.
Торжественный и искренний тон девушки тронул Маледетто. Ее страстное желание узнать правду, ее мольба поколебали решимость моряка.
— Ты сама не знаешь, что говоришь, госпожа, ты просишь меня пожертвовать своей жизнью, — произнес он после некоторого размышления, возродившего увядшие было надежды дожа.
— Правосудие, разумеется, священно, — вмешался кастелян (здесь, в пределах кантона Вале, лишь он один мог говорить от имени закона), — но нам, его служителям, разрешается иногда, во имя высшего блага, идти на некоторые от него отступления. Если ты принесешь важное свидетельство в интересах правителя Генуи, то кантон Вале, из расположения к Генуэзской республике, вознаградит тебя за это.
Мазо слушал вначале равнодушно. Он испытывал недоверие опытного человека, знакомого с тысячью уловок, к которым прибегают обманщики, дабы оправдать свое вероломство. Он пожелал узнать у кастеляна в точности, что тот имеет в виду; утомительные переговоры затянулись допоздна, и лишь после этого стороны наконец пришли к соглашению.
Те, кто в данном случае представлял высшую божественную справедливость, именуемую среди людей юстицией, были откровенно готовы, следуя своим личным соображениям, несколько отступиться от ее диктата; Мазо же никоим образом не пытался скрыть, что не доверяет им, и до последней минуты держался за свое надежнейшее прикрытие: родство — истинное или мнимое — с такой могущественной персоной, как генуэзский правитель.
Как случается обычно, когда обе стороны желают избежать острых углов и каждая из них одинаково умело защищает свои интересы, переговоры завершились соглашением. В чем именно оно заключалось, станет ясно из дальнейшего рассказа, который читатель найдет в последней главе.
ГЛАВА XXXI
О, говори же, говори! Избавь меня от дыбы
Юнг
Читатель помнит, вероятно, что кастелян и бейлиф прибыли в монастырь тремя днями позднее группы путешественников. Именно в этот трехдневный промежуток времени было принято решение удовлетворить брачные притязания Сигизмунда, о чем столь откровенно объявила Адельгейда в предыдущей главе. Вдали от общества, среди великолепной дикой природы, где страсти и мелкие заботы повседневности меркнут перед величием Господа, которое с каждым часом раскрывается все полнее, барон постепенно сдался на уговоры. Не только любовь к дочери подтолкнула его к этому решению: нравственное совершенство и личные достоинства Сигизмунда предстали здесь в особенно ярком свете, уподобившись суровым альпийским пикам, вечным и недосягаемо высоким, при виде которых забывались заросшие виноградом холмы и населенные долины. Нельзя сказать, что барону легко далась победа над своими предрассудками, а вернее — над самим собой, ибо его мораль в основном представляла набор принятых тогда в высшем обществе предвзятых мнений и узколобых доктрин. Борьба была тяжелой, и едва ли не определяющую роль в ней сыграла случайность, оторвавшая барона от обстановки, обыкновенной для человека его звания и привычек; в иных обстоятельствах он мог бы оказаться глух к уговорам Адельгейды, слеп к очевидным для всякого разумного человека достоинствам Сигизмунда и нечувствителен к аргументам своего старинного приятеля синьора Гримальди, который, настроившись философски (в делах, касающихся друзей, нам легче быть философами, чем в своих собственных), пространно рассуждал о том, насколько счастье единственного ребенка важнее никчемных, устаревших условностей. К числу друзей Сигизмунда присоединился и почтенный ключник, завоевавший доверие гостей монастыря благодаря своим услугам и пережитым вместе опасностям. Будучи сам скромного происхождения, ключник привязался к юноше не только за его добрые качества, но и за мужественное поведение на озере; поэтому, узнав о надеждах молодого человека, он пользовался любым удобным случаем, чтобы повлиять на умонастроение Мельхиора. Когда они прогуливались вдвоем по голым коричневым скалам вблизи монастыря, августинец рассуждал о бренности людских надежд и ненадежности мнений. С набожным пылом он убеждал собеседника, что надобно отвлекаться от повседневной суеты и обращать свои мысли к высшим истинам бытия. Указывая на окружающий дикий пейзаж, ключник сравнивал нагромождения гор, бесплодную, терзаемую бурями местность с мирской жизнью, бедной полезными плодами, беспорядочной и полной насилия. Затем, обратив внимание барона на лазурный свод небес, который в чистой атмосфере гор напоминал благодатный покров нежнейших тонов и оттенков, он пламенно воззвал к вечному и священному спокойствию, каким исполнено то состояние бытия, к которому они оба быстро приближаются и которое есть подобие таинственной и торжественной неподвижности этой бесконечной пустоты. Выводом из всего сказанного был призыв не переоценивать своих временных преимуществ, а также воздавать любовью и справедливостью всякому, кто заслуживает нашего уважения, и отказаться от упорных предрассудков, которые навязаны нам людьми жестокими и самовлюбленными и сковывают путами наши лучшие чувства.
Именно после одного из таких занимательных диалогов Мельхиор де Вилладинг, растроганный и преисполненный надежд на вечное блаженство, с большей, чем обычно, благосклонностью выслушал твердое заявление Адельгейды: если ей не суждено стать женой Сигизмунда, то, уважая себя и свои чувства, она будет принуждена до конца своих дней не вступать в брак. Не буду утверждать, что она обращалась в своей речи к тем же возвышенным философским материям, что и добрейший монах, — в основе ее решимости лежал сердечный порыв; но и она сумела подкрепить свои настояния основательными резонами. Барон был подвержен инстинкту продолжения рода, который, вероятно, составляет часть человеческого естества. Угроза дочери значила, что его род прекратится, к тому же барон больше, чем когда-либо, находился под влиянием лучших чувств — и он объявил, что, если с Бальтазара будет снято обвинение в убийстве, он не станет долее противиться союзу дочери и Сигизмунда. Мы были бы незаслуженно снисходительны к господину фон Вилладингу, если бы стали утверждать, что, дав это обещание, он тут же не раскаялся. Барон напоминал теперь флюгер на башне собственного замка, повинующийся каждому дуновению ветерка, но о том, чтобы отказаться от своего обета, он всерьез не думал, будучи для этого слишком честен. Временами его посещали неприятные мысI. ли о том, что он совершил глупость, но и раскаиваясь барон сознавал необратимость своего поступка. Освободиться от клятвы можно было лишь в одном случае: если бы Бальтазара нашли виновным, хотя вера барона в это была сильно поколеблена постоянным и искренним заступничеством Сигизмунда за своего отца. Адельгейда надеялась сильнее, чем они оба: молодой человек испытывал страхи, не позволявшие ему полностью разделить ее убежденность, а отец верил в оправдание Бальтазара, главным образом исходя из принципа, заставляющего нас всегда ждать худшего. Поэтому, когда драгоценности Жака Коли были найдены среди вещей Мазо и Бальтазар был единодушно оправдан, причем не только потому, что нашли другого виновного, но и ввиду полного отсутствия улик (то, что Бальтазар нашел приют в склепе, а не в прибежище, объяснялось простой ошибкой, какая могла случиться с любым путником), барон приготовился исполнить свой обет. Едва ли необходимо добавлять, насколько укрепилась эта благородная решимость, когда палач неожиданно рассказал о загадке, связанной с рождением Сигизмунда. Пусть Мазо уверял, что эта история выдумана Бальтазаром в интересах его сына, но она опиралась на серьезные доказательства, не говоря уже о естественном, убедительном тоне рассказчика, поэтому слушатели сочли ее вполне вероятной. Кто были настоящие родители Сигизмунда, оставалось тайной, однако лишь немногие продолжали считать его сыном палача.
Краткий пересказ событий, наверное, поможет читателю лучше понять обстоятельства, определившие развязку.
В ходе повествования выяснилось, что синьор Гримальди сделал своей супругой девушку много его моложе, уже отдавшую свою привязанность тому, кто своими моральными качествами не заслуживал ее любви, но в других отношениях подходил ей, вероятно, лучше, чем могущественный вельможа, который получил, по выбору родителей, ее руку. Вскоре после рождения сына мать умерла, а затем ребенок был похищен. По прошествии многих лет до синьора Гримальди впервые дошло известие о нем. Как раз в это время генуэзские власти особенно рьяно взялись за преследование закоренелых и злостных нарушителей закона; благодаря этому князь и получил сведения о сыне, который, без вмешательства отца, легко мог бы стать жертвою правосудия. Обнаружить сына при таких обстоятельствах было ударом более суровым, чем узнать о том, что он потерян окончательно, и поэтому, естественно, притязания Мазо, который тогда звался Бартоломео Контини, были признаны основательными только после самой строгой проверки.
Друзья контрабандиста сослались на умирающего монаха, чья честность была выше подозрений; испуская последний вздох, монах подтвердил слова Мазо и поклялся Богом и всеми святыми, что уверен в его происхождении настолько, насколько вообще можно быть уверенным в подобных вещах. Торжественное свидетельство,
